Приветствуем новых авторов

Старый голодный волк, с выпадающей клоками шерстью, ковылял по заснеженной ночной степи. Одна лапа была поджата и болталась в такт ходьбе, неестественно изгибаясь там, где должна была быть кость.
Он не скулил. Волки не скулят. Это могут делать домашние болонки. Да чего уж там, и у взрослых сильных собак такое бывает. Но не у волков.
У волков, как и у людей, есть гордость. Невероятное чувство свободы и воли. Огромная сила, таящаяся в лапах и клыках, заставляет их быть ответственными. А ответственный не скулит. Он идёт вперед. Несмотря ни на что.
И волк шёл вперёд, немного сильнее обычного вскидывая голову при движении. Когда опираешься только на одну переднюю лапу, приходится слегка подпрыгивать. И каждое приземление отдавалось в сломанной лапе болью, такой сильной, что она пронизывала всё тело. Зрачки расширялись, и клыки скрипели, стиснутые силой воли свободного и гордого животного.
Карайдар (Клок чёрной шерсти) был очень стар. Он видел уже десять сезонов охоты. Как говорили в стае, мало таких стариков, кто вообще доживал до этого возраста, а уж охотиться самостоятельно и вовсе дело диковинное.
Вечер растворился в огромной бескрайней, занесённой снегом, степи, и наступила ночь. Карайдар остановился. Тяжело дыша, поджал больную лапу. Его хвост бессильно болтался. Голова наклонилась к земле, язык выпал.
Он посмотрел назад. Туда, где осталось это страшное место. Место его последней охоты.
Карайдар следил за косулей. Козочка выглядела не совсем здоровой и не могла долго убегать. Ему ничего не стоило сильными широкими прыжками обойти её слева и притаиться в засаде у высокого кедра.
Молодая, но чем-то уже больная косуля, прыгала грациозно, как балерина. Толчок, полёт в котором она поджимает передние ножки, и совершенно бесшумное, как ветер, приземление.
Прыжок - полёт, прыжок - полёт.
Даже старый Карайдар залюбовался грацией этого прекрасного и юного создания.
Их пути неумолимо сближались. Это закон охоты. Сильный съест слабого. Dura lex, sed lex.
Вы видели, как нападают волки? О, это совсем не так, как у собак.
Милые охранники семейного уюта и добра очень наивны. Нет, они, конечно, стараются из всех своих собачьих сил. Всем своим видом показывая – я страшный! Я сильный! Я злой!
Шерсть топорщится. Хвост приподнят. Щёки поджимаются вверх, обнажая угрожающего вида клыки. Рык низкий и тревожный. И дрожание голоса и, совсем чуть-чуть, подёргивание губы.
И тут же, заливистый, наотмашь, лай и слюна во все стороны. Но, главное, глаза!
Всем своим видом они говорят :- «Я зол настолько, что разорву вас на мелкие кусочки в доли секунды! И клочка шерсти от вас не останется!» При этом, отчаянно роя землю когтями, и дёргаясь, вперёд-назад, на полусогнутых лапах, как бы готовясь к прыжку.
Они не прыгнут. Никогда. Если не увидят, что вы испугались.
У волков всё не так.
Они ловко и размеренно бегут рядом с лошадью на полкорпуса позади. Раз, два. Левой, правой. Спокойно. Размеренно. Кажется, что они не спешат. Так профессиональные акробаты, легко и непринуждённо, выполняют сложнейшие трюки. И только им самим известно, как это тяжело и скольких лет непрерывных тренировок осталось позади.
Да они собственно и не глядят на жертву. Так, бросят пару незаинтересованных взглядов.
А, вспотевший от испуга зверь, рвущийся изо всех своих сил, с пеной у рта, не может отвести от этих жестоких, но сильных и прекрасных охотников завороженного взгляда.
И вот наступает момент атаки.
Жертва смотрит в глаза волка, а тот отвечает ей удивительно мягким взглядом карих глаз, так и говорящих: «Привет дружок! Как поживаешь?» И тут же делает сильный и молниеносный рывок, не переставая смотреть в чёрные зрачки жертвы до самого конца. И взгляд его ледяной, но какой-то беспечный, проникает куда-то дальше глаз. Он залезает к вам в душу, разливая там животный ужас и парализующий страх.
Секунда и все кончено. Из сонной артерии кровь выливается быстро. Ты просто засыпаешь и все. Это даже не больно.
Просто очень страшно.
Карайдар не промахнулся в тот злосчастный час. Нет. Он выпрыгнул из засады, целясь точно, в определённое годами успешных охот, место. Но у косули подкосилась левая нога. Болезнь подвела её. Волк серой молнией скользнул на какой-то вершок выше холки животного. И грузно приземлился рядом с человеческой тропой. И тут же лязгнуло предательское железо.
Капкан был медвежий. Очень крупный. Это и спасло Карайдара. Он успел вытащить лапу из схлопывающихся половинок этого варварского оружия смерти. Но по другой, левой лапе, ударила отброшенная с медвежьей силой чека. Лапа безвольно повисла, неестественно выгнувшись вперёд. Боль обожгла, но не напугала. Осмотрев и вылизав рану, Карайдар поковылял вперёд. Лес кончился. А с ним погас и день. Повсюду, куда хватало глаз, расстилалась бескрайняя моюнкумская степь. И он пошёл в степь. Прямо к тому месту, куда ложилось спать Солнце, завершая свой ежедневный поход.
Ночью в степи становится холоднее. Нет, не «холоднее» – это слово не отражает ту силу, с которой мороз протискивается сквозь густую волчью шерсть и сводит судорогами мышцы, замораживая даже кровь, с таким трудом наполняющую усталые мышцы.
Вокруг губ, на усах и на больной лапе образовались сосульки. Только на лапе они были розовые. Начался тягун. Мерзкий ночной ветер, изматывающий даже сильных молодых волков. Он дует ровно и тихо. Почти не шевеля шерсть. Но постоянство, сырость и какая-то обречённость не дают покоя, даже если, свернувшись, лечь спина к спине с другими волками стаи. Подлый тягун находит малейшие дырочки, щели и слабые места и заползает холодной змейкой на самое дно души. Болят старые раны. Кости ноют, как больные зубы. И тогда Карайдар приподнимается на передних лапах и смотрит в чёрное студёное небо, где начинает свой путь блюдце Луны, так похожее на добрую маму-волчиху, которая ушла из стаи лет семь тому назад. И начинает выть.Сначала негромко. Постепенно повышая тон и длительность. Этот звук, разрастаясь, растекается чёрным страхом в ночи, заставляя сурков и полёвок просыпаться в своих норках. Они прислушиваются тревожно… Вздыхают, поворачиваются на другой бок а потом долго пытаются заснуть. А по степи ещё долго гуляет эхо безнадёжной безисходности.
Кажется, будто весь ночной страх и вся боль, копившаяся годами, выходят одним протяжным стоном, разрывая горло зверя, которому больше некому пожаловаться…
Карайдар посмотрел вверх. Волчицы матери не было видно. Тягун сменился вьюгой. Страшной степной вьюгой, засыпающей снегом все в степи. Наметающей такие сугробы, что даже широкие волчьи лапы проваливаются в сухой морозный снег и брюхо обжигает январская стужа. А со сломанной лапой идти становилось почти невозможно. Вьюга завывает и кружит, пытаясь сбить с пути. Воет и бросает заряды колючего степного снега в глаза, как бы говоря, стой, сдавайся, ложись в снег и спи. Но Карайдар знал – ни один волк, прилёгший отдохнуть во время вьюги, уже не поднимался. Никогда. И он шёл вперёд. Зачем? Куда? Он не знал. Но движение – это жизнь. И он шёл, уже не подпрыгивая на передней здоровой лапе, а переставляя её короткими рывками .
«Только бы не упасть, – билось голове, - только бы не упасть…» Он упал.
Но не провалился в рассыпающийся от мороза снег, а лёг на живот, на минуту прикрыв глаза от острой боли, пронзившей раненую лапу. И тут же встал.
Нет. Он хотел встать, но только поднял голову и, вытянув шею, чуть подался вперёд, не в силах заставить слушаться окоченевшие задние лапы. И он пополз. Прижав к животу больную лапу, другой, передней, он загребал колючий снег, и, помогая себе задними полуживыми лапами, пополз вперёд. Метр. Ещё один. Пол - метра. Глаза закрылись. Язык не поворачивался в пасти, разбух и стал шершавым, как сосновая шишка, когда раскрывается. Дыхания не было… Или он его не слышал?
К горлу подкатила сладкая тошнота. Она была приятной. Она говорила: «Спи, все будет хорошо. Спи… Спи…»
Он мотнул головой, отгоняя наваждение. В стороны отлетели комья снега. Хвост совсем замело. На кончик носа падал снег и не таял, делая и без того седую шерсть морды белоснежной. И Карайдар снова полз вперёд. Шаг. Метр. Ещё метр. Пол - метра. Всё…
…Он пришел в себя. Из снега торчал только нос, похожий на чёрную льдинку. Приоткрыв опухший глаз, Карайдар разглядел впереди снежный холм с покачивающимся на ветру засохшим кустиком. «Под холмом можно переждать вьюгу. Там нет ветра и снег не колючий от мороза, а мягкий, как в весеннем сугробе»,- подумал он и сделал шаг. Это был странный путь. Полулёжа на здоровом боку, помогая себе одной передней и одной задней лапой, он не шёл, а тянулся к спасительному кустику. Всеми своими последними волчьими силами. Злая вьюга тут же заметала тянущийся за ним след. Он опять провалился в темноту. Чёрную холодную темноту. Она не пугала. Она успокаивала и баюкала. Но он открыл глаза.
В них тотчас ударили колючие снежинки. Вьюга разыгралась не на шутку. Но всё же он прополз эти последние спасительные пол – метра, и уткнулся мордой в мягкий, сырой сугроб. И тут же, несмотря на смертельную усталость, шерсть на загривке Карайдара встала дыбом: волк почувствовал запах. Запах человека. Того, кто поставил ту адскую машинку, ломающую кости.
Он не рычал: волки не рычат. И у них не наливаются кровью глаза. Взгляд стал осмысленным. Взор прояснился, готовые к битве, сами собой щёлкнули клыки. Кровь вскипела. Мозг включился и заработал. Все ещё лежа на боку, Карайдар потянул носом воздух. И заметил.
Он заметил разницу. Это был запах не того человека, который ставил капкан.
«Сын», - пронеслось в голове Карайдара, и злорадный оскал заставил его чуть-чуть обнажить клыки.
У него появилась прекрасная возможность отомстить. «Какая удача!» - думал он, разгорячившись в предвкушении сытного ужина.
За свою сломанную лапу, за тех трёх несмышлёнышей, что люди затравили два года назад собаками. Псы рвали их на куски, а Карайдар смотрел на это, не имея возможности вмешаться. Его любовь, прекрасная и гордая Айгюль, висела поперёк седла одного из охотников. А в стаях волки летом не живут. Волки не плачут. Они не умеют. Их организм устроен так, что они просто не могут это делать. И от этого ему было ещё тяжелее.
Он помнил, как загнали волчью стаю пять зим назад страшные железные птицы, появившиеся, словно ниоткуда. Они вылетели из ночной тьмы со страшным грохотом, прокатившимся по всей моюнкумской степи, как перекати-поле. Страх охватил его сородичей. Но волки послушно следовали за вожаком, который не ринулся сломя голову, а, постепенно увеличивая скорость, переходил на галоп, чтобы молодёжь успела подтянуться и догнать матёрых волков. Карайдар уверенно вёл стаю в сторону небольшой рощи. Железные птицы висели на хвосте, слепили сводящим с ума ярким огнём, поливали свинцовыми пулями. Он запомнил на всю жизнь, как нелепо кувыркались в воздухе подстреленные братья и