Виолетта Кореневкина
ДРУГАЯ ВЕРА
1
С тех пор, как умерла мама, Вера всегда жила одна. Нет, она никогда не жила одна. Она всегда была одна. Вот так и была-жила одна Вера. Больше никого у нее и не было, разве что сестра ее неродная, иногда к ней приходящая - убогая и бесполезная Надежда.
Новая часть огромного, увеличивающегося год от года кладбища, была неузнаваемой и почти не проходимой. Вера приезжала раз в году, в отпуск, а потом и реже. Бывало, она не сразу находила родную могилку. Идти было поначалу жутковато – рассказывали разные истории про обитающих здесь бомжей. Один раз Вера с визгом вскочила на ближайшую скамейку – мимо пробежала огромная серая крыса, именно такая, про которую они в детстве вместе с мамой читали в сказке Гофмана. Вглядываясь в надписи на памятниках, Вера будто представляла упокоившихся здесь людей, удивляясь бренности и быстротечности бытия. А ведь каждый человек был кому-то нужен, дорог при жизни, после нее. Или не каждый? Почему-то на кладбище всегда хорошо думалось, душа очищалась от суетности уже не такими горькими, как раньше, слезами, сам собой начинался разговор с мамой, вспоминалось детство, школьные годы, на какой-то миг вдруг приходило давно забытое чувство маминого присутствия, ее заботы, защиты от всех и от вся. А вместе с этим ощущением возвращалась утраченная легкость, беззаботность, возможность довериться, опереться, быть понятой, услышанной – возможность просто быть, смотреть в небо, строить планы, мечтать, ничего не бояться. Слезы уже текли светлые, облегчающие. И тихо, вполголоса, как молитву, как самую доверительную тайну, Вера начинала петь:
-Позови меня тихо по имени,
Ключевой водой напои меня.
Знаю, сбудется наше свидание –
Я вернусь, я сдержу обещание.
И сразу родная могилка находилась. И на Веру, улыбаясь, смотрела с памятника молодая красивая ее мама, такая же, как и сама Вера, а может, даже моложе, потому что мама там, на портрете, не плакала. Вера убирала прошлогоднюю листву, оттирала тряпкой оставленные следы прилетавших сюда птиц, ставила свежие цветы, попутно рассказывая маме все свои новости. Управившись, читала покаянный канон – не весь, что помнила. И однажды в раскрытую ее сумку сверху упало незрелое еще яблочко с посаженой кем-то яблоньки.
«Не одна, - подумала Вера, - спасибо, мамочка».
Когда не стало мамы, Вера уже три года как была замужем – одна. И долгих тринадцать счастливых лет брака она так и жила одна. Спасибо, поняла это по чистоте своей и молодости не сразу, а много лет спустя.
Вчера мог быть день ее свадьбы. Но жениха не отпустили из армии, и свадьбу перенесли. На месяц. Плохая примета. Тогда Вера не думала об этом, она знала – впереди красивая, счастливая жизнь. Она только очень волновалась на свадьбе – перед гостями, кричавшими «Горько!», перед оценивающей свекровью, громко восхищавшейся вериной подружкой, перед первой брачной ночью. Лицо Веры от волнения покрылось какими-то розовыми пятнами, да и все торжество было для Веры труднее любого самого сложного экзамена.
Но каждый год она вспоминала не этот день – другой, месяцем раньше. …Вечером пришел бывший одноклассник – первая, почти детская любовь – и не целовались-то даже ни разу, но все в классе считали их «потенциальными мужем и женой», поддразнивали при случае. Да они и сами, честно говоря, думали, что так оно и будет. Нет, тогда они еще ни о чем не думали. Писали на уроках друг другу шутливые записки, иногда болтали по телефону, когда родителей дома не было. Вот и все. А потом как-то незаметно появилась тихая-тихая Анечка, почти верина подружка. И стало понятно, что Вера одна.
Уже после школы, на одном из вечеров встреч бывших одноклассников, появился какой-то малознакомый мальчик из параллельного класса. Красиво ухаживал. Из хорошей семьи. И замуж выходить все же надо. Письма его, хранившиеся почти тридцать лет и три года, Вера так до сих пор и не выбросила, хоть никогда и не перечитывала – разве читают чужие письма?
В тот февральский день, за месяц до перенесенной вериной свадьбы, Валерий как раз приехал в отпуск из Питера и сразу пришел к Вере. Узнал он о готовящейся свадьбе или это было случайностью – они не говорили об этом. Вместе ездили на такси за заказанным для девичника тортом – не упускать ведь повода повеселиться с девчонками, вспоминали бывших одноклассников – кто где, кто с кем – давно ведь не виделись. Вера советовалась, как оригинальнее украсить праздничный стол. И вдруг Валера сказал: «Знаешь, Верка (он именно так всегда называл ее), мой папа считает, что даже тем, что я просто пришел к тебе, я уже изменяю Аньке». У него был очень хороший отец, и мама – тоже замечательная, добрая, интеллигентная, детский врач, не раз говорившая Вере: «Верочка, ты только замуж не выходи. У Валерика с Анькой ничего серьезного, прилипла она к нему. Он тебя любит. А вы с ним оба какие-то….с комплексами».
Уже прощаясь, Валера сказал: «Я тебя украду. Только ты украдись.»
…Они виделись еще всего один раз, когда Вера с мужем приехала к маме в отпуск. Она увидела его у своего дома, на лавочке у подъезда. Кажется, он был пьян.
2
…Утро было гадливым и разочаровывающим.
- Не думай, что так будет всегда,- сказала она.
- Зачем ты хочешь все испортить? – спросил он, и ей стало стыдно. Стало еще хуже. Разве он виноват, что она все еще не может забыть того, другого. Ненавидит, презирает, не уважает, не может простить. Но забыть, вырвать из сердца тоже не может, как ни старалась.
Два года непрестанно болела физически. Депрессия была такая, что огромным усилием воли заставляла себя подняться с дивана, пожарить дежурную, безвкусную яичницу и вытолкнуться на работу. Все чувства, эмоции притупились. Все, кроме ревности. Ревновала по-прежнему безумно, узнав о нем что-то от общих знакомых. Страдала, томилась, мучилась. Одна.
Прошло много лет – жизнь прошла. Были, наверное, поклонники, может, даже те, кто боготворил и пел дифирамбы – что они во все это вкладывали? – были просто те, которые напрашивались в гости – «попить вечером чаю, а утром кофе». Никого она не помнила – всегда Вера была одна. Вовсе не потому, что хранила верность тому, кого до сих пор любила. Она не могла изменить себе. И себя она, к сожалению, тоже изменить не могла.
Долгие годы хранила она, так и не сумев выбросить, его немногословные записки, подарки, что были дороже золота, - турку с отбитой эмалью, складной парусиновый стульчик для пикника, на котором вместе так никогда и не были, а взяла просто потому, что это его стульчик, взяла, как бесценную реликвию, да еще книги, к которым боялась прикоснуться – так это было для нее свято и так мучительно больно. Однообразная череда бесцельных, безрадостных, бессмысленных дней безвозвратно унеслась едкими кольцами дыма от костра на том неслучившемся пикнике. И только парусиновый стульчик с погнутыми ножками все ждал – а вдруг?
Письмо пришло нежданно, необъяснимо. Пришло в Чистый четверг, как благая весть, как дар свыше. И Вера, столькие годы ждущая этого момента, совсем не верившая в возможность такого чуда, лишь тайно мечтающая, молящаяся, просящая о нем Бога, а потом уже и смирившаяся, почти успокоившаяся, - Вера испугалась. Опять испугалась уже испытанной, незабывшейся боли, жгучей, разъедающей обиды. Испугалась утраченной молодости, отсутствия порывов, мечтаний, желаний, надежд. Испугалась несовпадения взглядов, разности мыслей, менталитетов, образа жизни.
Она долго не знала, как ответить, что написать. Но и молчать она не могла – это была та хрупкая, эфемерная соломинка, за которую можно было попытаться ухватиться. И Вера возродилась. Она не верила происходящему в ней и только не переставала удивляться чему-то новому, незнакомому, придающему силы и желание жить. Вспомнился давней разговор, что называется, «по душам», с соседкой. Молодая разбитная бабенка, когда речь зашла о Боге, призналась: «Я вот хочу верить, но не верю». И когда вечер подходил к полуночи, а разговор – к концу, вдруг заговорили о любви. Вот тут пришла очередь Вере произнести то же самое: «Хочу верить, но не верю».
А вот теперь ей вдруг открылась тайна сия – неожиданно, безнадежно, слишком поздно. Но само открытие уже было величайшим счастьем. «Значит, есть! Бывает! Не проходит ни со временем, ни с расстоянием. Не исчезает ни от обмана, ни от предательства, ни от равнодушия, ни от какой слабости или ошибки. Есть! Верю, есть! Знаю! Чувствую! Верую!» И только молилась: «Господи, не отними!»
Среди ночи просыпалась счастливая – не одна, с ним! По щекам тихо текли блаженные сладостные слезы. Было легко, спокойно, благостно. Это была ничуть не меньшая радость, чем та, когда они действительно были вместе, не виртуально. По дороге не шла – парила над ней. Время остановилось, можно было все успеть, всем насладиться – расслышать соскок первой робкой капели с носа сосульки, разглядеть за морозными серыми облаками яркий просвет в вышине – там, наверное, живет Бог, а может, там ждет меня мама, с маленькими, в пальчик, ароматными пирожками с черникой. А еще – почувствовать, уловить по несуществующему запаху даже еще не спешашую Весну. Но уже ждешь ее, торопишь, фантазируешь, вспоминаешь выученное в детстве:
«Зима недаром злится
Прошла ее пора,
Весна в окно стучится
И гонит со двора».
И тогда просыпалась в ней прежняя Вера – легкая, кокетливая, смешливая. Еще чего-то хотелось, мечталось, читалось, училось наизусть, сочинялось. Но рядом всегда была та, которая, как и прежде, оставалась одна. Холодная, рациональная, секомая осенними ледяными дождями, боящаяся любой, даже предполагаемой, боли. Только теперь она боялась не как раньше – потерять и от этого мучиться. Теперь она боялась другого – обрести не свое. Все-таки это была уже другая ВЕРА.
3
Я позвонила вечером, как всегда, когда все суетные, каждодневные домашние дела сделаны и можно немного расслабиться – поболтать с подружкой. Боже, как быстро летит время! Кажется, вчера мы переехали в новый дом, нам было тогда по пять- шесть лет. Двор был большой – коробка из трех пятиэтажек и одной девятиэтажки в углу. Друзей-приятелей было много. Счастливая пора! Огромными командами, дождавшись своей очереди вступить в игру, уворачивались мы от мяча в «Выбивалах», прятались по подвалам в «Казаках-разбойниках», чертили «Стрелы», по вечерам ставили импровизированные спектакли – действие сочинялось тут же, по ходу. Режиссером всегда была я, в главных ролях – мои лучшие подруги Оля, Света, Лада и Лариска – Лорик, как мы ее звали. Был у нас и самодеятельный ударный оркестрик – от ближайшего гастронома притаскивали металлические проволочные ящики из-под молочных бутылок и что есть силы лупили по ним сломанными с кустов прутьями, распевая свои любимые песни.
По выходным всей оравой шли на утренний, на 9.30, сеанс в кино. Десять копеек, взятые у родителей на билет, все почему-то сдавали мне, чтоб не потерять по дороге. Помню, один фильм – «Смелого пуля боится» - мы смотрели пять раз! Бесконечные «классики», прятки, теннис и бадминтон, когда подросли. Один мяч на весь двор, один велосипед у кого-то – «Дашь прокатиться?» Нам с балкона на ниточке спускали яблоко, мамы из окна звали нас домой. И тогда игра приостанавливалась и все участливо обступали вызванного к ужину: «Выйдешь еще?»
Мамаша соседского Витьки высовывалась по пояс в форточку и громко хлопала три раза в ладоши. «Чтобы не кричать на весь двор», - объясняла она соседкам.
Все это и много чего еще мы не по одному разу потом вспоминали с подругами, хохоча и прибавляя все новые подробности. Жили все теперь в разных городах. Встречались редко, иногда звонили друг другу по праздникам, но чаще слали одинаковые, дежурные мажорные смс –ки.
…Голос в трубке показался хриплым и незнакомым.
- Лорик, ты? – переспросила я.
- Да, - тихо ответила Лора.
- Привет! Отработала? – Лариса была концертмейстером во Дворце Культуры, домой после репетиций приходила поздно.
Лора молчала.
- Случилось что? – не поняла я.
Низкий чужой голос бесстрастно ответил:
-Вовка умер.
…Лариса была яркой, красивой блондинкой. Большие, томные, как раньше бы сказали – с поволокой глаза. Загадочная, приглашающая полуулыбка. Всегда подчеркнуто прямая спина, бюст шестого размера при осиной талии. И мягкая, почти кошачья поступь. Впрочем, вся она была легкой, веселой – такая женщина-праздник. От поклонников отбоя не было. Но замуж Лора никогда не выходила – любила Вову.
…Каждый вечер я звонила Ларисе, мы долго, часа по два, разговаривали. Она не плакала, ей просто нужно было говорить о нем, вспоминать, нет – быть с ним, говорить с ним. Я только слушала.
С Вовкой – Лорик только так всегда называла его – мы виделись всего один раз, я случайно попала на юбилей кого-то из лоркиных родителей. Вова, о котором знала все из ларискиных рассказов, мне никогда не нравился, несмотря на всю его образованность и положение в обществе. Внешне он тоже был, мягко говоря, не моего плана – толстый, лысый, очки на пол-лица. Но главное – я никак не могла понять – принять – статуса красавицы, умницы Ларисы, так преданно и самоотверженно любящей мужчину, который двадцать с лишним лет навещает ее строго по расписанию – два раза в неделю, в среду и в субботу.
На том семейном вечере мы с Лориком, как в детстве, играли на пианино в четыре руки, пели все, что только могли вспомнить. Соседи потом говорили: «Когда приезжает Верочка и садится за пианино – мы выключаем телевизор и открываем окна». Так было и раньше. Помню, как сосед из-за стенки – слышимость в хрущовках была отменная – кричал мне, когда я заканчивала свои экзерсисы: «Играй! Играй еще! Я кому сказал!»
Так вот, в тот вечер у Лариски мы, что называется, оторвались по полной. Отвели душу и романсами, и попсой, и классикой, и рэг-таймами.
И вдруг подошел Вова. И они с Лариской запели «Гаудеамус» на латинском, потом стали наперебой читать Бродского, Мандельштама, кого-то еще. И тут я поняла, что она в нем нашла.
В те долгие ночные, бесслезные, комом сковавшие горло разговоры я боялась сказать лишнее, бесполезное слово – разве можно утешить, заглушить боль в такие моменты. Человек всегда остается один на один со своей бедой. И он хочет спрятаться в прошлом, остаться в нем навсегда, чтобы избежать настоящего.
Я слушала, слушала, слушала свою подругу, будто читала новую, незнакомую мне доныне книгу – захватывающую, поражающую, мучительно ранящую в самое сердце, будоражащую, приводящую в смятение, переворачивающую все с ног на голову, задающую непонятно откуда всплывающие вопросы, ответов на которые у меня не было. И мне открывалось нечто неизведанное, недоступное, недосягаемое – другой мир, другая вера.
- Неужели ты никогда не ревновала его? – пыталась вставить я, может, желая понять, а может, чтобы хоть что-то сказать.
- Да ты что. Я же любила его! Люблю! Люблю все, что с ним связано. Люблю его сына, люблю внуков. Ты будешь смеяться – люблю его жену. Конечно, она знала про меня. Значит, тоже его любила, раз соглашалась со всем.
Столько лет вместе, когда вокруг полно и тех, кто красивее, и кто моложе, кто богаче, наконец. Когда-то, было дело, я даже хотела освободиться от него, уж слишком невыносимо стало это постоянное, неутоленное желание его внимания, его присутствия, жажда его признаний, подтверждения твоей исключительности, просто болезненная необходимость заполнить, заполонить только собой весь его мир – его мысли, желания, любые действия. Пыталась найти ему замену – бесполезно. Химия какая-то. Рабство, плен. Но рабство сладчайшее, желанное. И избавления от него нет, и сама ты этого избавления не хочешь.
Лора вспоминала какие-то эпизоды – то как он забирал из больницы ее маму, то как делал ремонт в купленной для нее квартире, как придумывал ей смешные имена, какие-то неологизмы, известные и понятные только им двоим.
Однажды Лорик долго лечила исцарапанную кошкой ногу. Врачи сказали, кошку нужно усыпить. Но разве Лорик отдаст свою любимицу? Приходит Вова и, увидев все еще живую Мурку, спрашивает, глядя на кошку: «Не спишь?»
Последний раз Вовка позвонил из реанимации: «Не волнуйся. Все будет хорошо. Спасибо тебе, дорогая…»
А недавно Ларисе позвонил незнакомый мужчина, вовкин сын. Он ее вычислил по номерам, оставшимся на отцовском мобильнике. Женя приезжал к Ларисе, перебирали фотографии, долго разговаривали. Кажется, они нужны друг другу.
И еще остались стихи, написанные Вовкой для Лорика.
A sapiente sad (лат. – мудрому достаточно)
Огонь, меня нечаянно спаливший,
Лишивший неожиданно покоя,
Я распознать сумел лишь постепенно.
В потемках ярко вспыхнувший мгновенно,
Он засиял, как солнце, предо мною,
Лучом волшебным путь мой озаривший.
Когда ж доступно стало мне прозренье,
Одно лишь имя для него нашел я,
В душе его неся, храню безмолвье.
A sapiente sad стихотворенья.
«Спасибо тебе, дорогая»… Дорогая! Ты это иль я сама? Как много теперь открылось. И можно – невозможно? – дальше жить!!! Любовь – достоинство того, кто любит. Счастлив познавший, испытавший это! Счастлив понявший, нашедший, разгадавший, удержавший – в себе, в другом, во Вселенной.
Что знаем мы о любви? В нашей повседневной суете, в умаляющей, убивающей все привычке, в неумении сохранить, простить, возрадоваться, оценить! Теряем, растрачиваем попусту, не умеем разглядеть, принять, вдохнуть – слепые, бесчувственные, жестокосердные.
Имеющий уши – да слышит! «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит»(1Кор.13,4)
A sapiente sad. Мудрому достаточно.
Мы в соцсетях: