Рубежное

каждое наше лето, счёт временной презрев, 
где-то по вдохновенью  было равно эпохе... 
словно в большую воду, вступишь в него на вдохе,
чтобы, себя не помня, выдохнуть в сентябре. 

мир, без краёв просторный, туго бывал набит 
лицами встречных, небом, книгами, мхом болотным, 
солнцем, песком на отмелях; -только, творя полотна, 
Бог нас едва ли чаял в поле своих орбит.

...то, грозовое, помню зримее остальных.   
где только не бродили юные наши ноги!
а по пятам за нами - странная тень тревоги, 
и пересилить морок не были мы вольны.

словно вот-вот чему-то тайному присягнём
и - прежней вита дольче - баста, ариведерчи.
вон и  в природе корчи: грозы, жара и смерчи,
словно крестят вторично -  водами и огнём.

всё от себя хотелось скрыться, уйти, сбежать.
ты вот смогла в Ульяновск - поездом, в понедельник,
мне на поездку дома просто не дали денег,
мелочная фортуна, вздорная госпожа.

внешне не повредившись обликом и челом,
город к утру явился пуст, как шаблон кроссворда,
я же почти минога с грустно провисшей хордой-
и не хочу на свете, в сущности, ничего.

всё, что так распирало, просто ушло на дно,
на полторы недели в тину - и  не колышем; 
только темнее кожа зреющих скрытно вишен,
гуще оттенок неба, с вишнями заодно.

спячка отменный способ время убить верней,
толку - противоречить? сбудется, как решит Он.
...в этом своем простецком платьице самошитом,
с чёлкою, что  успела выгореть до корней,

ты, наконец, вернулась. Сумерки, фонари...
время вместилось в квоты точно , и мы с ним квиты,
а на экранах Штирлиц, - окна в домах открыты...
что в тебе изменилось ?..  слушаю... говори...

он так давно мне дорог - свет твоего лица;
мало что есть милее, мягче его овала;
...только лицо - другое...  таяло,  ликовало 
что-то в глазах, -  под силу сумерки проницать.

тайну внутри, как птицу, долго не удержать:
прежние перед этой - выцвели, обмалели...
просто ты там влюбилась в мальчика с параллели,
стало быть, и разлуки было тебе не жаль...

истовому сиянью , значит, виновник - он?
ревность, как злое жало, - хочется плакать, плакать!
а голова - пушистый венчик степного мака-
к левому, по привычке... о, как щемящ наклон! 

...оборвались и стихли сбивчивые слова,
сумерки завладели куполом небосводным,
только в траве цикады славили хором сводным
ночь, что им сыплет звёздных зёрен из рукава.

а у ночей в июле прыть антилопы гну...
мы друг от друга в шаге... как я тебя любила!..
в детстве, со мной, осталось, что у нас общим было,
ты ж без меня успела в юность перешагнуть.

память, строптивый всадник, дай мне свою камчу,
впредь на неудержимость я налагаю вето.
в груде каких сокровищ то грозовое лето?
кажется, и поныне свет его различу...

Вхождение Солнца

была и мала, и смугла,
как кожица вИшневых веток;
на Волге недлинное лето,
и мне не хватало тепла.

я помню, как полдень менял
на мелочь скупые червонцы
и бледное русское солнце
неслышно входило в меня.

все было как будто во сне:
священные стрелы Перуна
чертили заветные руны
по хрупкой телесной броне.

из зимних, из зябких простуд,
рождалась я вещей и зрячей,
а кровь - золотой и горячей;
и слышала, как я расту.

Твоё мальчишество

как в заповедных диких мхах,
что так причудливы по крою,
твое мальчишество укрою
в своих застенчивых стихах.

пусть с ним пребудет благодать
любви, которой любят дети;
за радость тихую владеть им
не расплатиться никогда.

в нем - руку на сердце кладя -
редка печаль, улыбка - чаще,
вихор, на маковке торчащий
пером индейского вождя,

и то, что мудрости мудрей:
простосердечно, как в пятнадцать,-
готовность петь, дружить и драться,
и кроткий дар жалеть зверей, 

о трудном - честно говорить,
и слушать не перебивая,
и сострадательность живая,
и жажда строить и дарить.

всем, что отстроил, что свершил,
любым движеньем, мыслью каждой
ты, близко принятый однажды, 
мне свой до донышка души.

хотя душа не имет дна,
она сама себе оракул;
ты целовал меня и плакал, -
я это видела одна.

все, что до боли мило мне,-
мужское, отчее, сыновье,
что освящается любовью,-
все на тебе сошлось вполне.

а мне бы растерять слова,
стать просто воском, мягкой глиной,
и затуманенно и длинно
ладонь мужскую целовать.

Женщина и старый свитер

я свитер старый обрела в шкафу...
держу в смущенье - лет минуло сколько!..
вздохнула, отыскала кончик нити,-
его необходимо распустить.
но - он мне и не думал покоряться
и перейти в первоначальный хаос,
пытался доказать, что в войлок сбит.

настойчиво, усердно тереблю
строптивые пружинящие нити
и думаю: ...как лето истончилось,
как синева поблекла, зной остыл...
свяжу носочки тёплые для Гриши,
нужна защита двум проворным ножкам,
что вовсе никогда не устают.

неспоро продвигается мой труд,
и всё-таки растет кудрявый ворох,
удел его - принять иные формы,
в нём мягко утомившейся руке...
и вдруг ловлю себя на странном чувстве,
что я держу тепло ушедшей жизни -
какой она беспечною была!..

какой неистребимо молодой,
какою откровенно беспечальной!
о память, подступившая вплотную,
ты долго милосердствовала мне.
я помню, помню, как его вязала,
нанизывая петли терпеливо,
мечтая, как в нём буду хороша.

и вышел  - ловок, словно на заказ:
пушистый, белый - дивно был уютен!
и мне ли, смуглой, с карими глазами,
об этом сочетании не знать!
вот будет мною любоваться милый,
когда меня, пришедшую с мороза,
отогревая, станет целовать.

...я припадаю к вороху лицом,
прижалась, как птенец затосковавший;
о нежность, умоляю, ты откуда
в моей почти беспамятной душе?
ведь это... просто спутанные нити
в руках моих... носочки нужно, Грише...
ах, отчего я плачу, Боже мой!

порвалась пряжа - вышивка попалась...
держу в руках распущенное время,
стремясь соединить его концы.

Импрессионизм

Бессмысленный визит

ноябрь немногословен, неречист,
белит угодья -
и скоро обнародует шорт-лист
предновогодья.

здесь принужденно встретились глаза,
чужды свиданий,
как узилище, тесен тусклый зал,
как спазм гортани.

судьбу в закон здесь втискивают так,
как воск в пергамент,
за ближней дверью заключают брак,
там - расторгают.

в углу раскинут таборный уют
гостей Урала,
из рукава удачу достают,
смущаясь мало.

и терминал увяз в людском репье,
глотает карты
с бесстрастностью завзятого крупье
среди азарта.

всё - антипод стабильности, транзит
и поле брани,
мой не вполне осмысленный визит
сюда так странен.

Мятеж и тишина февраля.

в который раз - в слезах февраль,
земля качается, как остров;
и душу синим режет остро,
и что-то кончилось. И жаль.

о переменчивый сезон!
и сострадательный, и странный,
метель прибоем океанным
захлёстывает горизонт.

и уху чуткому слышны -
и тем слышней, чем хаос круче, -
сосредоточия беззвучий,
хрустальный сгусток тишины.

он так тревожно уловим
и так же явственен бесспорно,
как прорастающие зёрна
зачатой в горестях любви.

Сережа

зимы, метельные мои, зимы,
сколько вас, мудрых, прошло мимо...
всякую помню до слёз остро,
как Робинзон помнит свой остров.

белые звёзды в лицо - роем,
яблоне белый хитон скроен,
крыши домов сквозь туман синий
плыли как строй журавлёй в клине.

трудно теперь воскресить дату...
мальчик под вечер зашёл, к брату,
девочку с книжкой, чей лик странен,
встретил внезапно и был ранен.

вряд ли подобен диван трону,
шаг бы - и мог за плечо тронуть,
брезжило где-то, что шёл с делом...
только нелепо щека рдела.

а у неё от ресниц - тени,
шелест страниц - и она с теми,
кто в поединке скрестил шпаги,
что ей застывший чужой в шаге?

...годы текли, было всё - то же,
для изменений сюжет сложен.
девочка много прочла книжек,
мальчик не смог подойти ближе.

нежность ладоней, ночной шёпот-
всё это был не его опыт,
он утвердился в другом ранге:
был за спиной её как ангел.

Кузнечик

кузнечик, узенькие плечи,
весь день на скрипочке играл.
росой, как горстью серебра,
с ним щедро расплатился вечер.

и, ночи ласковой предтеча,
звезда затеплилась во мгле...
как было тихо на земле,
пока в траве играл кузнечик.

Ночное

вот опять мой кот-баюн
головой ложится к двери, -
я давно ему не верю 
и ключей не достаю.

я не жду ничьих шагов:
шишел-мышел был да вышел;
за стеной тревожат мыши
ворох нравственных долгов.

быстрый бег карандаша
в тишине оцепенелой -
словно мается без тела
чья-то вещая душа...

Щемящее

а осень - это не весна,
что вся истерики на грани;
кто жгучей тайны умираний
вкусил, - тем взбалмошность пресна.

вначале осени убор
так свеж, так царственен и пышен,
и звери рыжие по крышам
лежат, забросив сумрак нор.

они статичны, как эстамп,
но миг - и прянут в брачном танце,
просыпав искр протуберанцы
на землю с кончика хвоста.

в волне отброшенной парчи
рябины смуглое колено,
и в тёплом ветре запах тлена
ещё никто не различит...

так мир ещё похож на рай!..
почти без признаков болезни...
но он сорвется и исчезнет,
как капля с кончика пера.

Крым. Вечереет

это - просто лето вдруг задержалось здесь на пару недель
в очарованных улочках узких, - саман да камень
это просто я сама потерялась, пропала, нету меня нигде,
если что - расплачусь потом, словесными медяками.

ну когда мне ещё бывало так одиноко и хорошо?
кожа щедро впитала зной, стала тёмной, сухой и гладкой,
как пергамент александрийский; сижу с тетрадкой
у подножия мира с вещей его загадкой,
упиваюсь далёких гор полудетской складкой,
понимая, как мир первозданно юн и незавершен.

...а в кофейне у греков всегда прохлада и полумрак, 
каменный пол, очаг, горбоносый профиль,
уголья как жуки золотые с кучей своих жучат,
а белёные стены высятся и молчат;
и пока как густая смола через край будет литься кофе,
горечь дерзко смешав с ароматом полыни и пряных трав,
открывается суть древнейшей из философий -
созерцания как формы ненасильственного добра.

между тем спадать начинает полуденная жара,
и дрейфует по воле лодка с Амоном Ра,
всё к тому же пределу, что принял её вчера:
там у моря тревожно и нежно синеет край,
алый парус ещё мелькнёт, отпустив ветра,
и повиснет бессильной черточкой в апострофе...

Зачем-то...

зачем-то не идёт из головы -
...вдали - маяк, как каменная звонница,
и день ослеп и не хотел опомниться
от жгучей белизны и синевы.

морской волны Давидовы псалмы
звучнее в скалах, чем в давире храмовом,
и мы беспечны - евово, адамово,
и в комнате прохлада полутьмы.

дань воздаём и хлебу, и вину,
живёт весёлый бог в сосуде матовом, 
играя слабым отблеском гранатовым
по белому льняному полотну.

и кажется, наружная жара
сгустилась в две черешневые ягоды,
и повторен изгиб китайской пагоды
незащищенной линией бедра.

и весь послеполуденный покой
в затерянном вмещен существовании,
и держатся основы мироздания
уснувшей на груди твоей рукой.

Парадокс

тому, чей взгляд, чье имя - смирны,
я как привиделась в грозу:
зигзаг в сгущении эфирном
пробил по коже след пунктирный
у левого плеча, внизу.

зачем, - насмешливым вопросом
едва ли мучилась судьба, -
живущим с зернышка от проса,-
ту, что дерзка, темноволоса,
упряма выпуклостью лба?

Трамвай на Хаджибей

трамвай катил за город, где земля,
не скованная панцирем брусчатки,
хранила все следы и отпечатки,
и травы, и цветы, и тополя.

где солнце, нимб усталый наклоня
над  толпами бесчисленных растений,
чертило рядом  пепельные тени-
изнаночную сторону огня.

мы перешли шоссе, за ним лиман
в глаза ударил нестерпимо-синим,
сверкающим, как плащ на Прозерпине,
как грань сапфира с царского клейма.

заглянешь вглубь  -  там рыбья мелюзга
толчётся  миллионом скользких телец,
родив  непрекращающийся шелест,
как будто  струйкой сыпется лузга.

вдоль берега, по линии границ,
бесформенные глыбы взгромоздились,
почудилось на миг, что здесь гнездились
гигантские породы древних птиц.

был весь пейзаж настолько вне времен,
вне нас, одетых в джинсы и сандалии,
и призраки неясные блуждали,
и звуки непроявленных имен.

день угасал. Лягушачьи хоры
ликующие гимны возносили
Божественному гению и силе,
по прихоти творящему миры.