сёстры. Его, Карайдара, дети. Малая часть добралась тогда до леса. Очень малая. Он помнил их всех поименно. Но и в лесу не было волкам покоя. Перед ними огненной рекой встал забор из ярко красных флажков. Стая замерла. Сзади – смерть. Впереди – страх. И тут ночь разорвали выстрелы охотничьих ружей. Люди убили всех. Он помнит, как смотрел ему в глаза, умиравший рядом, Ташчайнар, молодой двухлеток, ещё не знавший волчицы. Это было невыносимо. Сам Карайдар был ранен. Он лежал, и кровь обильно поливала снег из открытой раны на боку. Со всех сторон, весело смеясь и переговариваясь, подходили люди. Человеки. Один из них толкнул ногой Ташчайнара. Это было страшное зрелище. Даже когда волк теряет сознание, часть его мышц напряжена. А когда умирает… Лапы, хвост, голова - все шевелилось само по себе. От этой безумной неестественности происходящего сводило скулы и хотелось выть. Но Карайдар молчал, все крепче и крепче стискивая зубы. Казалось ещё чуть, и они просто раскрошатся…
Этот весёлый и беспечный человек подошёл к нему и занёс ногу. Карайдар очень чётко видел в его глазах, широко раскрытых от ужаса и удивления, прыгающего ему навстречу волка, отца всех волков. Мгновение и человеческое животное лежало в снегу, обильно окрашивая его в тёмно-бурый цвет. Карайдар рванулся прямо в толпу охотников, расступившуюся от неожиданности, и бросился в степь. Туда, где ждали свобода и спасение. Запоздавшая беспорядочная стрельба не смогла причинить ему вреда. Он ушёл. Тогда.
А сейчас лежал на боку, полуживой, практически замёрзший.
Он разгрёб снег. Под ним, свернувшись калачиком, закутавшись в серое пальтецо, лежал чуть живой детёныш человека.
«О, волк отец всех волков! Благодарю тебя за такой подарок!» - подумал Карайдар. Он задрал голову и посмотрел высоко-высоко в небо. Но там мела метель.
Волк разгреб снег, и малыш открыл глаза. Сил у ребёнка совсем не осталось, но, когда он увидел перед собой опасность, из рукава пальто показалась маленькая, совсем детская ручонка, потянулась к ногам и достала из-за голенища настоящий финский нож с ручкой из карельской берёзы. В здешних краях нож за голенищем обычное явление. Сталь не могла сверкнуть в этом буйстве ветра и снега, но Карайдар загривком почувствовал холод и смертельный запах обнажённого металла. Мальчик прижал кулачки ко рту, посиневшими губами пытаясь отогреть непослушные пальцы, сжимающие рукоять ножа. Он был совсем белый от холода.
Но глаза… Карие, совершенно разумные и осмысленные, готовые к последней схватке не на жизнь, а на смерть, смотрели в упор на старого волка. Карайдар отвернулся. Ему не составило бы труда одним молниеносным движением обезоружить добычу. Тем более такую желанную! Он представил себе лицо большого человека, которому говорят о смерти сына.
Прошло долгих восемь секунд. Волк наклонился и лизнул мальчика в замёрзший нос. Карайдар прекрасно понимал, что его горло находится в непростительно опасной близости к железному сверкающему «клыку». Старый волк бросил прощальный взгляд в небо, словно просил совета у матери-волчицы, и … лёг сверху на ребёнка.
Карайдар не слышал, как грохотали гусеницы мощных тракторов, которым не страшна никакая вьюга. Как гремели громкоговорители. Как, разрезая ночь на части, сверкали прожектора.
Мальчика спасли.
Ему хватило этой маленькой капли волчьего тепла, чтобы дождаться помощи.
Ребёнка увезли в поселковый медпункт.
А в степи под небольшим сугробом, с чахлым кустиком наверху, осталось лежать в неестественной позе тело Карайдара, одинокого свободного волка. Тело. Потому что душа его была уже не здесь.
Много чёрных дней повидал он на своем нелёгком веку.

А умер счастливым.

Прикрепленные файлы:

Автор: Lucky
Дата: 03.07.2015 12:42
Сообщение №: 116602
Оффлайн

Стихотворения автора на форуме

Проза автора на форуме

Понравилось

http://www.oldbird.ru/BOOK/Bird/Bird.html

Птица

сидел на краю пропасти, свесив ноги, и следил за тем, как отскакивает от скал брошенный мною камень. День был в разгаре. Небо высокое и бездонное казалось бесконечным. А горы – картиной великого мастера.

Сзади раздалось размеренное цок-цок-цок. Я не повернулся. Здесь, за десятки километров от ближайшего жилья, встретить было некого, кроме Джуры, моего проводника. Повисла пауза. Я не выдержал и встал первым. У моего рюкзака с альпинистским снаряжением стоял конь. А на нём - красавец Батыр. Седой, в годах, но так уверенно держащийся в седле, что было понятно – это военный. И судя потому, что он смотрел на меня свысока – немаленького чина.

- Что ты ищешь в Таван-Богдо-Ула?

Это странное обращение навеяло на меня романтическое настроение. В городе, в столице ли, в районном ли центре, вы никогда не услышите такое обращение. В лучшем случае «товарищ» или «гражданин», а то и вовсе – «мужчина» или «Эй! Ты».

- Ах… Если б я сам это знал, – процитировал я Окуджаву.

Мой визави спешился, и я внимательнее его разглядел. От моих глаз не укрылось то, что под его халатом, оттопыривающимся немного сзади, висел немаленький ятаган, а к седлу был приторочен горный карабин Mannlicher. «Странное сочетание», - подумал я.

Да и наряд этого старого монгола был необычным. Дорогое, но затёртое шитьё. Украшения из золота и камней. Кто же он?

- Далеко ли простирается твой путь, странник?

- Да не странник я. Альпинист. Отдыхаю тут у вас.

- Из Москвы?

- Ну почему сразу из Москвы? Из Смоленска я. А хоть бы и из Москвы. Что, в пропасть сбросили бы?

- Зачем так говоришь? Я тебя ничем не обидел. Чай будешь пить?

- Тибетский? Конечно!

- Нет, алтайский, из степных трав. Я их сам собирал.

- Конечно буду! У меня тоже найдётся пара гостинцев к столу.

Я предложил не разводить костра, в горах дрова большая ценность, а зажёг газовую плитку, Тэнгэрийн Цэцэг предложил свою воду из бурдюка. «Всё-таки я - конный». Подошёл мой проводник Джура. Мы уютно расположились на вещах у очага, закрывая его от ветра и слушая булькающую песню кипятка.

После чая и небольшого обеда сразу двигаться в путь не хотелось.

- Странная у вас перчатка на левой руке, Тэнгэрийн. А почему она у вас одна?

- Это соколиная перчатка. Я долгое время был сокольничим у самого Агван Хайдуба! Но ушёл. Сам. Сейчас вот хожу по горам, меняю пушнину на еду. Жить можно.

«Жить можно» - эта фраза всегда меня удивляла. Сколько за ней спрятано переживаний и тягот. И несломленного духа. Духа горного Алтая.

- А почему же ты бросил такую интересную работу?

- О, это долгая история.

Он отвернулся, набил трубку с длинным тонким мундштуком и, не зажигая её, запел горловую песню.

Его взгляд был далеко. Он, как будто не находился с нами. Казалось, его душа вместе с песней летает над горами. Я лёг на спину. Высоко в небе парила большая птица, нарезая ровные круги и, совсем неуловимо для глаз плавно смещаясь к востоку.

- Это сокол? - спросил я Тэнгэрийна.

Он взглянул вверх на секунду и тут же опустил взгляд.

- Не смотри.

- Почему?

- Это хар шувуу.

- Кто? - не понял я.

- Хар шувуу, - немножко нараспев протянул он и отвернулся.

- Чёрная птица? Но она же серая?

- Не смотри! Это опасно. Если вы встретитесь взглядами, а взгляд у сокола острый, далеко видит, твоё сердце окаменеет.

Я атеист. Убеждённый и не верю в приметы и суеверия. Но голос Тэнгэрийна был таким взволнованным, что я решил на всякий случай отвести взгляд от птицы.

- Расскажи мне эту историю, Тэнгэрийн.

- Это грустная история, Путник.

Он подумал и начал свой неторопливый рассказ.

Я жил тогда в предгорьях Таван-Богдо-Ула. Степи вокруг были широкими и богатыми на дичь. А наша знать очень любила соколиную охоту.

Однажды мне принесли молодого сокола с колпачком на голове. Его звали Хурц Хумсны. Я же сократил его имя до Хурц.

Сокол был хорош!

Настоящая находка. Мышцы, как у гимнаста, когти, как у рыси - смерть для лис и зайцев.

Мы начали работать.

Я потратил на него много дней и много усилий. Птица платила мне сторицей. Лучшего охотника не сыскать во всей Монголии. Мы были с ним, как один организм. Он стал продолжением моей руки.

- Ты любил его, - то ли спросил, то ли утвердительно произнёс я.

Тэнгэрийн посмотрел на меня, как на совершенно бестолкового человека.

- Любил? Нет. Это было другое. Это было больше, чем любовь.

- Разве такое бывает? - удивился я.

Тэнгэрийн отвернулся и опять затянул красивую горловую песню.

Мне казалось, что я вижу мелодию. Вижу, как она расстилается над горами, над вершинами и распадками, как стелется по обманчивой мягкости ледников. Я вздрогнул. У меня реально закружилась голова. Что-то гипнотическое было в этом пении и в этой потрясающей красоте и чистоте окружающего мира. Мира гор. Избавленного от людей. Своей недоступностью, а значит, чистого и честного.

Закончив песню, он глубоко вздохнул и продолжил свой рассказ.

В то время был обычай ловить в лесу фазанов и выпускать их в гаремы и дворцы. И у Агвана Хайдуба бегала по дворцовому саду удивительной красоты цесарка. С подрезанными крыльями (чтобы не улетела).

И была у неё удивительная песня. Высоко закинув голову, она делала длинное па-ааа! и потом, красиво булькнув горловым звуком, делала "патап". И вроде бы ничего особенного, но тембр звука был такой странный...

Порой до сорока гостей собиралось вечером на плов послушать её пение. Я был там. С Хурц Хумсны. Спал я тогда с открытым окном. Потому что жарко и, потому что был уверен в своём соколе. А тот сидел у окна на жёрдочке и слушал самку фазана. Он был похож на каменную статую. Замерзшую навека. У сильных, будь то люди или птицы, не принято показывать слабость.

Но когда раздавалось пение цесарки, он приоткрывал глаз, и на хвосте чуть заметно расходились два самых длинных пера. Чужой бы не заметил ничего. Я - видел.

- Спал я беспокойно. Сам не знаю почему. И вот, среди ночи, ближе к рассвету, я приоткрыл глаза и увидел пустой шест.

- Приснится же такое! - в страхе подумал я и опять заснул.

А на заре, сладко потянувшись и собираясь омыть руки и лицо, я открыл сонные глаза и.. вздрогнул.

Сокола не было!!!

Я ничего не мог подумать. Я даже представить не мог, что он меня ослушается. Он, спасший мне жизнь!

В голове вертелось лишь одно: "Теперь я не жилец". Было не страшно. Нет. Было как-то заледенело. Мозг выключился, отказываясь воспринимать такую нелогичную информацию.

И пока я покачивался, сидя на краю роскошного дивана, на котором провёл ночь, раздался шум крыльев. И ветерок, скользнувший по шторам, возвестил о возвращении Хурц Хумсны.

Я смотрел на него во все глаза. Как истукан.

А он сел, гордо вытянув шею и пару раз встряхнув перьями, замер, как часовой на посту. Словно и не было ничего.

Соколов не бьют.

Они очень гордые и, если на них хоть один раз поднимешь руку - работать не будут.

Мы смотрели в глаза друг друга минут пять. Словно разговаривая.

И ты не поверишь. Я всё понял. Это возникло в моей голове само, как мысль, переданная птицей.

Это не были слова и не был рассказ.

Это были чувства.

Какое там.

Это была буря! Взрыв!

И...

Пропасть.

Камень, летящий вниз.

Стая, зовущая сверху. От самого солнца.

И маленький желторотый птенчик, притулившийся в гнезде из веток над самым обрывом.

Потом я больше никогда этого не испытывал. Но тогда...

Понимаешь, я заглянул в его душу. Как? Я не знаю.

Утром мы покинули гостеприимный дворец и больше никогда туда не возвращались.

Прошло несколько месяцев. Мы охотились в окрестных степях, ублажая местных вельмож. Любовались на ночные танцы девиц из гарема. Угощались поистине царскими блюдами.

Однажды в нашем лагере остановился гонец. Из того самого дворца, где мы ночевали.

Он рассказывал нам у костра удивительные вещи.

Оказывается, та цесарка, что так чудно и так прекрасно пела свою песнь - замолчала!

Уж что только не делал Агван Хайдуб! И зерном, вымоченном в дорогом греческом вине, её кормил, и сладостями восточными... всё бесполезно.

А к нему с визитом ехал хан Эцэг.

Времена тогда были строгие...

Чуть что не так - голову разом с плеч снимали. И хорошо ещё если так, а то привяжут к жеребцу и давай по степи, по камням да по кустам тягать, пока кожа не слезет.

И принять у себя самого Эцэга, не показав местную достопримечательность... Большой скандал. Большой. Очень большой.

Вот и разослал Агван гонцов во все стороны света, чтобы нашли они человека, сумеющего заставить упрямую птицу петь.

- Ну а сам то ты в далёкие ли края направился?

- Да, очень, - отвечал гонец.

В горах Тибета есть монастырь. Там живёт старый палач. Грехи отмаливает. Да только никак его земля не возьмёт. Видно слишком много греха на нём. Говорят, уже семьсот лет он белый свет топчет.

Вот за ним и еду.

Говорят, что птицы не понимают человеческий язык.

Говорят.

Только я не верю.

Мой Хурц Хумсны, никогда не подававший даже вида, что его что-то волнует, при этих словах переступил с ноги на ногу.

Я его хорошо знаю. Обычно он, как статуя каменная сидит. А тут...

В общем утром у нас была охота.

А вечером после последнего гона Хурц не вернулся. Сколько я его ни звал, сколько не свистел и не кричал... всё напрасно.

Ну, думаю, полетела моя голова, пропал я совсем.

Что делать?

Вскочил на коня и давай прямиком ко дворцу этому, где Агван Хайдуб жил.

Дал золотой стражникам, и они меня пропустили. (Я им и на выходе пообещал по золотому).

Стемнело. Кругом запахи - райские! Витражи, цветы, красота необыкновенная. Я вдоль стеночки, всё бочком, бочком во внутренний дворик пробрался. И вижу...

Вы не поверите!

Я даже забыл, что если поймают - на кол посадят. Пробраться ночью в гарем!

Гляжу, летает мой Хурц Хумсны вверх вниз, как курица, над самой землёй. Да тихо так, только ветер шевелит кусты розовые, а звуков нет.

Пригляделся. Он цесарку то подталкивает, подталкивает клювом прямо к лестнице! Та запрыгивает по ступеням, скачет, а лететь не может.

Крылья то ей ещё в детстве перебили да для пущей верности подрезали ещё.

Я старый солдат. И видел такое, от чего многие в обморок падали.

Но тут...

У меня слеза навернулась на глаза. Не стал я им мешать.

Они добрались до самого верха стены.

Хурц Хумсны кружил над ней, кружил... Всё приглашал лететь.

А цесарка смотрела то на него, то в ров под стеной, заполненный водой. Не осмеливаясь принять решение.

И вот, решилась. Подняла голову к небу. Вскрикнула своё знаменитое «па-а-а патап». И рухнула вниз.

Она не полетела. Нет. Кинулась в ров с какой-то обреченностью, безысходностью... и, кувыркаясь и переворачиваясь, полетела вниз.

Сокол кричал так, что разбудил весь замок.

Мне пришлось бежать из дворца.

Что тут началось! Охрана сбежалась, Агван в исподнем выскочил...

Хорошо хоть в суматохе я тенью из дворца выскользнул да в лагерь умчался.

Забился в угол шатра, лежу, трясусь.

Слышу хлопот крыльев. Выглянул в щель, уселся мой Хурц Хумсны на шесток и сидит, как памятник каменный. Как-будто ничего и не случилось...

Спасли цесарку.

Я потом об этом узнал. Выходили, вылечили.

И во внутренний дворик выпустили. А на лестницу ту - решётку кованую повесили. От греха подальше.

Прошёл ещё месяц.

Въехал в наш лагерь странный всадник.

Когда он появился, все собаки не залаяли, а наоборот умолкли. И Соколы притихли.

Гробовая тишина окутала лагерь.

Был он во всём чёрном. Худ непомерно и высок, как отроги Тибета.

Лицо прикрывал тёмно бордовый платок. Он почти не задержался у нас. Напоил коня. Посидел у огня немного и тронулся в путь. Во дворец. А когда он скрылся из вида, растаяв в трепещущемся степном воздухе, мой Хурц Хумсны упал с шестка замертво и повис на поводке.

Я такого никогда не видел! Чтобы птица - сознание теряла.

Бросился я к нему, водой брызнул ледяной, в клюв дыхнул, потряс его...

Забилось сердечко.

И тогда...

Я знаю, меня многие не поймут. Такой Сокол многих тысяч золотых стоит. Да что там, голову не сносить сокольничему, коль упустишь птицу.

Голову...

Да...

Так вот.

Отрезал я поводок то. Нож у меня турецкий, острый, кривой. Раз и всё. И ушёл к себе.

А Хурц Хумсны даже не шевельнулся.

Только, когда я откинул полог, чтобы войти в шатёр, чуть заметно повернул голову с огромным карим глазом.

Он был весь влажный! Весь. Почти мокрый!

Тэнгерийн замолчал.

Он даже не стал петь.

Только долго-долго смотрел вдаль, на расстилающиеся под ним горы Таван-Богдо-Ула, окрашенные закатом в тревожные багровые тона.

Я слушал его, боясь не то что пошевелиться, но даже дышать стараясь потише....

Утром, когда я вышел из шатра, Сокола не было на шестке.

Я, стараясь не привлекать внимания, тихонько покинул лагерь и перешёл границу Монголии и Китая.

И никогда не возвращался в Монголию.

Я не был в этих краях тридцать два года.

Он собрал бороду в кулак и провёл им сверху вниз.

Недавно мне рассказали.

Чёрный человек гонял цесарку по всему двору. Хлестая кнутом и требуя песен.

Он подкидывал её в воздух и, поймав, шлёпал о землю так, что кости трещали.

Он задушил у неё на глазах по очереди всех её птенцов.

Странных птиц, не похожих на фазанов.

- Ты будешь петь.

Смерть не принесёт тебе облегчения!

Я не дам тебе сдохнуть!

Он раскрывал свою потёртую седёльную сумку и доставал лекарства. Лечил цесарку и начинал мучить опять.

Высоко-высоко в небе парил Сокол.

Из-под одного из кустов роз выпрыгнул глупый, совсем ещё маленький птенец.

Последний из её рода.

Она кинулась к нему...

Лицо человека перекосила страшная гримасса радости и близости победы.

Она сдалась, дрогнула!

- Сейчас ты у меня запоёшь!

Он замахнулся кнутом.

Сокол упал так тихо и так быстро, что никто ничего не смог понять.

Просто черный человек упал.

Из него вытекала тёмная жижа, не похожая на кровь. А глубоко в черепе застряло, пробив голову до самой шеи, тело сокола.

Цесарка умерла спустя два часа.

А куда делся птенец никто не видел.

А только с тех пор появился в горах сокол.

Его стали звать хар шувуу - чёрная птица.

И если, кто встречался с ним взглядом - сердце того каменело.

Нет, такие люди не умирали. Они продолжали жить. Только их ничего не волновало. Ни радости, ни горе.

Жили себе тихонечко такие люди, делали что-то, а потом также незаметно умирали.

Не познав ни радости быть любимыми, ни счастья отцовства, не видя ни красоты мира, ни его бесконечности.

Ничего не волновало таких людей.

Жители боялись их и выгоняли из деревень. Правда, потом сами с удовольствием обращались за помощью, когда нужно было делать трудную и нудную работу. Другие не выдерживали. А этим было всё равно.

Сердце то у них было каменное, равнодушное.

Тэнгерийн уехал не попрощавшись. А я всё смотрел и смотрел вслед человеку, оценившему жизнь и свободу птицы выше своей собственной.

И думал, какими порой странными бывают человеческие ценности. Иногда положение в обществе, карьера, богатство достаточный повод для того, чтобы оттолкнуть товарища плечом. Втоптать в грязь.

А для кого-то чужое горе важнее своего благосостояния.

- Начальник, - окликнул меня Джура - однако идти надо.

Мы спустились вниз, на землю Монголии. А спустя несколько часов я уже летел в самолёте навстречу бетонным джунглям, офисному планктону и биржевым сводкам.

«Ничего личного. Просто бизнес.» - темнело на экране планшета короткое сообщение от моего лучшего друга, не раз помогавшего мне в кризис. Выигравшего арбитражный суд и получившего полное право собственности на мою единственную компанию.

Прикрепленные файлы: