На море

Таня Зиберова, длинноногая, с мальчишеским лицом и коротенькой стрижкой, вихрем влетела в нашу комнату. Шла летняя сессия, мы чинно готовились к экзамену по древнерусской литературе.

- Девы! - протрубила она, - SOS! Завтра экзамен, а я - ни в зуб ногой! Дайте лекции, хоть что-нибудь ухвачу, иначе сгорю, как швед под Полтавой!

- И поделом тебе, - пробурчала старательная, но некрасивая

Лида Носова.

Танька посмотрела на нее снисходительно, мол, что с тебя, убогой, взять и театрально пропела: «Не лепо ли не бяшеть, братие, начати старыми словесы...»

- Тоска! И как вас на все это хватает?!

- А как кое-кого хватает на бесконечные флирты? - ехидно заметила Лида, намекая на непостоянство подруги и толпу ее поклонников.

- Злюка-кусюка! Неужели непонятно: я   в поиске. Посмотришь на парня - вроде ничего, а приглядишься - не то! И что прикажете делать?!

-Вот уж правда: если Бог хочет наказать - лишает разума. Такой парень по ней сохнет, а она дурью мается. Да я бы, наверное, умерла от счастья, если б он меня полюбил, - упреки сыпались на подругу со всех сторон.

Все в институте знали, что Игорь Иванович, молодой преподаватель физкультуры, влюблен в Таньку - спортивную звезду нашего вуза. Много девчонок тайно и явно вздыхали о нем, но он проявлял удивительное постоянство.

- Это вы про Игорька? Да, мужчина он, что надо, ну, просто... мечта! -Она вдруг погрустнела, озорной блеск в глазах погас, взгляд заструился нежным добрым светом. - Внимательный, добрый.. .а какой умный… У него дома такая библиотека!

- А ты и дома у него была? - удивились мы.

- Была, - вздохнула Таня. - там та-а-кой порядок! Он меня пловом угощал..., сам готовил - пальчики оближешь.

- Если он такой хороший, чего ж ты бегаешь от него?! Извела парня, жалко смотреть!

- Потому и бегаю, что ... люблю, - она опустила глаза и замолчала. Мы забыли обо всем на свете. Вот так дела!

- Ты его любишь? И он тебя! Так в чем же дело? - набросились мы

на подругу.

- А дело в том, что у Игоря есть сын, Ванюшка, ему восемь лет. У него нет матери. Сколько раз родители Игоря просили отдать внука им на воспитание - категорически отказывается. «Сам воспитаю», - говорит. Так и живут вдвоем, боготворят друг друга.

Эта новость охладила наш пыл, мы приутихли, переваривая информацию.

Я заговорила первой:

-Ну и что! Готовый сынок, не надо рожать, мучиться. Девчонки нашли мой довод разумным.

- Вы ничего не поняли: я люблю Игоря, одного. Понимаете? ОДНОГО! Без Ванюшки! Я не способна... Я не могу... - слезы выступили из ее красивых тревожных глаз. - Какая из меня мать, если вот тут, - она показала на сердце, - холодно.

- А Игорь об этом знает?

- Да как можно сказать ему такое! - воскликнула она и залилась слезами. - Я так люблю его! Что же мне делать?

 Мы дружно молчали. Нашего жизненного опыта явно не хватало для решения таких проблем, оставались теоретические знания, почерпнутые из курса педагогики.

-Тебе нужно почаще общаться с мальчиком, - прервала молчание Лида.  Ему ведь тоже непросто будет принять тебя в качестве матери. Подружись с ним!

- Когда?! Тренировки, сборы, соревнования, зачеты, экзамены! С Игорем - урывками встречались!

- Ну, не знаю, тебе решать. Если любишь - найдешь выход.

-Я его и нашла. - отказала Игорю, ничего не объясняя. Зачем травмировать ребенка - им так хорошо вместе!

- Это не выход, - сказали мы хором, не сговариваясь.

- Ну, так дадите лекции? - резко закрыла тему подруга

Закончилась летняя сессия, три года учебы позади, впереди - педпрактика в пионерских лагерях под Сочи. По сути, мы мало отличались от своих подопечных и только сознание того, что нам доверили их жизнь и здоровье, делало самых ветреных из нас строже и ответственнее. Постигая детские души, мы открывали себя, свои возможности на избранном поприще и взрослели вместе с детьми.

Отшумела первая смена в лагере, все собирались домой, кроме тех, кто оставался на вторую смену. Таня никуда не спешила: решила поработать еще смену - деньги не лишние.

Утром физрук Игорь Иванович подвел к ней своего Ванечку:

- Танечка, сделайте одолжение, присмотрите за моим парнем. Я поеду провожать детей. Поезд - в двенадцать двадцать, к обеду вернусь. Вот деньги, купите мороженое, покатайтесь на катамаране, я ему обещал. - Он ласково потрепал сына по голове:» Слушайся воспитательницу!» - и спешно ушел.

Таня с Ваней, проводив автобусы с детьми, пошли на пляж. Ваня даже купаться не захотел, сразу потащил ее к пункту проката катамаранов - так мы называли водные велосипеды. Мы не раз плавали на них: сидишь, откинувшись на сидении, и крутишь ногами педали. Между двумя сидениями -рычаг управления. У нас, девчонок, не получалось ровно идти по воде -катамаран крутило, стопорило - наверное, не хватало силы и умения управлять им. У парней это лучше получалось, с ними мы заплывали даже за буйки.

Оставив одежду на лежаке под тентом, Таня нахлобучила на голову мальчика пилотку, они уселись поудобнее и заработали ногами.

- В вашем распоряжении час, - напомнил дежурный, -опоздаете больше, чем на десять минут, будете оплачивать два часа.

- Постараемся не опаздывать! - пообещали они. Ваня сиял, наконец-то он покатается вдоволь! Девушка и ребенок старательно крутили педали, но ровно вести машину не удавалось. Рискуя наехать на пловцов, добрались почти до буйков и остановились. Катамаран покачивался на воде, а они прыгали с него в море, плавали вокруг, резвились, визжали. При этом Таня следила за каждым движением ребенка, готовая в любую минуту прийти ему на помощь - плавала она отлично.

Недалеко проплыла лодка спасателей, с нее крикнули:

- Девушка с ребенком! Не заплывайте за буйки!

-  Не будем! - весело отозвались купальщики.

 Время шло незаметно, пора было возвращаться. Резвясь, они не заметили, что ветром развернуло катамаран и отнесло за буйки, к тому же снесло с сидения пилотку Ванечки. «Не велика потеря, найдем другую пилотку, - подумала Таня, - однако пора возвращаться».

Они уселись на сидения и дружно заработали ногами, пытаясь развернуть машину к берегу. Это у них не получилось. Справляться с волнами оказалось очень трудно. Таня спрыгнула в воду и, толкая водный  велосипед рукам, повернула его в направлении берега. Пока влезла обратно, он развернулся снова. . Катамаран неуклонно относило все дальше и дальше. Они стали кричать, размахивая руками.   Может, спасатели увидят их в бинокль? А может, какой отчаянный пловец - любитель дальних заплывов обнаружится? Голоса не разносились по воздуху, а вязли и пропадали, словно их окружала вата. Ребенок понял, что им угрожает опасность.

- Нас унесет в море?

-Что ты, Ванечка! Во-первых, мы с тобой справимся, а во-вторых, нас обязательно увидят на берегу: там есть высокая будка, в ней спасатели с биноклем. Нас увидят! Давай-ка, лучше еще раз поработаем ногами!

Они с усилием крутили педали, пытаясь направить движение машины. Чем дальше их относило, тем сильнее ощущалась мощь ветра и воды. У берега вода лазурная, веселая, а тут - темная, страшная. Девушкой постепенно овладевало отчаяние:» Если бы одна, спрыгнула и поплыла назад, отдыхая на спине, у Ванечки не хватит сил... Значит, нужно надеяться на то, что нас увидят с берега. Хоть бы ветер не усилился!» Ребенок чутко улавливал ее состояние:

- Я боюсь... Мы утонем? Придав голосу уверенность, она ответила:

- Придумал тоже! У нас та-а-кое плавсредство! Да на нем можно сплавать в Турцию и обратно!

- А если шторм разыграется?

- Если бы, да кабы во рту выросли грибы, то был бы не рот, а целый огород! Не успеет разыграться - за нами катер пришлют, мы ведь второй час бесплатно катаемся. О нас знают!

Берег уже едва виднелся узкой полоской. Значит, их не заметили. Солнце нещадно палило, но Таню бил озноб. Сердце сжималось страхом, хотелось плакать, но плакать было нельзя, потому что раскис Ванечка. «Как его успокоить? Не дай Бог - истерика!»

- Слушай, Киндер! Перестань-ка сырость разводить, тут и так воды хватает. Давай-ка лучше поиграем!

Мальчик посмотрел на нее недоверчиво, полными страха глазами, но на всякий случай спросил:

- Во что?

-Представь, что мы - моряки, отправились в кругосветное путешествие. Я - капитан, а ты - юнга, и плывем мы на бригантине с парусами!

«В Флибустьерском дальнем синем море бригантина поднимает паруса», - запела она.

В пионерском лагере все знали эту песню. Таня пела громко, энергично дирижируя, мальчик немного успокоился, даже стал подпевать. «Мы вышли в открытое море. Какая красота! Какой простор! Но, что это? Слева по борту -пираты! Готовимся к отражению атаки! Юнга, слушай мою команду: заряжай пушку! Огонь! Еще огонь!»

Они сражались с пиратами, потом праздновали победу, пили ром и пели песни. Когда фантазия иссякла, оба притихли. Берега уже не было видно. Штормило. Тихая паника прошла, душу сковывал страх перед водяной мощью, бескрайним пространством и тишиной. «Только бы не разыгрался шторм! Боже, пощади нас! Спаси и сохрани!» - Тане хотелось плакать и молиться.

Молитв она не знала и в Бога не верила. Ее окрестили ребенком, и крестик на шнурочке хранился у мамы в шкатулке.

Таня посмотрела на небо, по нему плыли облака. Ей почудилось, что от большого облака отделились два маленьких и поплыли над ними...

Они устали, к тому же сильно хотелось пить. Солнце уже покинуло зенит. «Сколько времени прошло? Час - два?» Она стала считать: «Итак, в двенадцать двадцать поезд отправился, пока Игорь вернется - час. Должен же он хватиться сына! Станет искать, узнает, что мы взяли катамаран и не вернулись, вызовут катер, будут искать...»

-Найдут! Обязательно найдут, - сказала она вслух. - Уже скоро! Нам совсем немножко нужно продержаться!

Ванечка был никакой: измученный страхом и солнцем, он поник, уронив голову на грудь.

- Ваня, Ванечка! - девушка тронула его за плечо. Мальчик не отзывался. Она испугалась. Держась за сиденье, перебралась к нему поближе. «Ты меня слышишь?» Ребенок не слышал. «Солнечный удар или еще что?» Заплакала в голос. Плача, набирала ладонями воду, лила ему на голову, на лицо, на плечи, хлопала по щекам, умоляя очнуться.

Вспомнила - нужна тень, ногде ее взять?! Хоть бы что-нибудь из одежды! Придумала! Встала, наклонившись над ребенком, спиной к солнцу. От ее туловища образовалась узкая полоска тени. Теперь нужно прикрыть ему голову. Сняла верх своего купальника, намочила и прикрыла голову ребенка. Она уже не плакала, только шептала: «Ванечка, ты смотри... не вздумай... не вздумай... Сейчас... сейчас тебе станет легче... Очнись же... Ну, очнись, Ванечка...

Танины манипуляции дали результат, мальчик приоткрыл глаза. «Родненький мой! Рыбонька моя! Ты только глазки не закрывай, хорошо? Посмотри на меня!», - просила, забыв о своей наготе. Чем больше слабел ребенок, тем сильнее становилась она. Ею управлял материнский инстинкт: все время ласково говорила что-то, утирала лицо ребенка мокрой ладонью, гладила плечи, спину, целовала маленькие ладошки, прижимала к себе. Душа переполнялась острой жалостью и нечеловеческой болью.  Это было новое, незнакомое чувство. Ей хотелось вместить ребенка в себя, чтобы там, внутри нее, он был в безопасности.

Когда до ее уха донесся какой-то протяжный звук, не сразу поняла, что они  спасены. Ванечка встрепенулся, вскочил, верх купальника, прикрывавший его голову, упал в воду. Увидев вдали катер, он закричал: «Папочка, папа! Мы здесь! Сюда!» - он плакал от радости и размахивал руками. Таня сидела у его ног, силы вдруг оставили ее. Прикрывая скрещенными руками голую грудь, она, досадуя на себя, думала: «Ну, вот! Что обо мне подумают?

Поднявшись на палубу катера, горе-путешественники оказались в объятиях Игоря Ивановича. Он сгреб обоих сильными руками, прижал к себе, целовал их горячие макушки и не мог вымолвить ни слова. Таня слышала только гулкие удары его сердца. Она все еще держала руки крест-накрест, а ей так хотелось раскинуть их и крепко прижать к себе любимого и его сына, ставшего теперь ей таким близким. Игорь не сразу заметил ее наготу, а заметив, догадался о причине, волна благодарности, нежности и восхищения девушкой захлестнула его.

Кутая любимую в свою рубашку, он проговорил: «Спасибо»,

- и опять прижав ее к себе, тихо добавил: «Я люблю тебя…очень!».

- И я тебя …очень, - так же негромко ответила девушка.

«Ты со мною, ты рядом со мною, и любовь бесконечна, как море....»,-гремело из радиорубки, разнося по бескрайнему простору благую весть.

С этого дня они не расставались. Таня взяла младшую группу детей, и теперь они общались с Ванечкой постоянно. Она с удивлением обнаружила, что новое чувство, родившееся в ней в момент страха за жизнь чужого ребенка, распространялось и на других детей. Ее большое сердце вмещало их всех , и никому не было тесно. Справедливости ради, нужно сказать, что Ванечка там занимал самый уютный уголок.

Маленькие дети, оторванные от родителей, быстро утешались, ощущая искреннюю любовь и заботу молодой воспитательницы.

Ванечка под любым предлогом старался быть рядом с Таней, и само собой случилось, что он стал первым помощником в ее нелегком деле.

Однако к концу второй смены мальчик вдруг загрустил, замолчал, стал уединяться и сосредоточено о чем-то думать.

Игорь почувствовал перемену в сыне и, отыскав его, одиноко сидящего в беседке, тревожно спросил:

- Что случилось, сын? Тебя обидели?

- Нет, - вяло ответил ребенок.

- Тогда - что? - ласково, но настойчиво допытывался отец.

- У всех ребят мамы…, а мы с тобой одни....

- Так уж случилось, сынок.

Ванечка неожиданно схватил отца за руки и с надеждой в глазах, попросил:

-           Папа, а пусть Татьяна Александровна живет с нами? Можно? Она хорошая, добрая. Давай попросим, чтоб она стала нашей мамой!

Игорь ликовал: случилось то, чего он желал больше всего на свете.

Таня собирала вещи в спортивную сумку, когда к ней постучали.

-           Войдите! - разрешила она и обомлела, увидев вошедших. Игорь и Ваня - оба причесанные, в белых рубашках с огромными букетами красных роз в руках, стояли у двери.

-           Выходи за меня замуж, - без предисловий сказал Игорь, а Ванечка добавил:

-           Мы очень-очень любим Вас....

Глядя на них, таких трогательных и родных, Таня ответила:

-           А если б вы знали, как я вас люблю…

Здравствуйте,Любовь! Зашла почитать Вас, и не могу оторваться. Сколько житейской мудрости в ваших рассказах!Ни один из них не оставил меня равнодушной! Я ощущала себя непосредственным участником событий, о чём бы ни шла речь . И , как всегда, всё "примеряла " нас себя.

Бабуленька…Как же так?! Мне ведь шестьдесят пять всего!

ЛОЖКА

несчастных – не любят; несчастным сочувствуют и… отторгают их. Закон жизни! А к счастливым людям тянутся все, как к огню, - погреться. У мужиков на это нюх особый, а муж – он ведь прежде всего – мужик! Не снижай планку – и все будет О-кэй!

СТИХОТВОРЕНИЕ

ГАЗОН

А рассказ о материнской любви...

Мама на глазах молодела от нашего присутствия, и чем больше сидело нас за столом, тем светлее становилось её лицо, тем живее она двигалась, тем задорнее звучал её голос.

Ну? Зачем тебе мама? Зачем тебе вообще нужна мама? - и поразилась ответу. Сынок, не думая ни минуты, сказал коротко и просто:

- Чтобы любить.

Я смотрела в родное материнское лицо, любовалась им и думала: что же это за штука такая - материнская любовь? Чего в ней больше - радости или боли, мудрости или глупости, самоотверженности или эгоизма? На чём она стоит? Что её питает? Почему -бессмертна?

Нет у меня ответов на эти вопросы. Вот уже Максимкина дочка теребит мой подол, и я млею от счастья и всё думаю: что же это за штука такая...

Материнская любовь

Спасибо Вам за мои чувства и переживания! Пишите!!!!!

Мой муж, Борис Иванович, - далеко не красавец, но женщинам нравится. Талант у него  такой –  наивных баб охмурять. Мужик с головой – в авиаконструкторском бюро работает. На пианино играет, язык подвешен, стихи наизусть читает и страсть как любит танцевать, особенно если партнерша по вкусу пришлась.

Однажды – не поверите! – в новогоднюю ночь шесть часов подряд танцевал! Его партнерша, моя приятельница, танцуя с ним, колготки на пятках  до дыр протёрла. Ну, да речь не об этом!

По молодости погуливал он от меня, не в открытую, конечно, а к пятидесяти годам присмирел. А тут смотрю – снова началось: с работы не дождешься: то совещание, то заседание, то в командировки зачастил. Ну, думаю, седина в голову – бес в ребро. И точно!

Однажды готовлю его костюм к химчистке, смотрю – во внутреннем кармане  записная книжка лежит. Вынула её, а оттуда фотография выпала, небольшая такая, как на новый паспорт. С фотографии женщина улыбается, молодая еще, миловидная, и на обороте надпись: «Боречке  на память».

«Ага! Так вот ты какая, соперница моя! И куда же ты лезешь, милочка? – ведь знаешь – семья у него, дети, внуки. Ах, он тебе всерьез не нужен, так, для приятных встреч?! Одиночество замучило? Ну, так и быть, прощаю я тебя, но и ты меня прости, если что не так сделаю.»

Спрятала я эту фотографию, а костюм в химчистку отнесла.

На следующий день муж опять поздно с работы пришел, глаза сытые, в настроении, к тому же пьяненький – говорит, сотруднику день рождения отмечали. Я не стала возмущаться.  Постельку ему постелила, спать уложила, а когда он крепко уснул, за дело взялась.

Перво-наперво воду в туалете перекрыла и толчок  внутри насухо вытерла.  Потом вязла клей, который воды не боится., достала фотографию Борькиной зазнобы, густенько так клеем её намазала и приклеила на дно унитаза. Прижала гирькой для верности. Через полчаса проверила – намертво схватил! Открыла кран, чтобы вода в бачок поступала, опустила крышку унитаза и с чувством исполненного долга спать легла.

Утром слышу: мой благоверный пошлёпал в туалет. У меня сон мигом пропал – лежу, прислушиваюсь, что будет?!

У него эта утренняя процедура обычно немного времени занимает. Покряхтел, пошуршал, потом вода зажурчала. Вот тут самое интересное и началось! Слышу – притих! Потом ёршиком по унитазу зашурхал. Опять воду спустил. Потом выскочил из туалета, взял очки и снова в туалет нырнул. Наверное, пригляделся в очках, а со дна унитаза ему зазноба улыбается.

Тут он голос подал, здоровался с нею, наверное, только что-то сплошные буквы «ё» в его приветствии слышались. Потом отчетливо произнес: «Дура!» - а это, я догадалась, в мой адрес посылалось.

Хотел он руками фотографию отодрать, да не тут-то было! Полез за инструментами. Пытался стамеской поддеть, чтобы фотографию не испортить. Куда там! Клей-то наш, родной!  «Советское – значит отличное!» – Помните лозунг? Схватил он молоток, стал по стамесочке им постукивать. Неудачно! Оторвал ей пол-лица. Слышу -  злиться начал.  Всю родню вспомнил: маму, бабушку, душу их незабвенную, и Бога вспомнил.

Но злость – не помощник в деле, даже наоборот! Не рассчитал он удар молотком – расколол унитаз! Бедный любовник взвыл от досады, а любушка одним глазом смотрит на его позор и половинкой рта насмехается. Швырнул он в ярости инструменты, бачок, конечно, разбил. Вода на пол хлынула, тапки промочил. Зашвырнул он мокрые тапки в дальний угол квартиры, влетел босиком в спальню и как заорёт:

-          Встань, посмотри, что ты натворила, святая Магдалина!

Насчёт святой – он, пожалуй, прав, но уж никак не Магдалина, Катя меня зовут.

- В чём дело, муженёк? – спросила я, сладко зевая. – Тебе сон дурной приснился? Или наяву что-то не так?

- Ты… ты…, - он  в ярости не находил слов,– ты просто ревнивая дура!

- Если ты умный, то перекрой, пожалуйста, воду в туалете, вон уж у ног твоих плещется.

Бранные слова застыли у него на языке. Он ринулся в туалет, перекрыл воду, потом, не найдя половой тряпки, схватил банное полотенце и, проклиная всё на свете, стал собирать воду.

Я прикрыла глаза, натянула повыше одеяло, изображая безмятежный утренний сон, а сама чутко прислушивалась ко всем звукам, которые исходили от моего пылкого супруга. Хлюпание воды, пыхтение, шлепание тряпки, кряхтение, сопение, бормотание.  Яростное журчание воды из крана, жужжание электробритвы, шум чайника, шелест плаща… Последним звуком этого утра был гневный стук входной двери.

 В этот день он опоздал на работу, пропустил важное утреннее совещание у Главного конструктора и получил от него крепкий нагоняй.

Новый унитаз на девятый этаж ему пришлось тащить на себе, так как лифт в этот день не работал. Сантехник (с моей подачи, конечно) за его установку заломил немыслимую цену. Расплачиваясь с ним, мой благоверный скрипел зубами и клял на чём свет стоит «офонаревших  хапуг».

Целую неделю он не разговаривал со мной, фыркал, как норовистый конь.  Но с этого злополучного дня прекратились его «командировки» и с работы стал приходить вовремя. Похоже - любовь прошла, а,  скорее всего,  её  той утренней водой смыло.

Сноха

Я, когда женила сына, надеялась, что стану матерью его избраннице. Ведь есть же счастливые свекрови, которых чуть ли не со дня свадьбы невестки «мамой» зовут. Чем я  хуже?

Живем мы в двухкомнатной квартире, себе  девятиметровку оставила, молодым   большую комнату отдала. Отремонтировала её, коврами увешала и даже под ноги красивый ковер положила, мебель лучшую поставила – живите!

Месяц живем, другой, присматриваюсь я к снохе и душой вяну: сынок - сынок, и где же ты такую рохлю откопал?! Такой видный, умный ,  неужели путёвую не мог себе найти?

Мало того, что бесприданница, так хоть бы красивая была, а то – маленькая, щупленькая, лицо белое, как у фарфоровой куклы, а на нём одни глазищи.  Как зыркнет ими – насквозь прожигает! Говорит тихо, медлительная. Да у меня в её возрасте всё от рук отлетало! Мужа проводит на работу и уйдет в свою комнату. Нет, чтобы со мной на кухне посидеть, поговорить о чем-нибудь женском, чайку попить.  Загляну к ним, а она лежит на диване, свернувшись клубочком. Стану поднимать - «Мне плохо»,- говорит. Беременная она, ну и что?» Беременность – не болезнь»,- говорю, а она: « У меня токсикоз.» Вот она, нынешняя молодежь! Слов мудрёных нахватались, чтобы ими лень свою прикрыть. Раньше мы и слов таких не знали, работали до последнего дня, всё делали, живот – не помеха!

Я её по-матерински учу: пока муж на работе, встань, приберись, ковры пропылесось, а к ужину курицу зажарим, я купила. «Спасибо, говорит, не нужно курицу жарить, Серёженька просил меня салат «Оливье» сделать»! «Оливье»? Что же это за еда работающему мужчине?! Да и потом, я этот салат только к праздничному столу готовлю! «Оливье»! – в честь чего?! Значит материнская еда ему теперь поперёк горла стала, если он эту пигалицу просит готовить. Ну, ладно! Проглотила я обиду. Курицу все же пожарила и демонстративно одна её съела!

Как-то раз захожу к ним, смотрю: сумка большая стоит, битком набитая. Открыла ее –  белье: постельное, скатерти, полотенца…

-          Ира! Что это такое?! – спрашиваю с ужасом в голосе.

-          Мы завтра с Сережей в прачечную самообслуживания идем, там хорошо:  быстро и  удобно.

Ей-то хорошо, а сына моего кто пожалеет! Неделю работает, как вол, а в выходной, вместо отдыха – в прачечную, бельё стирать?! И потом – не мужское это дело!

-         Ну-ка быстро вытряхивай сумку! Вон стиральная машинка в ванной стоит. Замочи белье, а потом стирай. На лоджии высохнет! Ишь, что удумала!

-         Это не я удумала, Сережа настоял. Мне тяжело большую стирку осилить, поясница болит…

-         А как же ты думала? Замуж вышла, только чтобы с мужем кувыркаться? Замужество – это прежде всего труд! Думаешь, рожать - легко? Или детей растить – легко? Давай-ка, милая, втягивайся потихоньку! Взялся за гуж, не говори, что не дюж, - так-то в народе молвят.

Заставила  её белье перестирать, правда, помогла немного, не могла смотреть, как она пододеяльники елозит.

Сын на следующий день мне выговор сделал: ты, говорит, бессердечная, как могла так поступить! А что я такого сделала?! Стирка – обычная женская работа. Его же, дурачка, пожалела. Обиделась я, неделю к ним в комнату не заходила, а тут вхожу и – чуть не упала. На стенах – пусто! То есть – совершенно пусто – ни одного ковра!

-         Где ковры? – спрашиваю, а сама за сердце держусь.

-         Мы их сняли… Извините.. Без них легче дышится…

-         Мало воздуху – окно откройте. А красота, уют – как без этого?

-         Уют не ковры создают…

Ишь ты – стихами заговорила! Понахватались из телевизора! Я эти ковры с таким трудом наживала, для них же старалась, и вот тебе – благодарность! Ладно, думаю, и это проглотим, забрала ковры, запихнула к себе под кровать, пусть лежат! Еще попросят, когда голые стены надоедят!

А недавно очень уж долго сноха их комнаты не выходила – тишина такая, словно нет там никого. Чего она там притихла, думаю, спит, что ли? Приоткрыла дверь – сидит за столом, пишет что-то.

-          Чего пишешь-то? Поди, школу давно окончила!

-          Письмо маме.

-         Это дело нужное, мать забывать нельзя. Молодец, что пишешь, - говорю, а сама через её плечо заглядываю, любопытно же, что она пишет о нас. Это уж как пить дать обо мне да о сыне речь ведёт. Смутилась она и ладошкой написанное прикрыла, я только несколько слов успела прочитать: «…да, свекровь моя – непростой человек…» Так и есть! Обо мне пишет, видно, жалуется матери. А на что жаловаться-то? Я грубого слова ей не сказала, всё – для них, для них и живу. А если когда замечание сделала, так на то я и мать, чтобы детей наставлять, учить уму-разуму. Может, я не такая грамотная, как её мать, а жизнь знаю.

Сваху свою, мать Ирину, я только на свадьбе видела: дробненькая такая, ладная, интеллигентная – детей музыке учит. Голос тихий – как она с ними справляется?

Уезжала домой после свадьбы – глаза свои заплаканные всё прятала. А чего плакать-то? Что мы – нелюди какие?

Письмо это не выходило у меня из головы. В тихом омуте, говорят, черти водятся. Я всё жду, когда она меня «мамой» назовет, а она, оказывается, кляузы на меня своей матери пишет! Ишь, как смутилась-то, когда её врасплох застала. Хотела Серёже про письмо рассказать, а потом решила – промолчу, не буду мира меж ними рушить. Но обида на сноху крепко засела в меня.

Третьего дня слышу из-за двери голос её – удивилась: то слова из неё не вытащишь, а тут – сама с собой разговаривает? Вхожу. Сидит в кресле и сказку про репку вслух читает – с выражением! Книжка в правой руке, а левой осторожненько живот свой поглаживает.

-         Ты кому это сказку читаешь?

-         Ему, - она ласково улыбнулась и нежно погладила живот.

-         С ума спятила? Что он понимает-то, кусок мяса! Да и того еще нет!

Сноха даже зарделась от обиды:

-         Как же – нет?! Вот он, толкается, ворочается! Он… все чувствует,… переживает, когда мне плохо! Он всё воспринимает! Чем опасны стрессы для беременных? Тем, что плод реагирует на них сильнее матери, на нём всё отражается! О здоровье и развитии ребенка нужно заботиться еще до его рождения.

Вот так молчунья! Целую лекцию мне прочитала. Мы ничего этого не знали, без науки вынашивали,  рожали и, слава Богу, людей вырастили.

-         Ты, чем ерундой голову себе забивать, лучше собери нужные вещи – завтра раненько на дачу поедем. Все люди уже картошку  выкопали,  а у нас – конь не валялся.

-         Хорошо, - не стала возражать сноха.

Денёк выдался теплый, солнечный, копалось легко и весело. На даче всегда настроение хорошее – прилив жизненных сил ощущается. Я радовалась:  одним днем управимся.  Плановала так: Сергей копает, а мы с Ирой выбираем и в мешки сыпем. Сергей рассудил иначе: Ира – отдыхает, им с малышом нужен покой и свежий воздух, а мы – поработаем.

Я зашипела, чтоб она не слышала:

-         Что ты носишься  с нею, как с писаной торбой? А как же моя мама – десятого апреля картошку сажала – одна! – а одиннадцатого меня родила. И – ничего! Нормально! Чем больше физических нагрузок, тем легче рожать будет!

Но сын стоял на своём. Мы с ним копали картошку, а его любезная сидела рядом на скамеечке и молча любовалась ловкими и сильными движениями своего мужа.

Вдруг моя лопата вошла во что-то мягкое. Я вывернула ком земли – гнездо! Похоже – мышиное. Так и есть! Я разворотила лопатой гнездо, едва не перерезав мышь. Она, ошалевшая от страха, выскочила и помчалась по рыхлой земле. Панически спасаясь бегством, мышь теряла какие-то маленькие розовые комочки.

-         Что это?! Мамочка, что это?! – вскрикнула, побледнев, Ира.

Мы присмотрелись: это были крошечные мышата, еще голенькие, слепые, недоношенные… Ими был усеян весь путь убегающей матери. Мышата беспомощно шевелились, съёживались, а мы, побросав лопаты, смотрели на них и не знали, что делать.

Ира какими-то замедленными движениями собирала их в ладонь, потом произнесла дрожащими губами:

-         Мамочка… Она была беременная…

Только тут до меня дошло, что «мамочка» - это я! Это меня второй раз так назвала невестка – впервые! Я, еще не пришедшая в себя от вида разбросанных по земле голеньких мышат, растерянно взглянула на неё, хотела улыбнуться, успокоить, но… не успела. Ира, прижимая к груди мышат, оседала, заваливаясь на бок.

Мы с сыном ринулись к ней – в последнее мгновение успели подхватить бесчувственное тело.

-         Мама! Что с нею?!  Она рожает?!  – закричал Сергей.

-         Нет, сынок! У неё слишком чувствительная натура. Держи её крепче, я мигом воды принесу.

Сын осторожно взял на руки жену и отнес в дом. Я принесла воду. Намочив платочек, прикладывала его ко лбу и вискам невестки и тревожно присматривалась к ней. Го-о-спо-ди! Какая же она хрупкая! Лицо нежное, как папиросная бумага... ладошки – детские… и сама, как дитя… Как она вынесет роды? Плод, говорят врачи, крупный…» Я представила себе скорченного в её утробе ребенка. Седьмой месяц – уже человечек! Внучек мой родной! Поди, тебе сейчас тоже плохо? Что же делать-то? Я осторожно хлопала сноху по щекам:

Сергей, взволнованный, стоял рядом и глядел на меня, как на Господа Бога.

-         Это от стресса, - объяснила я сыну. Беременных нужно особенно оберегать от стрессов – от них дети страдают. Смотри – береги её! Видишь, какая она у нас… переживательная.

Сын с удивлением посмотрел на меня, словно увидел впервые.

Вдруг пришла страшная мысль: пережитое волнение может вызвать преждевременные роды! Всё похолодело внутри – разбросанные по земле мышата всё еще стояли перед глазами.

-         Сынок, заводи машину! – Заорала я. – Едем в больницу!

Ира очнулась.

-         Не надо в больницу. Со мной всё в порядке. Извините, я кажется, напугала вас.

-         Еще как напугала! Всё же лучше поехать, провериться, мало ли что!

Сноха положила руку на живот и прислушалась:

-         С малышом, кажется, всё в порядке. А нам… нужно же картошку  копать…

-         Да гори она синим пламенем, эта картошка!

Я гладила  маленькие прохладные ладошки невестки, осторожно убирала со лба пряди её  мягких  волос. Что-то поднималось в моей душе горячее, жгучее до боли…

Сергей быстро завел машину, мы осторожно усадили сноху и поехали. В больнице сказали, что понаблюдают её несколько дней и, если всё хорошо – выпишут.

Приехали мы с сыном домой. Он полночи курил, не спал, а я Бога молила, чтобы всё обошлось благополучно.

Утром Сергей с утра пораньше в больницу поехал, а я дома по хозяйству хлопотала. Что ни делаю, чувствую томление какое-то, вроде как чего-то не хватает мне, а потом догадалась: ее-то и не хватает, молчуньи моей! Пусто без неё в квартире.

Сын вернулся домой повеселевший, говорит, через пару дней выпишут Иру, всё у нее хорошо. И слава Богу!

Решила я к возвращению снохи убраться, как следует. Полдня провозилась,  чистила-блистила, а потом, думаю, дай-ка у них приберусь – пыль вытру, да ковёр на полу почищу. Прибираю на столе, - вижу: пухлый конверт незапечатанный, глянула – матери её адресовано. То самое письмо, из-за которого я несколько ночей не спала! Жгло оно мне руки, знала – нехорошо письма чужие читать, но… не удержалась, решила из первых рук узнать, что есть на самом деле промеж нами.

Письмо оказалось очень длинное, но почерк ровный, разборчивый – легко читалось:

 «Дорогая моя, любимая мамочка! Твои письма для меня - всегда большая радость, это, как встреча с тобой, задушевный разговор, глоток свежего воздуха…!

Скажите, пожалуйста! Чем же наш воздух ей плох!

«Милая моя, спасибо за мудрые советы, благодаря им, мне удается решать самые сложные семейные проблемы…» Видишь, как получается: мамкины советы помогают жить, а свекровкины, выходит дело, – мешают…

«Ты волнуешься о моем самочувствии, поверь, оно – отличное. Как страшный сон, остались позади первые четыре месяца токсикоза, а сейчас – всё хорошо. Врачи говорят – наш малыш развивается нормально, а я скажу больше: он очень хорошо чувствует музыку, - весь в тебя! и сказки любит слушать…

Ну, это… даже не знаю, как назвать. Чудит девка! Ага! Вот про сына:

« Ты спрашиваешь, понимает ли муж моё состояние? Не волнуйся, мамочка, муж у меня за-ме-ча-тельный! Ласковый, заботливый – в русском языке не хватит определений, чтобы описать, какой он!»

Тут ты, девонька, права. Счастливый билет вытащила.

«… Сережа хочет присутствовать при родах, а я не против.  Женщины в консультации говорят, если муж увидит твои муки, больше любить будет. Да уж куда больше! Дело не в этом, просто, когда он рядом,  и я сильная.»

Ба-тю-шки! Что удумали! Роды – это же таинство! Разве можно в это мужей допускать! Стыд-то какой! Надо с Сергеем поговорить!

«… В этом письме, как и в предыдущем, я снова чувствую твою тревогу,  когда ты спрашиваешь о моих взаимоотношениях со свекровью…»

Ага! Вот! Про меня! Вдруг мне стало страшно. Может, не надо читать? Ведь лучше, когда не знаешь! Ну, зачем тебе  правда? Ведь с нею жить! Не читай!

Я дрожащими пальцами запихнула письмо в конверт и спрятала его под книжку.

Включив пылесос, яростно водила щеткой по ковру, но письмо тянуло меня, мучило. Закончив работу, долго сидела в кресле, рассматривая узоры на ковре, потом резко встала, взяла письмо и стала читать дальше:

«Да, свекровь моя – непростой человек. Она относится к типу людей, с которыми нужно пуд соли съесть, чтобы узнать их сущность. Я уже писала тебе, что наше первое впечатление о ней оказалось обманчиво, и теперь, прожив с нею полгода бок о бок, я с радостью заверяю тебя: Мария Александровна – удивительная женщина! Она, если полюбит, жизнь на плаху положит за этого человека. Но её любовь нужно заслужить, а это непросто. У неё своё видение жизни, в чём-то нам непонятное, устаревшее, но… справедливое.

Да, она грубовата, но добра и искренна во всём, даже в своих заблуждениях. Свекровь – верный и надежный человек. Мамочка, ты меня, конечно, поймёшь и не обидишься за то, что я называю ее «мамой». Правда, пока не вслух. Она ещё не воспринимает меня как свою дочь. Но время всё расставит по своим местам, я уверена. И, чтобы навсегда закрыть волнующую тебя тему, скажу: какой бы она ни была, она достойна любви и уважения уже за то, что родила и воспитала самого прекрасного на Земле мужчину – моего мужа».

Все это я прочитала залпом, даже задохнулась. Самые бранные слова не потрясли бы меня так, как эти. К брани-то мы привыкши, знаем, как ответить. А тут… Это надо же, как она меня по косточкам разложила! Я сама про себя того не знала...

Слова невестки ласкали сердце, но вызывали в душе непонятную тревогу, даже… боль.

-         Детонька моя,… милая…  А ты, старая курица, учить её жизни собралась… Прости меня за ангельское терпение твоё…

Я до вечера сидела в их комнате, вспоминала всю свою жизнь и спрашивала, а что хорошего в ней было? И знаете, что открылось? Всё-всё самое лучшее и самое трудное, что в жизни было – с сыном связано. Без него – и вспоминать нечего. Выходит, в детях наша самая большая радость и самая большая боль. Они-то, дети, оказывается, умнее нас, потому что вглубь и вдаль смотрят, а мы – всё назад оглядываемся, да всё на свой аршин меряем. Где уж понять друг друга!

Через два дня на третий – молодые приехали. Сережа оживлён, радостью светится, а Ира молчит, улыбается  да ходит по квартире и всё рассматривает.

-         Ай, потеряла что, детка моя? – спрашиваю. Она поглядела на нас с Сережей взглядом, от которого пень зацветёт, и говорит:

-         Соскучилась,… - а потом озорно так: - мама, мы с Сережей торт купили, попьем чайку?

Сидели мы втроём на кухне, пили чай, разговаривали, и мне вдруг показалось, что ради этих вот счастливых минут я, наверное, свою жизнь прожила.

Дождалась я, пока Сережа с кухни вышел, села рядом со снохой и сказала:

-         Прости, дочка, но письмо твоё маме я ...  того… и отправила…

-         Я не успела… спасибо! - она понимающе улыбнулась.

Десятого мая улицу Заречную облетела страшная весть: убили Михалыча! Это обнаружила соседка, сухонькая, юркая и любопытная Ивановна, жившая за стеной — у них с Михалычем был дом на два хозяина. Ей показалось странным, что уже девять часов, а не слышно ни привычного шарканья, ни знакомого натужного кашля. Дверь в его половину была не заперта, Ивановна вошла без стука и увидела соседа сидящим у стола с поникшей головой. «Эх, Михалыч, – огорчилась она, – опять набрался и до постели не дошел!» Она подошла поближе, тронула его за плечо и в ужасе шарахнулась, увидев на груди старика кровь.

Ивановна заголосила, выскочила на улицу, сбежался народ, вызвали милицию. Любопытные лезли в дом, желая пощекотать свои нервы жуткой картиной. Однако Луценко, полковник в отставке, живший неподалеку, до приезда милиции взял дело в свои руки. Он выгнал всех со двора на улицу, объяснив бестолковым соседям, что своим неуемным любопытством они помешают следствию найти убийцу.

Возбуждённая и напуганная толпа не обиделась на полковника, стояла поодаль и обсуждала случившееся. Для всех оставалось загадкой, за что убили уважаемого всеми старика? Его жизнь, чистая и честная, была у всех, как на ладони.

Иван Михайлович Пантелеев и его жена Полина были люди редкой доброты. Они приехали в станицу после войны, купили половину дома и жили тихо и скромно. Однако скоро их дом стал привлекать к себе внимание односельчан своей ухоженностью, обилием цветов и доброжелательностью хозяев. Супруги охотно делились с соседями семенами, рассадой, хлебом, солью и другим добром, по первому зову шли на помощь. Выяснилось, что Иван умеет делать всё: плотничать, штукатурить, класть печи. Он откликался на просьбы легко, денег не брал, а если пытались всучить ему плату, он отмахивался, смущенно улыбался и говорил одну и ту же фразу: «Да ладно вам!» Магарычи за работу принимал, распивал их вместе с дарителями, при этом всегда знал норму – пьяным его не видели.

Был Иван невысок ростом, коренаст, крепок, на круглом улыбчивом лице приветливо сияли светлые глаза, особенно когда они глядели на Полину. Он звал жену «Полюшка», оберегал от тяжёлой работы и был по-рыцарски предан ей до старости.

Полина, скромная, неяркая, русоволосая женщина называла мужа по имени-отчеству. Никогда не хвасталась перед соседками своим женским счастьем и близко к сердцу принимала страдания несчастливых жен, которые шли к ней за утешением и советом.

Когда на их улице поселился полковник Луценко с семьей, все узнали новые подробности биографии Ивана. Оказывается, они воевали в одном полку, прошли всю войну до самого Берлина, и вот теперь судьба снова свела их на одной улице – бывшего комиссара, полковника Луценко и бывшего разведчика, капитана Пантелеева.

Луценко, грузный, шумный, общительный, любил рассказывать о своих военных доблестях, особенно когда собирались гости. В праздники он надевал на грудь все ордена и медали, распрямлялся, выходил на улицу и довольно крякал, услышав удивленно – восхищенные возгласы сельчан.

Однажды в День Победы он зашел за Иваном, чтобы вместе пойти на демонстрацию. Иван предстал перед ним в выходном костюме, на котором скромно светился Орден Красной Звезды.

-      Ваня, я не понял – это что? – удивился Луценко.

-      Сам видишь, – смутился Иван.

-      Вижу-то я вижу! А где остальные награды? – зашумел бывший комиссар.

-      Да чего выставляться …. Неловко ….

-      Ах, тебе неловко! – загремел полковник. – Нам стыдиться нечего! Пусть стыдятся предатели и трусы! Мы заслужили свои награды, они нашей кровью омыты! Ваня, ты ли это?! В общем так: как старший по званию, приказываю: надеть все медали и ордена!

В этот день народ на улице просто ахнул, увидев увешанную наградами грудь Ивана. Однако бесстрашный разведчик чувствовал себя неуютно: не знал, куда девать руки, куда смотреть, как реагировать на восхищенные возгласы людей. Вернувшись с демонстрации, он повесил пиджак в шифоньер, облегченно вздохнул и с тех пор никогда больше его не надевал.

С этого дня все стали называть его почтительно: «Михалыч». В праздники, особенно 9 Мая, к нему тянулась вереница гостей, каждому хотелось пожать его руку, выпить с ним по чарке и «расколоть» на фронтовые воспоминания. Михалыч и Полина радушно принимали людей, угощали всем, что было. Подвыпив, Иван нескладно пел фронтовые песни, Полина, ласково глядя на мужа, подпевала ему тонким дребезжащим голоском.

Благополучная жизнь Ивана Михайловича в шестьдесят пять лет дала трещину и пошла наперекосяк. Это случилось после смерти Полины. Она ушла быстро и тихо. Михалыч остался совсем один – детей им Бог не дал. О том, чтобы привести в дом другую женщину, он даже не помышлял. Вместе с Полиной ушла и его жизнь.  Осталась лишь внешняя оболочка – плоть, которую он, боясь греха, не смел умертвить. Вдовец ненавидел свое крепкое, жилистое  тело и сознательно стал разрушать себя чрезмерными дозами спиртного. На время уходил  в другой мир, потом возвращался, смотрел на портрет Полины и снова уходил туда, где не было ни памяти, ни боли.

Ивановна забила тревогу, но, как помочь человеку в такой ситуации, никто не знал. Помог случай.

Однажды в начале декабря ко двору Михалыча подошли два парня приличного вида и попросились на квартиру. Сказали, что приехали сюда работать, обещали хорошо платить и во всём помогать.

Старик обрадовался: есть о ком заботиться! Денег за жильё не брал, привечал, как родных детей. Пить бросил, привел в порядок дом. Вся улица облегченно вздохнула: слава Богу! Парни называли хозяина почтительно «батя», о своей работе много не рассказывали, а с наступлением весны исчезли, прихватив с собою кое-что из нажитого Михалычем и Полиной добра.

Обескураженный хозяин долго переживал поступок молодых людей, пытаясь постичь логику их поведения. Не постиг и снова напился, чтобы  не думать о бренности человеческого бытия и напрасности благих порывов.

Убираясь в комнате, где жили парни, он случайно нашёл в книжке фотографию своих бывших жильцов: они стояли обнявшись и радостно улыбались фотографу. Михалыч долго всматривался в фото и решал для себя новую задачу: нести её в милицию или нет? Задачу решил полковник Луценко, зашедший проведать друга. Он решительно забрал фотографию «ворюг» и в тот же день отнес её в милицию.

После этого случая старик больше не пускал к себе квартирантов, но безотказно принимал «уважающих его» любителей спиртного.

Частенько наведывался к нему и даже по несколько дней жил известный в станице пьяница и бомж Колька со знаменитой фамилией Ворошилов. Михалыч привечал бедолагу, потому что знал его в лучшие времена. Он помнил Николая богатырём, красавцем-мужчиной, по которому с ума сходили женщины, особенно когда он брал в руки гитару и пел густым, сочным басом цыганские романсы. Николай, хоть и разбирался в женской красоте, не был падок до женщин, потому что любил свою Галюню, некрасивую, но со спокойным и терпеливым характером сибирячку. У них рос похожий на отца сын Вовка, музыкальным талантом которого гордились родители.

Николай крутил баранку, много левачил, потому что жил с семьей в хибаре и строил дом. Нанимать рабочих денег не было, все делал сам. Надорвался, заработал паховую грыжу и оказался на операционном столе. После небрежно сделанной операции в сорок два года стал импотентом. Угробивший его мужское достоинство хирург пытался помочь, выписывая таблетки, настои и капли – ничего не помогало. Уверения Галюни, что ей достаточно будет платонической любви, не утешали. Николай запил. Галюня пригрозила: если он не остановится, то однажды придет с работы  в пустой дом. Через два года так и случилось: без истерик и скандалов она собрала вещи, забрала сына и уехала к маме на край света – в Комсомольск-на-Амуре. Отчаянию Ворошилова не было предела, однако вскоре пришло письмо, которое дало ему надежду: «Достраивай дом – вернёмся», – обещала жена. Он «рвал когти», зарабатывал, где только можно, забыл о спиртном, вкалывал день и ночь, за год поставил приличный дом и отписал жене: «Возвращайтесь – готово!» Ответное письмо подвело черту под всей его жизнью. Галюня писала, что он молодец, что теперь, когда у него есть дом, он может устраивать свою жизнь, а она свою – уже устроила с хорошим непьющим человеком. Коля наизусть выучил это письмо и, напившись самогонки, цитировал его собутыльникам.

Его жизнь стремительно понеслась под уклон, да он и не пытался удержаться: чем хуже – тем лучше. К пятидесяти годам он потерял всё: дом, работу, друзей, достоинство, человеческий облик. Единственное, что он не утратил – умение трудиться. Все знали, что у Кольки – бомжа «золотые» руки и огромная физическая сила, которые ничего не стоили. Он копал огороды, клал печки, заливал фундаменты, строил сараи, бани, чистил сортиры – за бутылку водки и обед. Люди бессовестно эксплуатировали его, постоянно отравляя организм бомжа водкой самого низкого пошиба.

Было у него еще одно качество, которое особенно ценил Михалыч: несмотря на свою скотскую жизнь, он не ожесточился, не возненавидел людей, не мстил им, а, погибая у всех на глазах, покорно принимал суровые реалии жизни. Иногда пьяный, закрыв лицо ладонями, негромко повторял: «О Господи! Нельзя так жить, как я живу …» У Михалыча в такие минуты сжималось сердце, он лучше всех понимал, что помочь Николаю, как и ему самому, невозможно, потому что ими утрачено главное – смысл жизни. Они не хотели и не могли жить по-другому – незачем!

Обо всем этом и узнали следователи, занимавшиеся поисками убийцы. Ивановна сообщила, что вечером 9 Мая к соседу заходили Димка и Данька, «два Д» – так их звали на улице. Потом пришел Колька – бомж и остался ночевать. А когда стемнело, она слышала за стеной еще чей – то мужской голос, но не узнала – чей.

Естественно, задержали «два Д» и Кольку – бомжа. «Два Д» не отрицали, что заходили к Михалычу, поздравили его с Днем победы, выпили по рюмашке и ушли. Ивановна подтвердила, что после их ухода она слышала голос Михалыча. Ни крика, ни шума за стеной не было.

Подозрение пало на Кольку – «бомжа» и подозрение основательное: ночевал в доме убитого, а утром сбежал, никому не сказав, что Михалыч мёртв.

Ворошилов рассказал, как было дело. Когда он пришёл, Михалыч был уже «на кочерге», то есть выпивши, радушно встретил Николая и распил с ним бутылку водки, вспоминая перед каждой чаркой о своем ранении, и о том, как в госпитале встретил свою Полину. Потом он дал деньги и послал гостя за другой бутылкой. Николай, конечно, принес, но убеждал приятеля оставить ее на завтра, потому что знал про высокое давление старика и боялся за его жизнь – ведь Михалыч был «мировой» мужик, единственный, кто относился к нему с пониманием и уважением. Из новой бутылки они выпили по чуть – чуть, и он ушел спать в другую комнату, а Михалыч остался за столом.

Проснулся он рано утром с единственным желанием – похмелиться. Михалыч, как обычно, спал, сидя у стола, опершись локтями о ноги и опустив голову. Фуражка упала с его лысеющей головы и лежала между ногами. Похмелившись сам, Николай налил рюмку старику:

-      Михалыч, давай-ка, полечись! – он тронул спящего за плечо и почувствовал неладное,  увидев подсохшие струйки крови из ушей и носа. «Так и есть, кровоизлияние! Кранты Михалычу!» Вмиг отрезвел и в ужасе убежал. О том, что надо вызвать «скорую» или милицию, он не подумал, страх перед случившимся затмил разум. Он не мог объяснить ни себе, ни другим причину своего состояния, ведь сталкивался со смертью не впервые.

Ворошилову не верили. По версии милиции, произошла заурядная пьяная ссора. Бомж схватил со стола нож, ударил собутыльника и убежал. А то, что никому не сообщил о смерти старика, было лишь подтверждением его вины. Подозреваемый стоял на своём, убеждая, что у него не было мотива убивать дорогого ему человека. Тем более, он даже не знал, что Михалыч был убит.

Следствие зашло в тупик. Прямых доказательств вины подозреваемого не было, а это значило, что в их отделе появлялся еще один «висяк» – нераскрытое преступление. Решили во что бы то ни стало выбить признание у подследственного. Даже если он говорит правду, какая бомжу разница, где жить – в тюрьме или под забором. В тюрьме ему будет лучше, по крайней мере кормят три раза, спят заключенные на койках в тепле и регулярно моются в бане.

За дело взялись «специалисты». В любое время дня и ночи трезвые или пьяные служители закона вытаскивали бедолагу из камеры, приводили на третий этаж в специальную комнату — «пыточную» и начиналось нечто ужасное. На нем отрабатывали приемы «самбо» – удары руками и ногами, били дубинкой по шее, по ребрам, по голени …. Один «опер» отрабатывал на нем боксерские удары. Николай в юности серьезно занимался боксом, это немного помогало ему в «пыточной». Он старался стать вплотную к стене и напрягал мышцы, чтобы смягчить удары. Боксер, раскусив это, бил его, ставя посреди комнаты.

Другой «опер» получал видимое удовольствие, издеваясь над ним. Бил смачно, выкладывался в кулак, потом отдыхал. Открыв сейф, доставал бутылку водки, неторопливо пил, закусывал, потом снова брался за дело, распаляясь от собственной жестокости и упорства бомжа. Хоть убей, тот стоял на своем, ни слова не меняя в показаниях. Его сила и упорство не только злили, но и удивляли мучителей – надо ж, какой бугай!

Его пытались обманом заставить подписать протокол, но подследственный, раздирая пальцами заплывшие от побоев глаза, внимательно вчитывался в текст и отказывался подписывать, поясняя: «Не могу взять грех на душу. Самооговор – грех, потому что настоящий убийца останется безнаказан».

«Ну, что ж, – сказали ему служители закона, – не хочешь признаться «по-хорошему», сядешь под «машинку». «Машинкой» они называли ручной генератор, от которого шли провода, прикрепляемые к мочкам ушей пытаемого. Несчастного сажали на стул, заводили руки назад, за спинку, надевали наручники. Вращали ручку генератора, разряды тока били в голову, вызывая адскую боль в мозгах, боль разливалась по всему телу, особенно отзываясь в конечностях.

Некоторые подследственные, подвергшиеся такой пытке, теряли сознание, сутками не могли встать на ноги и подписывали всё, что угодно, только бы оградить себя от нечеловеческих мучений.

Ворошилов мочился и плевался кровью, но признательных показаний не дал. Через полмесяца его отпустили и стали разрабатывать версию о бывших жильцах убитого, стали искать парней, когда-то ограбивших его, объявили розыск. Других версий не было.

Прошло два года. Парней- бывших квартирантов Михалыча- не нашли. Преступление осталось нераскрытым, к неудовольствию милицейского начальства и всех, кто знал Михалыча.

Ничего не изменилось за это время и в жизни Николая Ворошилова. Он шел по улице, как всегда, «на кочерге», раздумывая, где бы ему добыть выпивку, чтобы добрать до «нормы».

Навстречу ему брёл основательно постаревший Павел Григорьевич Веденяпин, которого, несмотря на возраст, все на улице звали просто Пашка. Он был высокого роста, очень худой, с морщинистым испитым лицом, жил одиноко в домике старшей сестры, хромой с детства Анфисы. Пашка вёл их хозяйство, заботился о сестре и даже кормил с ложки, когда она болела. Он был явно чем-то расстроен.

-                           Ты чего убитый, случилось что? – поинтересовался Ворошилов.

-      Случилось. Сестра померла. Завтра похороны. Приди, а? Помоги гроб вынести!

-      Без базара! – ответил добродушно Николай, заметив про себя, что судьба явно благоволит ему – еда и выпивка на завтра обеспечены.

-      Ну, так пошли, помянем сестру, – предложил Пашка.

-      Пошли, – еле сдерживая радость, – согласился бомж.

Пришли к Пашке, он поставил бутыль самогона, выпили за новопреставленную Анфису, и вдруг Пашка горько заплакал, вытирая фуражкой корявое лицо.

-      Будет тебе, Григорьич! Чего уж так убиваться, все там будем, – стал утешать его Николай.

-      Да я не о сестре плачу. Чувствую, мне самому скоро туда. Я о другом – как я с Михалычем встречусь? Как ему в глаза глядеть буду?

-      Ты чего несёшь? – насторожился Николай. – Михалыча два года как нет в живых! Чего ты буровишь?

-      Так это ж я его убил ….

Николай уставился на него, потом догадался, что наливать Пашке больше не надо – бредит наяву.

- Ты … это … соображаешь, что говоришь?

Павел Григорьевич тяжело вздохнул, вытер насухо выцветшие красные глаза и заговорил:

-      Я всю жизнь завидовал ему, ненавидел и боялся. Как жа – уважаемый человек! Войну прошел, наград не счесть! А я, между прочим, тоже кровь на войне проливал …Берлин брал!

-      Ну, Михалыч-то причем? Не он же награды раздавал, – резонно заметил Николай.

-      А при том, что он один тут знал мой грех. Ведь мы с ним земляки, с детства знакомы. Немец пришел, он – на фронт, а я-то в полицаи подался. Молодой был, дурак, жить хотелось. Наши наступали, немцы манатки собрали и тикать, я думал с ними уйти, куда! Спасибо – не пристрелили. Наши пришли. Ну, судили меня как предателя, но «вышку» не дали, на мне крови не было. Отправили в штрафбат вину кровью своей отмывать.

Его сухие руки нервно мяли фуражку, он говорил торопливо, словно боялся, что не успеет рассказать главное.

-      Как я выжил – ума не приложу. Видать, Бог не простил меня. Люди простили, даже медаль «За взятие Берлина» дали, а Бог – не простил. А говорят – милостивый! Где уж …. На такие муки обрек, легче б умереть.

После войны домой не вернулся, уехал на Кубань, подальше от мест, где меня знали. И надо же такому случиться – встречаю Ваньку! На одной улице Бог нас свел! Увидел меня – руки не подал. Я его об одном просил: не рассказывай людям про мой грех. Он и не рассказывал, но презирал меня всю жизнь. А меня обида съедала: значит, он – герой, а я – кто!? Я свой грех кровью смыл и защищал Родину не хуже его, и День Победы – мой праздник!

Он затрясся всем телом, судорожно надел, потом снял фуражку и, немного успокоившись, продолжил:

-      В тот вечер, Девятого мая, я пришел к нему, само собой, выпивши. Дурных мыслей не было. Пришел с бутылкой, как полагается, выпить за Победу, помириться. Старые мы уже. Нельзя всю жизнь зло помнить. Налил ему и себе, говорю: «Давай, Михалыч, выпьем с тобой за Победу», – а он как вызверился на меня: «Я с тобой, предателем, не то, что пить, срать на одном поле не сяду! Пошел отсюда!» Не знаю, что со мною сталось. Затмение какое-то, ярость нечеловеческая взыграла, схватил я нож со стола и ударил его в сердце… – Он уронил голову и замолчал, а потом потянулся к бутылке:

-      Ну что, давай за помин его души …. Скоро встретимся …

Николай принял стакан с самогонкой, выпил, а потом набросился на собутыльника:

-      Ну, ты, Пашка, гад! Так это из-за тебя меня менты рихтовали! Ты же меня, сука, подставил … Дать бы тебе по морде, да, боюсь, рассыпешься! – и ушел на нетвердых ногах, долго переваривая услышанное: «Рассказать ментам? Да пошли они!  Михалыча не поднять. А Пашка, урод, сам себя наказал». Хоронить его сестру он не пришел, не из принципиальных соображений, а потому что проспал.

Не дождавшись Николая, Веденяпин позвал на помощь соседей и полковника Луценко. Когда вернулись с кладбища и сели помянуть усопшую, Павел Григорьевич отозвал в сторонку полковника и рассказал ему всё, о чем вчера поведал Ворошилову. Луценко, выслушав признание старика, тотчас отправился в милицию.

На следующий день милицейская машина остановилась у калитки Веденяпина:

-      Павел Григорьевич, вы дома?

«Опера» вошли в хату. Павла Григорьевича Веденяпина дома не было. Он уже находился там, где держат ответ за всё, содеянное на земле в отпущенное человеку время.

ПЛОД  ЛЮБВИ

Брошенные дети… Нет горя горче, нет преступления тяжче. Если бы знали матери, на какие муки обрекают детей своих, оставляя на произвол судьбы, дня не прожили б спокойно, источилась бы душа, изъеденная муками совести.

Когда мы создавали общественную Правозащитную службу для детей, даже не представляли истинных масштабов проблемы. К нам стали стекаться ручейки детской беды. Ручейки, сливаясь, превращались в мощный поток, в котором можно было  захлебнуться, если бы не опыт и горячее желание помогать детям.

На часах  полседьмого, рабочий день давно закончен – меня задержал телефонный звонок. Вдруг открывается дверь и входит молодой мужчина с двумя девочками, лет двенадцати. У одной из них – «заячья губа» и вместо правого глаза – воспалённая слезящаяся рана. Мужчина визуально не вызывает доверия.  Настораживает беспокойно шныряющий взгляд, неприятная улыбка и ещё что-то необъяснимо – отталкивающее.

Я возвращаюсь на рабочее место. Оказалось, что девочки, Лена и Марина, убежали из детского дома, расположенного в городе N. Мужчина представился бывшим воспитателем беглянок, уволенным с работы «за правду». Он с искренней тревогой поведал о том, что Марине необходимы операции по исправлению «заячьей губы» и протезированию глаза. Мать отказалась  от неё в роддоме из-за этих дефектов. Двенадцать лет ребёнок живёт в сиротских учреждениях, и ни один государственный опекун не позаботился  о её здоровье! Он просил помочь сироте.

Я  поблагодарила Анатолия, так звали воспитателя, и отправила его, заверив, что сделаю всё возможное, чтобы помочь детям.

Разговор с Мариной складывался трудно. Девочка сидела, нахохлившись, как больной воробышек, прикрывая прядями  волос пустую глазницу. Видно было, что она мучительно переживает своё уродство.

Я усадила девочек в кресла, угостила чаем, вкусным печеньем и постепенно разговорила их. Выяснилось, что Лена бежала из солидарности с Мариной. Она не чувствовала себя несчастной, потому что у неё есть мама, правда, лишённая родительских прав.  Лена любит её, всегда рвётся домой, и её отпускают на праздники.

А вот у Марины всё сложнее, у неё  никогда не было мамы…

Свою жизнь в доме ребёнка она почти не помнила. В детской памяти запечатлелось одно: постоянное, мучительное ожидание прихода мамы.

 С семилетнего возраста, когда её перевели в детский дом, многое хорошо помнила. Там иногда появлялись какие-то женщины, дети обступали их и спрашивали: «Вы – моя мама? Вы пришли меня забрать?» Случалось, кого-то забирали. Тогда она плакала от зависти и обиды, а пожилая нянечка, утешая её, почему-то плакала тоже.

Дети не любили её, не хотели дружить, обзывали и даже сочинили дразнилку. Особенно доставала  девочка Катя. Она очень гордилась, что у неё, в отличие от Марины, есть мама.

 Когда Кате было два года, эта мама  с пьяной  компанией  гасили о тельце девочки папиросы. Малышка заходилась криком, а они хохотали, потом завернули бесчувственное тельце в тряпку и выкинули ночью на улицу. Какой-то мужчина, споткнувшись о свёрток, испугался, услышав странные звуки, исходившие из него. Маму осудили. Отбыв наказание, она изредка приходила проведать дочку, пряча от воспитателей опухшее от пьянства лицо.

- У тебя нет мамы, а у меня есть! – кричала Катя в лицо Маринке, когда та не хотела уступить ей игрушку. - Мама придёт и заберёт меня, а ты всегда будешь тут жить, уродина!

- Неправда! – кричала в ответ Маринка. – У меня есть мама! И папа есть, и братик! Есть! Есть! 

Она, плача, бросилась на свою обидчицу и сильно толкнула её. Катя упала и,  ударившись головой о край тумбочки, громко заплакала, размазывая кровь по лицу. Вбежала воспитательница: «Ах, выб…ки! Вы чего опять не поделили?» Имени этой воспитательницы Марина не помнила, она осталась в её памяти, как «злая тётка».

Увидев окровавленную Катю, «злая тётка» схватила Марину за шиворот и, покрывая матерной бранью, затолкала её в маленькую подсобку.

- Будешь ещё драться, я тебе голову оторву, дрянь! – кричала она, вспоминая недобрыми словами непутёвых родителей, наплодивших «выб…ков».

В подсобке было темно и ужасно страшно. Марина, плача, стучала в дверь, умоляя  выпустить. «Злая тетка» не выпустила. Сменщица обнаружила на полу, среди вёдер и  тряпок,  всхлипывающего во сне ребенка.

Однажды, желая получше рассмотреть красивый пенал, лежавший на столе у воспитательницы, Марина нечаянно опрокинула баночку с гуашью. Гуашь разлилась по столу, сильно испачкав тетради и бумаги. Девочка в ужасе убежала и спряталась в спальне. Воспитательница, увидев перепачканный краской рабочий стол, закричала грозно:

-          Кто это сделал? Признавайтесь!

Дети молчали. Она выстроила  всех в шеренгу.

- Признайтесь честно, тогда не буду наказывать!

Марина от страха не то, что признаться, даже выйти из своего укрытия не могла. Воспитательница быстро вычислила её отсутствие, нашла и по виду ребёнка догадалась,  кто виноват. Она разразилась бранью, решив, что Марина нарочно сделала это в отместку за прежние наказания.

- Ты у меня на всю   жизнь запомнишь, как мстить взрослым! – кричала воспитательница, срывая с ребёнка одежду. Раздев её до гола, она схватила девочку за руку и потащила… к мальчикам в спальню.

- Стой тут, дрянь такая! И думай о своём поведении! И пусть на тебя все посмотрят!

Из всех наказаний, которые ей доводилось получать, это было самым мучительным. Она стала изгоем, дети потешались над ней, а воспитательница ликовала: проучила  мерзавку!

Однажды летом, во время прогулки, потихоньку от всех, Марина вышла за территорию детского дома и пустилась бежать подальше от места, где её никто не любил. Бежала, куда глаза глядят. Пришла в город. По улицам сновали люди, и ей вдруг подумалось: «Может быть, среди них ходит моя мама?» Марина не знала, как она выглядит, но мама-то должна её узнать! Девочка неторопливо бродила по улицам, заходила в магазины, где было много людей, присматривалась к женщинам, представляя, что вот сейчас кто-то бросится к ней со словами: «Доченька, наконец я тебя нашла!» - обнимет, уведёт домой…

Наступил вечер, ужасно хотелось есть. Марина зашла в булочную, постояла, улучив момент, украла булочку и побежала во двор какого-то дома. Сидя на скамейке,  жевала булку. К ней подошла бродячая собака – худая, долговязая, с большим отвисшим животом  и  молча уставилась на булочку в руках ребенка…

- Ты тоже хочешь кушать, да? На, ешь! Не бойся! Хорошая собачка,  хорошая…

Девочка отщипывала булку и кормила собаку. Так они подружились, и вопрос с ночлегом решился сам собой. Оказалось, собака жила в подвале этого дома. Там даже кем-то была брошена подстилка.

Утром она отправилась снова бродить по улицам в поисках мамы, а, вернувшись в подвал, обнаружила под животом у своей новой подружки четверых щенков! Какая радость! Марина часами смотрела на них, сосущих мамино молочко, брала их в руки, прижимала к себе, нежно приговаривая. Потом догадалась: собачку надо покормить! Сбегала в булочную, снова украла булку и всю отдала кормящей матери. Только потом ощутила, как голодна сама, есть хотелось так, что кружилась голова.  Щенки аппетитно чмокали, и девочка подумала: «А может, и мне попробовать? Молоко же…» Она встала на четвереньки  и притянула губами крупный сосок… Молоко было тёплое, сладкое… Сука подняла голову, посмотрела на человеческое дитя, сосущее её, и положила обратно, исполненная величием материнского долга.

Так на ворованых булках и собачьем молоке жила она какое-то время, пока однажды утром дворничиха, войдя в подвал, не увидела мирно спящее семейство: собаку со щенками и грязную, как прах, девочку.

Её вернули в детский дом. «Злой тетки» там больше не было. Вместо неё с детьми возился высокий мужчина – дядя Толя. И ещё в группе появилась новая девочка - чернокожая Дина. Она почему-то очень обрадовалась, когда увидела Маринку, словно знала её раньше. Они подружились.

Дядя Толя оказался добрым воспитателем, никогда не кричал на детей, не наказывал. Он хорошо относился ко всем, но больше всех жалел Марину и Дину. Обе девочки, никогда не знавшие родительского тепла, всей душой потянулись к нему. Им даже нравилось, когда воспитатель в свои ночные дежурства брал то одну, то другую в свою постель и гладил, ласкал детское тельце, нежно прижимая к себе…

Когда его выгнали с работы, Марина плакала и не верила в то, что он «плохой». Для неё дядя Толя оставался единственным человеком, который любил её. Иногда он приходил, тайно посылал ей записки через детей. Она бежала к нему на встречу и возвращалась с гостинцами, взволнованная и счастливая. Не раз она уходила с ним, жила в каких-то квартирах, куда дядя Толя приводил ещё каких-то детей. Он добывал для них деньги,  покупал еду и подарки. Они всё время куда-то переезжали, от кого-то прятались. Когда деньги заканчивались, он возвращал детей назад, в детский дом. И в этот раз, когда он неожиданно появился и тайно вызвал её, пообещав отвезти в Москву и устроить в клинику, она  с радостью поверила и убежала с ним. Она мечтала быть, если не красивой, то хотя бы, как все…

- Это правда, что я могу быть, как другие девочки? – спросила она меня.

- Правда, детка. Только нужно быть очень мужественной и терпеливой. Это только в сказках всё делается по мановению волшебной палочки, а в жизни – с кровью и болью. Ты готова ждать и терпеть?

- Да, - ответила Марина и впервые за  время разговора посмотрела прямо мне в лицо.

Устроив детей на ночлег, я заготовила необходимые письма чиновникам, от которых зависела дальнейшая судьба Марины, потом связалась по телефону с детским домом, известив администрацию о месте нахождения детей. Выяснилось, что Анатолия  уволили с работы за развратные действия в отношении детей, он признан судом невменяемым и находится в розыске для помещения на лечение в психиатрическую больницу.

 В Москву срочно выехала новая воспитательница Марины и Лены – Раиса Ивановна. А утром все вместе  мы выехали электричкой в  город N. Четыре часа нашего общения с умной и доброй воспитательницей обернулись для Марины огромным счастьем…

В дороге мы с нею с горечью рассуждали о том, как заблуждаются люди, считая, что детский дом – это единственно верный способ решения проблем осиротевших детей. Если бы! Ведь детдом – это изолированный мир, в котором растворяется личность ребёнка. Мир, где он не имеет представления о семейных взаимоотношениях. Где царит право сильного, где часто процветает бессмысленная жестокость.  Где его судьба во многом зависит от того, «хорошим» или «плохим» окажется государственный опекун…. Как жаль, что многие люди не знают о том, что неприспособленные к жизни  детдомовцы в первый же год после выпуска гибнут физически или нравственно, становясь лёгкой добычей криминала. И лишь немногие из них могут нормально утроить свою жизнь вне стен казённого дома.

И ведь так понятно, что только, семья родная ли, неродная - единственно приемлемая среда для полноценного развития человеческого детёныша, и распад семьи – это всегда трагедия  с далеко идущими последствиями…

- Раиса Ивановна! А что если попробовать отыскать её мать? Это возможно?

- Возможно. Но стоит ли? Нормальная мать никогда ребёнка не бросит. А если обстоятельства заставили, то хотя бы проведывать его будет. А эта – ни разу за двенадцать лет не объявилась. Не нужна она ей.

- Отдать бы Маринку в приёмную семью…  Есть же добрые люди…

- О чём вы говорите! Дома ребёнка, дошкольные детские дома – переполнены! Детки там – загляденье! Маленькие ещё – если б в семье росли, многих спасти  можно было бы. Да и тех не берут. А Маринка – неперспективная, с её-то проблемами! Да и большая уже…

- А давайте все-таки попробуем – поищем мать. А вдруг? Бывают же чудеса на свете!

- Попробуем,… - задумчиво проговорила Раиса Ивановна.

В городе N мы встретились с Главным педиатром и другими ответственными лицами. Состоялся нелицеприятный разговор…. А дальше… дальше всё сдвинулось с мёртвой точки и пришло в движение.

Марину положили на обследование, затем направили в Москву. Последовала одна операция, другая… Мы перезванивались с девочкой, слали гостинцы, держали связь с Раисой Ивановной.

 Шли месяцы. Раиса Ивановна времени не теряла и разыскала мать Марины. Узнав об этом, я помчалась в  N  и волновалась так, словно решиться должна была моя судьба.

Отправляясь по добытому адресу, мы с Раисой Ивановной не особенно тешили себя надеждами. Как правило, внешнее состояние дома всё рассказывало о его хозяевах: покосившиеся заборы, обшарпанные стены, битые стёкла окон, бурьян в огороде… Потерявшие человеческий облик «родители» с трудом вспоминали имя своего ребенка и говорить о возвращении его в родную семью не приходилось.

- А мы не ошиблись адресом? – спросила я Раису Ивановну, разглядывая аккуратный домик  и  ухоженное подворье.

- Да, вроде, нет. Улица Садовая, 19. Точно, это тут.

Недоуменно переглянувшись, мы постучали в калитку.

Вышла женщина, ещё молодая – очень симпатичная.

-          Здравствуйте! Здесь живет Сокова Лариса Ивановна?

-          Да, это я, - женщина с тревожным любопытством смотрела на нас. - Проходите, пожалуйста!

В доме было чисто и уютно.

- Мы пришли… от вашей дочери, - сказала Раиса Ивановна.

Женщина вздрогнула, на миг застыла, лицо её вытянулось. Несколько мгновений она смотрела на нас широко открытыми глазами, потом медленно опустилась на стул и вдруг… разрыдалась. Она рыдала, не сдерживая себя и не утирая слёз, заливавших её лицо.

 Обескураженные такой реакцией, мы в первую минуту растерялись, не зная, как себя вести. Пожалеть её? Утешить? А достойна ли она жалости и утешения? Запоздалые слёзы…. Ну, что ж, пусть поплачет… Мы притихли.

Немного успокоившись, мать Марины, подняв на нас заплаканные глаза, тихо сказала:

- Все эти годы я ждала, что однажды откроется дверь, кто-то войдёт и скажет: «Здравствуйте, я – от вашей дочери». Так и получилось.

Немного помолчав, она спросила:

- Как зовут мою дочь?

- Марина.

Женщина   удивлённо   и радостно посмотрела на нас:

- Правда? Я хотела её так назвать.

Слово за слово завязался разговор – женский, душевный. Лариса Ивановна поведала нам свою историю: Маринка – плод горячей, безумной любви. Они с любимым парнем  будучи студентами собирались пожениться. Замужество, рождение ребенка  не пугали её: рядом любимый и мама, всегда готовая прийти на помощь единственной дочери. Ничто не предвещало беды, роды прошли легко – молодая была! А когда взглянула на новорождённую, ахнула: за что такое горе? Долго плакала, но даже в мыслях не было намерения оставить свою крошку, так нуждавшуюся в любви и заботе родителей.

Не успела отойти от родов, как пришли врачи и стали убеждать её оставить ребенка в роддоме. К хору их голосов присоединилась мама, которая не могла смириться с мыслью, что у  Ларочки, умницы и красавицы, родился неполноценный ребенок. «Это же позор! Да её  стыдно показать будет! Ты молодая ещё, родишь нормальных детей, а эту оставь!» - убеждала мать. Подключились другие родственники – сломили сопротивление молодой матери, убедили! Написала она «отказную». Первый месяц тосковала по своей дочурке, снилась она ей часто, просыпалась среди ночи, слыша её плач. Мама увезла  страдающую дочку на юг – забыться. Возвратились – жених избегать стал, а потом оставил совсем, ничего не объяснив. Так и пошло с тех пор: всё  наперекосяк.

Уехала в другой город. Через несколько лет замуж вышла, сына родила, Димочку. Смотрела на него, спящего под грудью, и вспоминала дочку – ей-то не пришлось маминого молочка попробовать. Мужу не призналась, что дочь внебрачную бросила, не решилась.

- Маринка стала такая хорошенькая, ведь её прооперировали и так удачно! Ей сейчас семья нужна, переходный возраст…. Пропадёт ведь одна…

- Да я бы с радостью забрала её, - снова заплакала мать, - но что я мужу скажу? Простит ли? А не простит и сына у меня заберёт, тогда – как?

- Теперь она плакала тихо, неутешно.

Да…а…а. Жизнь – строгий судья, за ошибки, слабодушие, предательство наказывает очень сурово.

Однако исправить ошибку никогда не поздно. Мы договорились, что она постепенно подготовит мужа и сына, а мы будем подготавливать Маринку – ещё неизвестно, как отразится эта новость на неустойчивой психике девочки – подростка. Она по-прежнему, фантазируя, рассказывала всем, что у неё есть мама, папа и братик Дима. Но фантазии – одно, а жизнь – совсем другое дело.

Наконец, настал день, когда семья готова была воссоединиться. Маринка недоверчиво выслушала новость, но охотно пошла в гости к маме. Очарованная своей новой семьей, она через три дня всё же попросилась… назад, в детский дом – в привычную среду. Ребенку, ни дня не жившему в семье, очень сложно было освоить совершенно новые для неё отношения. Но и в детском доме ей уже не жилось. Так и ходила она первый месяц из дома в дом, потом всё реже и реже, и наступил день, когда она, глядя на мать, хлопотавшую у плиты, неожиданно спросила:

- Мама, ты… меня любишь?

Лариса вздрогнула от этих слов и, вытерев руки о фартук, прижала к себе дочь:

- Я всегда любила тебя, девочка моя…

- И я тебя… всегда любила, мама…

б

Они выделялись в толпе. Держались стайкой, с любопытством озирались вокруг, изучали схему метро. На них наталкивались вечно спешащие пассажиры. В ответ на недовольные замечания, еще теснее становились друг к другу. Рядом с ними, как две наседки, хлопотали женщины – молодая и пожилая.

Нетрудно было догадаться, что эта группа детей приехала из провинции посмотреть Москву.

- Вы нам не подскажете, как до Малого театра доехать? – обратилась ко мне пожилая женщина.

Я объяснила, а потом спросила, откуда они приехали – меня привлёк их говор.

- Из Ставропольского края, с-под Минвод.

- О! Не близко! И как вам Москва?

- Здорово! – почти хором ответили ребята.

Почувствовав, что я не спешу, они обрадовались возможности расспросить местного человека, где находится то и это и как лучше туда проехать.

Я, по учительской привычке, наблюдала детей. Девчонки и мальчишки – подростки, всего человек десять, одеты просто, ведут себя скромно, с достоинством. Мордашки у всех  симпатичные  и какие-то одухотворённые.

- Славные у вас детки, - отметила я.

- Детдомовские, - вздохнув, пояснила пожилая женщина

У меня ёкнуло сердце. На ловца и зверь бежит. Я как раз в то время занималась проблемами детей-сирот.

- Вот вам моя визитка. Здесь адрес и телефон нашего офиса. Если возникнут проблемы, обращайтесь, а будет время – заходите в гости.

Все обрадовались.

- У нас есть проблема. Во Дворце съездов идёт грандиозное детское шоу. Вот бы нам туда попасть!

Глаза детей засветились надеждой.

Пожилая дама оказалась словоохотливой и рассказала о том, что она, бывшая актриса, на общественных началах создала театральную студию для детей-сирот и уже много лет занимается с ними. Вот эти дети – самые талантливые – победители конкурса, награждены поездкой в Москву. Они очень хотят увидеть настоящий театр и послушать «живую» классическую музыку.

Мне не составило большого труда договориться с администрацией Дворца съездов и консерватории о бесплатном посещении концертов сиротами из провинции.

Перед отъездом подвижница-актриса позвонила мне и выразила благодарность за «то удовольствие и счастье, которое испытали они все, приобщившись к высокому искусству». Я порадовалась за них.

Прошло полгода. Этот эпизод канул среди тысячи других больших и малых дел. Однажды на пороге нашего офиса появилась женщина, по виду явно приезжая. Она спросила:

- А кто тут будет Любовь Петровна?

- Слушаю Вас, - отозвалась я.

- Это велено передать Вам, - она протягивала мне пакет.

- Кем велено? Что передать?

- Дети попросили. Как узнали, что я в Москву по своим делам еду, так и сказали: передайте от нас гостинец. Я не знаю, что тут.

Толком ещё ничего не понимая, я достала из пакета свёрток, на котором детским аккуратным почерком было написано: «Любовь Петровне – лично».

Женщина очень торопилась и, извинившись, ушла. Я развернула свёрток. В нём оказались две бутылки минеральной воды и килограмм кукурузных палочек, уже изрядно помятых.

Глядя на этот гостинец, вспомнила сирот в метро, любителей театра. Это, конечно, они! Милые вы мои! Сколько же времени вы копили деньги, чтобы купить это лакомство?! Дети – чисты душой и дарят только то, что, по их мнению, лучшее. Сами – не съели, решили меня порадовать, отблагодарить…

Сама не ожидая этого, - расплакалась над детским гостинцем. Еле успокоившись, поставила подарок на подоконник. Всякий раз, когда взгляд нечаянно падал на кукурузные палочки, на глаза снова и снова наворачивались слёзы.

И вспомнился мне другой детский подарок, который потряс меня так же сильно. Я тогда первый год работала в школе. Один мальчик из бедной семьи преподнес мне к 8-му Марта… триста граммов пряников. Он протягивал их мне на ладошках, как драгоценность:

- Поздравляю Вас…

Мне стало жалко ребенка – он сам их вволю никогда не ел.

- Спасибо, детка! Лучше покушай сам!

- Так Вы не возьмёте? – в глазах ребёнка заблестели слёзы.

Я поняла: нельзя не взять!

- Спасибо, Серёжа! Вот какой сладкий подарок ты мне приготовил!

Мальчик, довольно улыбаясь, смотрел на одноклассников.

Тогда – я не плакала, но есть эти пряники не могла.

Целая жизнь прошла, много мне чего дарили, всего не упомнишь, а вот эти триста граммов пряников и кукурузные палочки я никогда не забуду.

- 

-

Кубань догонит Айову

Стояла зима 1956 года. Саманные хаты занесло снегом, нечастым  гостем  на Кубани . От входа в дом  до калитки, а от калитки до самой железной дороги Пётр Петров, местный житель, сорокалетний рослый  мужчина,  прочистил широкой деревянной лопатой дорожку. Благо, дом  расположен в пятидесяти метрах от насыпи.  Полоску  насыпи тоже прочистил от снега, иначе на мост не подняться – скользко! Пётр взял штыковую лопату и вырубил в насыпи что-то вроде ступенек, ведь  по этой дорожке его и чужие дети в школу ходят, а взрослые – на станцию, на базар. Закончив работу, он огляделся  и остался доволен собой. Убрав  лопаты на место, хозяин  направился в дом, вошёл в небольшой  холодный коридорчик,  печью отапливали только три небольшие комнаты в хате. Отряхнул снег с валенок, снял рукавицы, шапку – ушанку, вошёл в комнату и положил всё это на грубку самодельной печки. Грубка была уже чуть тёплой, экономя дрова, топили только утром и вечером. Детвора – шесть ртов -  сгрудилась у печки,  ловя уходящее тепло.

- Замёрзли? – бодро спросил отец,- ничего, потерпите, мать с базара вернётся – растопим!

Пётр оглядел комнату,  подошёл к стене, где  на гвоздике висело  радио – чёрный кружок, из которого лилась новая  очень энергичная песня: « Кубань догонит Айову, Кубань перегонит Айову в мирных сраженьях труда! Кубань догонит Айову, Кубань перегонит Айову по надоям молока!» Он выключил радио и снова обратился к детям:

- Сидеть без дела всегда холодно. Ну-ка, шевелитесь, ребята! Люба,-  обратился он к младшей дочери, - вытри нос Юрику, заправь одежду в штанишки и почитай ему сказку, а ты, Людочка, с Виталиком позанимайся, пусть потренируется с письмом, а то пишет, как курица лапой. Ты, Славик,  у нас самый сильный, возьми рушку да нарушь кукурузные початки. Крупу сделаем, мать принесёт молоко – каши наварим!  А где Вадим?

- Тут я, - отозвался из маленькой спаленки мальчик.

- Что? Опять стихи сочиняешь? Стихами на хлеб трудно заработать, зато мозги развивают! – Он засмеялся и, продолжая улыбаться  синими глазами, выразительно продекламировал:

Вот так брючки для  растяп,

Сразу видно разницу:

Одни – голову растят,

А другие –  задницу!

Запомните, дети, голову надо растить, го-ло-ву! Иначе всю жизнь быкам хвосты крутить будете!

* * *

Дети заулыбались и безропотно принялись исполнять поручения.  Отец считал леность, «ничегонеделание» страшным, губительным пороком.  А потому самыми бранными, оскорбительными словами у него были: «тунеядец», « дармоед» и «квартирант». Чтобы не попасть в презираемую отцом категорию людей, дети делали  по дому всё: мыли полы, посуду, таскали дрова. С ранней весны до поздней осени  помогали родителям в огороде: сажали картошку, пололи  грядки, поливали, таская вёдрами воду из  воронки от бомбы. Родители поощряли детей, выделяя  каждому из них «огородик», участочек в полтора квадратных метра и давали  рассаду огурцов.  Дети сами сажали, поливали, пололи и с нетерпением ждали урожая , а ещё того момента, когда  мама, вернувшись с базара, начнёт  раздавать деньги: «У тебя, Славик, выросло шесть огурчиков, молодец, хорошо ухаживал, тебе  полтора рубля.  У тебя, Вадим, всего четыре, получше поливай, тебе рубль, а у тебя,  Людочка, только три…» Принимая из рук мамы первую в жизни «зарплату,» все  испытывали радость и гордость,

.   

Зимой огород отдыхал, зато в сарае всегда было много работы: вычистить навоз, подсыпать свежей соломы, чтобы кормилице-Зорьке было сухо и тепло. Надо надёргать из копны сено и положить ей в ясли, чтобы всегда сыта была, нужно подогреть воды,  чтобы не простудилась…

Зорька в благодарность за заботу отдавала всё молоко, из которого мама делала творог, сметану, а по вечерам лепила огромное количество вареников. Пока она с дочками стряпала, старшие мальчики по очереди трясли руками  закрытую крышкой трёхлитровую банку со снятыми с молока сливками. Трясли до тех пор, пока в ней не образовывался комочек масла. Вареники заправляли сметаной и маслом, дети уплетали их, особо гоняясь за «вареницами», бантиками из теста, которому не хватило начинки.

А ещё мама всегда готовила в духовке ряженку из цельного топлёного молока с красивой золотистой корочкой.  В семье всегда не хватало денег, поэтому она относила ряженку на рынок. Зимой – это была единственная статья дохода.

В семье обожали рисовый молочный суп и молочную лапшу, которую мама резала сама, раскатав тоненько тесто. А какая была вкусная молочная  каша из кукурузной крупы! Сахара не было, зато папа добывал тягучую патоку,  заменявшую мёд и  сахар.

Дети очень любили  корову Зорьку и не роптали, когда летом нужно было встать в шесть утра, чтобы отогнать её в стадо. А вечером встретить её, угостить свежескошенной травой, которая буйно росла на полянах, вдоль тропинок и дорог. Всё, что исходило от Зорьки, несло радость и пользу, даже её навоз, который бережно складывали за сараем, а потом, перепревший, сыпали на грядки и получали  хороший урожай овощей.

 Огород был щедрым всего полгода, а Зорька кормила семью круглый год, не считая времени отёла. Рождение телёнка  становилось самым волнующим и радостным событием.  В  тревожные ночи ожидания отёла не спал никто, кроме малышей. Это  всегда происходило зимой, поэтому закутанного в старое одеяло телёночка папа приносил в комнату, где топилась печь, где спали, ели, делали уроки дети. Он отгораживал угол, стелил подстилку и клал на неё новорождённого. Детвора гурьбой обступала его, любуясь малышом. С восторженной радостью  наблюдали, как постепенно обсыхала шерсть телёнка, как неуклюже он пытался встать на ноги, а потом,  некрепко стоя на дрожащих ногах,  падал и поднимался вновь. Девочки осторожно гладили его, любуясь симпатичной мордочкой, а потом все вместе придумывали имя новому члену семьи.

Молоком кормили сначала телёнка, оно называлось «молозево» и не годилось для питания человеческих детей. Мама наливала в алюминиевую чашку молозево и,  согнув пальцы, опускала в неё  ладонь. Телёночек находил в молоке мамины пальцы, принимал их за вымя, начинал сосать, втягивая в себя тёплое молочко. Молока хватало всем, многодетная семья благополучно доживала до весны, благо, что на Кубань она приходит всегда  рано.

* * *

Но однажды всё  как-то неожиданно и странно изменилось. Отец по-прежнему  трудился в совхозе разнорабочим, но теперь приходил с работы раздражённый и даже злой. Это было непривычно детям.  Они всегда с радостью встречали его, висли на руках, обнимали за ноги и задавали «вечный»  вопрос: «А что Вы нам принесли?» (Во всех семьях на Кубани тогда говорили родителям «Вы»).  Отец загадочно улыбался и таинственным голосом рассказывал о том, как он повстречал в поле зайца, который нёс кусочек хлеба своему зайчишке, а когда узнал, что у папы целых шесть детишек, отдал  ему хлеб и попросил передать его своим послушным и трудолюбивым детям.   Кусочек чёрного хлеба был примятым, подсохшим, сёстры и братья делили его бережно, не роняя ни крошки, и ничего на свете не было вкуснее этого хлеба от зайца.

Теперь же, придя с работы,  уставший, недовольный,  отец валился на табуретку за обеденный стол и говорил жене:

- Представляешь, Шура, Рубисово поле кукурузой засеяли! И на втором, и на третьем отделении все поля под кукурузой!  Он перечислял поля,  которые раньше засеивались пшеницей, горохом, клевером, викой, овсом, свеклой, морковью и другими культурами. Да это и понятно, ведь совхоз был плодоовощной и прекрасно  выполнял своё назначение.

-  Как же так! – негодовал  отец. –   Они   там совсем с ума посходили! Ну, разве можно кормить скотину одной кукурузой, какой бы питательной она ни была!   Вот ты, обращался он к  жене,- любишь пряники, они вкусные. А если тебя одними пряниками полгода кормить?! Завоешь! И болячек себе наживёшь от переизбытка сахара. А скотине ведь тоже разнообразный рацион нужен! Погубят  скотиняку! Всю!

 Отец выскакивал во двор,  ходил по огороду между грядок и возвращался в дом, только немного успокоившись.

.

Радио на стенке говорило целый день, и дети невольно слышали о переменах, происходивших в стране. Главным человеком теперь стал Хрущёв. В совхозе поменяли плакаты и портреты,  висевшие в школе и в клубе. Маленькие граждане ничего не понимали в происходящем, но запомнили наиболее часто повторяющиеся слова: «царица полей» - так стали называть кукурузу, «культ личности» - это о Сталине. Как дразнилку, хором повторяли невесть откуда взявшуюся песенку: «Берия, Берия, вышел из доверия!» А потом в мозгах отложилась часто повторяющаяся строчка из песни, звучавшей по несколько раз в день: « Кубань догонит Айову, Кубань перегонит Айову в мирных сраженьях труда!»

Дальше стало происходить совершенно непонятное: в посёлке  перепахали все поляны, где  раньше играли дети и паслись телята, не оставили даже самые маленькие. Перепахали даже узкие полоски зелени  вдоль дорог. Теперь, чтобы набрать Зорьке травы к ужину, приходилось лазить вдоль заборов, вдоль насыпи, собирая по травинке корм.

* * *

Однажды во время обеда Пётр углубился в газету «Советская Кубань», а потом отбросил её с усмешкой:

- Гляди-ка, мать, скоро Америку догоним!

- Балабол! – засмеялась Шура. – Еле- еле раны после войны зализали, оклемались чуток. Куда нам тягаться с Америкой после такой разрухи!  Их землю никогда не палили, как нашу. Да и ЗАЧЕМ?

- Я не балаболю! – вскипел Пётр. – На вот, почитай!

- Не до газет мне,- отмахнулась  Шура, варившая  постный борщ в  большой  кастрюле.

- Ну, так я тебе почитаю! Штат Айова в Америке есть, слыхала? Так что наш «кукурузник» придумал!  Приказал, чтобы Кубань, житница наша, догнала и перегнала этот штат по  молоку и  по мясу!

- Что ты буровишь? – не верила жена

- А то! – внезапно сникнув,- ответил Пётр. – Хана нам теперь всем. Крышка. Где ж они возьмут столько мяса, молока?

- Где? – теперь уже тревожно  спросила Шура.

- У народа отымут!-  закричал отчаянно отец  большого семейства, отбросил газету и,  как ошпаренный, выскочил на улицу.

--Нет! Нет! – закричала ему вслед  мать большого семейства.- Они не посмеют! НЕ  ПОСМЕЮТ!

  Дети, все шестеро,  слыша отчаянные крики родителей, испуганно притихли.

Вскоре после этого разговора у магазина, у конторы, у клуба появились большие объявления. Они приглашали в клуб всех жителей посёлка на  общее собрание по вопросу государственной важности. Ходило много тревожных слухов, поэтому пришли все, оставив малышей под присмотр старших детей. Выступал парторг совхоза, говорил о политической ситуации в мире, напоминал коммунистам про их долг, беспартийных  граждан призывал к сознательности. Чувство патриотизма пробуждал: мол, негоже нам, кубанцам, перед Америкой пасовать. Переплюнем её,  к чёртовой матери! Долго говорил, а привёл всё к тому, что всем сельчанам своих коров нужно отдать, с завтрашнего же  дня приводить их на скотный двор совхоза.

По залу прошёл сначала стон, а потом  завыли, заголосили женщины. Мужчины, которые покрепче,  стали возмущаться и выкрикивать неудобные вопросы:

- А что взамен?

 - А детей  чем кормить будем?

- А кормить наших коров чем будете? На них-то корма не рассчитывали!

- А держать где будете? Под открытым небом? Ладно, лето, а зимой – куда?

- Разве это по-хозяйски?! Погубите нашу  скотиняку, кормилиц наших!

- Так ведь план по мясу тоже как-то надо выполнять,- отбивался от крикунов парторг, а директор совхоза молчал и смотрел в пол. Он, умный и опытный руководитель, вышедший из «низов», не разделял «генеральную линию» партии. Прекрасно понимал, чем закончится очередная кампания, исходящая от вершителей народных судеб, но молчал. Слишком свежа была память о репрессиях.

Боясь непредвиденного развития событий, парторг и директор  быстро закрыли собрание.

Шура почернела от горя. Как теперь жить? Что будет с детьми? Как пережить зиму? Где добыть копейку? Пособия на детей – мизерные. Зарплата рабочего совхоза тоже.  Впрочем, эти же вопросы задавали себе очень многие сельчане.  Многодетная семья жила почти в каждой хате Меньше трёх детей ни у кого не было. Власть,  желая поскорее  решить  острую проблему роста народонаселения, после войны запретила            аборты. Тех, кто пытался сделать это тайно, ожидало уголовное наказание. О том, как предохраняться от нежелательной беременности, как и о сексе вообще,  говорить было не принято, поэтому и просвещения в этом вопросе никакого не было.   Вот и рождались в семьях желанные и нежеланные дети, но всё равно одинаково любимые кровинушки.

 Корова, поросята, птица   имелись в каждой семье, без подсобного хозяйства в тяжёлые послевоенные годы выжить  было невозможно.

Отдать практически задарма  здоровую дойную корову?!  Ради чего!? Зачем?! Эти вопросы не укладывались в сознании вечных тружениц-матерей. Да будь она проклята, та Америка! Век  жили без неё и опять проживём! Тихие и громкие проклятия не только в адрес Америки невольно срывались с губ  самых отчаянных  и самых отчаявшихся людей.

- Не отдам, ни за что не отдам! Пусть хоть расстреляют меня! –  решительно  заявила Шура мужу.

-  Сейчас не расстреливают.  Заставят…  сама отведёшь -  тяжело вздохнул он в ответ.

                                                                        * * *

Первыми отвели коров на совхозный двор коммунисты. За ними потянулись другие, понимая, что это хоть какой-то шанс спасти от  голодной смерти  корову. Рабочим совхоза поле под сенокос,  как это делали раньше, не дали, отруби и пшеницу тоже, жмых и тот невозможно было достать. Все поляны перепаханы, самим пасти негде. На пастбище личный скот  выгонять запретили – только для совхозных коров. Шура,  мучаясь, не спала ночами, слыша голодное мычание Зорьки. Однажды утром Пётр и Шура с трудом подняли её на ноги, развёли тёплое пойло из картофельных очисток, напоили. Затем хозяин надел корове  на шею налыгач, подтянул его, грустно похлопал кормилицу по холке и вывел  со двора. Шура, проводив корову, голосила, как по покойнику.  Поддерживая  под руки, старшие сыновья привели  мать  в дом и положили на кровать. В этот день она не вставала. Дети  всё делали сами, переговаривались вполголоса и затыкали ладошкой  рот пятилетнему брату, который, чувствуя в доме неладное, пытался  заплакать в полный голос.

 Прошло  два месяца. В первое время все хозяева коров каждый день приходили на скотный двор в тревоге за свою любимицу. Каждый старался вытащить из тощего стога пучок сена и подкормить свою корову. Бригадир  разгонял несознательных собственников, но они пробирались тайком и подкармливали животных   хлебом из дома, обделяя  своих детей. К середине зимы от стога сена осталась только труха. Ни пшеницы, ни отрубей  не запасли, а с чего запасать, если на корм, кроме кукурузы, ничего  не сеяли. Кроме кукурузного силоса, ничего не  было, да и тот приходилось экономить, урезая нормы выдачи кормов. Удои резко снизились, голодные  коровы не хотели и не могли отдавать молоко. Тогда,  на собрании, парторг обещал, что каждая семья ежедневно   будет получать бесплатно  пять литров молока, теперь об этом не было даже речи. С  наступлением зимы пришла настоящая беда. Всех коров загнали под одну крышу, рассчитанную на количество животных, вдвое меньшее, чем требовалось. Теснота, грязь, недокорм стали валить животных. Начался падёж коров. Тех, что ещё держались на ногах, везли на бойню. Люди роптали, возмущались, но открыто выразить свой протест не могли. Не умели. Или не смели.

Шура Петрова  возвращалась с базара домой, неся в руках алюминиевый бидончик с молоком. Пётр получил зарплату, целых десять рублей, вот они и решили побаловать детей  молочной кашей. К тому же, Виталик промочил ноги и заболел ангиной, нужно было отпоить ребёнка горячим молочком. Она шла осторожно, потому что  бурки, сшитые ею из старого пальто и обутые в резиновые галоши,  постоянно скользили. Женщина шла, останавливаясь и внимательно выбирая место, куда безопаснее поставить ногу. Так, с предосторожностями, она дошла до моста. Теперь предстояло главное: спуститься с насыпи. Хорошо подумав, Шура повернулась спиной  к дорожке, прочищенной мужем, наклонилась до земли и, упираясь ногами в вырытые им же земляные ступеньки, одной рукой крепко держала бидон, а другой, опираясь на землю, медленно сползла с насыпи.

 Уф-ф-ф! Кажется, пронесло! Теперь по очищенной от снега дорожке идти стало спокойнее. Облегчённо вздохнув, но всё ещё с опаской  подошла к дому, вошла в холодный коридорчик и протянула  руку, чтобы открыть дверь в хату. Неожиданно нога ушла в сторону, а  рука, протянутая к ручке двери,  взлетела вверх. Она услышала только  глухой, тяжёлый стук бидона об пол. Молоко полилось по холодному полу…

Дети, услышав непонятный шум в коридоре, открыли дверь и увидели мать, стоявшую на  коленях и собиравшую  пригоршнями с пола разлитое молоко. Их испугало лицо матери, а точнее, её взгляд: он был неживой, как у слепых людей, из этих неживых глаз ручьём лились слёзы. Если б она голосила, не было бы так страшно. Старший сын  попытался поднять её с холодного пола,  она,  молча сопротивляясь, продолжала сгребать  остатки молока с грязного пола.

 Дверь в хату оставалась открытой, и  надоевшая песня   из радиоприёмника  хорошо была слышна: «Кубань догонит Айову, Кубань перегонит Айову по надоям молока!» Шура, словно очнувшись, медленно поднялась на ноги, огляделась, нашла веник с длинной ручкой, подошла к стене и стала яростно колотить радио веником. Оно сорвалось с гвоздика и повисло на шнуре,  продолжая трансляцию. Потом упало на пол и заглохло. А мать безотчётно продолжала бить  его,  шепча что-то про себя  побелевшими губами.

Жил да был один Поэт. Мужчина видный: молодой, кучерявый, зеленоглазый, с усиками, которые очень напоминали усы  весьма известной и крайне неприятной особы. Но Поэта этот факт не смущал, он считал усы важнейшей деталью своего имиджа и никогда не сбривал их. Как и положено поэтам, был он восторжен, романтичен и очень влюбчив. Женщины украшали его жизнь, наполняли смыслом и давали пищу творческой фантазии, тем более, что нашего  Поэта  давно уже  не связывали  узы Гименея. Надо признаться, его творческую мысль возбуждали не только женщины.  «Вино, вино, вино, вино – оно на радость нам дано», -  часто напевал он, не стесняясь  своего пагубного влечения. Как это свойственно поэтам,  наш герой тоже был небогат, а потому не брезговал самым дешёвым портвейном. Всякий раз, открывая бутылку, он назидательно повторял: « Плохого вина, как и некрасивых женщин, не бывает. Бывают мужчины, неспособные понять это».

Однажды летним вечером шёл  Поэт по улице города. Тёплый  воздух в наступающих сумерках становился прохладнее, деревья приобретали таинственные очертания, первые звёздочки серебрились на небе, но он  не замечал никого и ничего вокруг, потому что был сосредоточен на фразе, засевшей в его мозгу. Он искал «ниточку», за которую мог ухватиться и вытащить из недр своего сознания очередной  шедевр. В тот самый момент, когда пришло, наконец,  нужное слово, почувствовал удар по плечу. Слово исчезло, зато Поэт увидел перед собой старого знакомого, неказистого мужичка – ровесника, который жил по  соседству.

- Привет, бродяга! Что, уже своих не узнаёшь?

- Да я… - Поэт растерянно смотрел на знакомого, пытаясь  вспомнить ускользнувшее из памяти  нужное слово.

- Где уж нам уж выйти замуж… Мы же не поэты,- стал  изголяться  мужичонка.

- Да ладно, просто задумался,- оправдывался Поэт и,  чтобы показать свою лояльность к непоэтической братии, спросил:

- Куда идёшь?

- В одно место, - загадочно ответил тот.

- Далеко?

- Далековато, - так же загадочно продолжил знакомый и добавил, улыбаясь: -  но оно того стоит…

Любопытного  Поэта заинтересовал загадочный тон и похотливая улыбка мужичка.

- Что, секрет?

- Да нет, на свидание иду. Познакомился с доярочкой одной, аппетитная такая! Сегодня она как раз в ночную смену работает.

- Не понял, - растерялся Поэт, - что-то не припомню, чтобы в нашем городе коровы на газонах паслись.

- Причём тут газоны? Она на ферме работает в пригородном совхозе.

Упоминание о  доярочке  разбудило воображение  Поэта: перед  его взором тотчас возникли образы молодых, озорных розовощёких женщин. Он слышал, что доярки умываются парным молоком, чтобы кожа лица стала белой и бархатной.

Мужичонка снова ударил по плечу Поэта:

- Есть идея! Пошли со мной! Не пожалеешь!

Поэт мгновенно представил тёплый ароматный  запах  сена, обнимающие его маленькие крепкие руки доярочки, её свежие губы,  нежную, пахнущую молоком кожу…   А над ними – огромные мохнатые звёзды на чёрном небе.  Романтика!

- А меня там примут? Не продинамят? – ещё сомневаясь, спросил  Поэт.

 - Конечно, примут! Там почти все одиночки: разведёнки, вдовы, молодухи…

Сердце Поэта затрепетало, а потом вспыхнуло страстным желанием  новых впечатлений:

- Пошли! – Сказал он решительно.

Гонимые похотью, молодые мужчины зашли в магазин,  купили две бутылки портвейна, одну распили за успех намеченного мероприятия, а другую взяли с собой в качестве гостинца. Решив, что закуска у доярок найдётся, отправились на автобусную остановку. Пока доехали до городской окраины, стало совсем  темно. Поэт нерешительно озирался в темноте:

- И куда теперь?

- Да тут недалеко, километра три пёхом через поле. Я дорогу хорошо знаю.

Поэт ободрился. Румяные грудастые  доярки  возникали  перед его взором и манили улыбками, многообещающими взглядами, и он, словно одержимый, шёл  вперёд, явственно  представляя  их.  . В кромешной темноте романтик спотыкался о кочки, рискуя   вывихнуть ногу, осот и будяк  кололи руки, которые ничего тяжелее ручки и  портфеля  не держали, царапали лицо, нахальные комары роем кружились над головой , пытаясь насытиться поэтической кровью, а он шёл, подогреваемый любопытством и желанием новых,  необычных ощущений. Пройдя километра два, Поэт устало опустился на землю:

- Давай передохнём, - и достал из кармана бутылку портвейна.

- Дак это…   А чем угощать будем? – Нерешительно спросил инициатор мероприятия.

- А мы по  чуть-чуть, для  поддержания сил, - ответил  спутник, отпивая вино из горла бутылки.

- Ну, раз так, то давай!

После принятия допинга приятелям  зашагалось  веселей. Показавшиеся  из темноты огни фермы подсказали, что искатели приключений близки к цели. Сердце Поэта учащённо забилось, ноги сами ускорили шаг, заветные огни подмигивали, обещая сказочную ночь. В такие минуты стихи сами вырывались из души и уст Поэта. Он поднял очи и руки к звёздному небу и,  легко шагая, декламировал, сочиняя на ходу:

О! эта ночь, волшебная, как сказка!

Твоею дивной силой опьянён…

Вдруг он перестал чувствовать вес своего тела, оно, невесомое, стало стремительно проваливаться куда-то, Поэт не успел даже опустить воздетые к небу руки. Молнией промелькнула мысль: «Вот это ощущение полёта нужно запомнить!» А когда над головой сомкнулось что-то тяжёлое и жидкое,  наш романтик понял, что из Рая угодил прямо в девятый круг Ада и что нужно спасать себя. Он вынырнул и отчаянно замахал руками, пытаясь найти опору. Хотел позвать на помощь, но с ужасом почувствовал, что все отверстия на  голове: рот, нос, уши забиты  густой жижей. Стал очищать лицо, плеваться, сморкаться и только тут по запаху понял, что провалился в  огромную яму, в которую стекает навозная жижа с фермы. Собравшись с силами, опасаясь захлебнуться, несчастный Поэт выдавил из себя, почти  не разжимая рта: « МЫ- Ы-Ы-Э-Э-У-У» , желая привлечь внимание попутчика. Мужичок, которого тоже жгуче манили огни фермы, ушёл  было вперёд,  но, услышав  странные звуки, доносившиеся из темноты, вернулся. С трудом нашёл  Поэта в навозной жиже и героически спас для современников и потомков незаурядное  поэтическое дарование. Отмыть его было негде, возвращаться назад в таком виде – невозможно, оставался один путь – на ферму.

 Пришли. Поэт, прячась в темноте, чувствовал себя  крайне некомфортно. Из всех страстных желаний осталось одно: поскорее снять с себя всё и вымыться. Жуткий запах перебродившего навоза валил  с ног. Он задыхался.

Вечерняя дойка  недавно закончилась, доярки сливали молоко в большие бидоны, когда увидели вошедших в помещение фермы мужчин.

- Ой, бабоньки, глядите: никак  к нам гости?! – воскликнула одна молодуха.

Все подняли головы и,  увидев Поэта, сразу догадались, что произошло.

- И откуда такие красавчики к нам пожаловали!? Не из преисподней ли?

- Никак в нашу купель нырнули?

Женщины побросали вёдра и бидоны и столпились вокруг нежданных гостей.

- Ой, лышечко! Мама моя рОдная!  И как тебя угораздило туда?! – сочувствовала одна, а остальные женщины  визжали, хохотали и отпускали колкие насмешки и шуточки. Поэт готов был провалится сквозь землю, его мучила мысль, что  теперь его романтические мечты о сказочной ночи  в сене под мохнатыми звёздами  навсегда останутся мечтой.

- Что тут такое?! – раздался вдруг начальственный  женский бас. – Почему побросали работу?

Грозная  женщина лет 50-ти необъятной толщины в синем халате подошла поближе и,  увидев перепачканного Поэта, мокрого и жалкого,  приказала:

- Все – марш по местам!  Работать! Быстро!  А ты, голубь, пошли со мной!

Поэт обрадовался неожиданно возникшей подмоге и засеменил за строгой начальницей под притихшее хихиканье молодых доярок.

Она привела его в душевую, решительно раздела, выкинула в таз одежду,  выставила наружу и приказала кому-то её постирать. Потом вернулась и стала отмывать  гостя  под струями прохладного душа. Кудрявые волосы Поэта не хотели расставаться с остатками навоза, толстуха, не брезгуя, выбирала их руками. По мере отмывания женщина поняла, что не зря взялась за такую грязную работу: отмытое лицо мужчины оказалось молодым, зеленоглазым, с необычными усиками и приглянулось ей сразу. Отмытый торс оказался мускулистым и весьма притягательным. Когда женщина дошла до нижней части тела, Поэт смутился:

- Спасибо…  Дальше я сам…

- Стой уж! Сам…  Ноги  пошире поставь, а то не добраться. Вон,  сколько тут дерьма скопилось, -  по-матерински ворчала она, ловко орудуя  намыленной мочалкой  в промежности  Поэта.  Доярка ловко делала своё дело, так как мойка коров, особенно их вымени, была для неё обычным  делом. Однако привычное занятие вызывало в ней непривычные эмоции. Одно дело -  отмывать навоз с быка или коровы, и совсем другое – с молодого интересного мужчины. Пятидесятилетняя толстуха была разведёнкой со стажем и практически забыла, какие ощущения вызывают прикосновения к голому телу мужчины.  Она вдруг застонала и рухнула на колени, крепко прижимаясь к его ногам .  Потом дрожащими руками, вырывая пуговицы с «мясом», сорвала с себя халат. Оказалось, под ним не было никакой одежды.

Естество Поэта, подогретое портвейном и мягкими, сильными  руками доярки, немедленно отреагировало на внушительные формы сооблазнительницы.

-О- о – о-о?! – удивлённо- восхищённо простонала она и пошла в наступление. Не рассчитав силу страсти, свалила  на цементный пол душевой Поэта, стремясь поскорее добраться до желаемого. Поэт, впервые  оказавшись под ста шестьюдесятью килограммами живого веса, сначала не почувствовал опасности. Голос желания  заглушал голос разума. Но очень скоро  сластолюбец почувствовал, что не владеет ситуацией.   Во-первых, потому что стал захлёбывался водой, так как упругие струи душа били ему прямо в лицо. Во-вторых,  потому  что чувствовал себя  придавленным  бетонной  плитой.  Он попытался выбраться из-под горячей, мокрой и скользкой туши, но взбунтовавшееся либидо доярки  цепко держало его. Всё его тело было во власти  могучей, растревоженной  страстью женщины. Ему оставалось только из стороны в сторону крутить головой и дёргаться, пытаясь освободиться. Партнёрша воспринимала эти движения как ответную реакцию и распалялась ещё больше. Поэт понял:  ещё немного – и он станет жертвой необузданной страсти. « Какая нелепая смерть!  Умереть  НА женщине – это одно, но ПОД  нею?! Несмываемый позор!  Эта мысль  хлестнула его кнутом.  Поэт, собрав остаток сил, закричал хриплым отчаянным  голосом:

- По-мо-ги -те! По-мо-ги-те!

Реакция женщины на этот призыв оказалась естественной: она на миг обмякла. Поэту в этот миг удалось освободить руки, он с силой упёрся в могучие плечи доярки, выбрался из-под неё и,  в чём мать родила, выскочил из душевой и помчался прочь.

Оказавшись на свободе, немного успокоился, но понял, что в таком виде далеко не уйдёт. Зашёл в коровник и, воровски пробираясь, оглядывался, ища какую-нибудь одежду. Коровы, жуя сено, в полудрёме равнодушно взирали  своими огромными грустными глазами на голого Поэта. Наконец, ему повезло: нашёл висевший  на гвоздике белый халат, оделся и теперь уже уверенной походкой вышел из коровника. Во дворе огляделся, увидел неподалёку стог сена и направился к нему.  Подготовив  постель из сена, улёгся под стогом.

Стояла тёплая,  летняя, ароматная  ночь. С бездонного чёрного  неба насмешливо подмигивали Поэту  мохнатые звёзды. Приятный запах сухой травы временами перебивался смачным навозным духом. Поэт зевнул, закрыл глаза, и из его буйной кудрявой, ещё мокрой  головы поплыли есенинские строки:

Хорошо в краю родном!

Пахнет сеном и…  г … ом.