Форум

108. Северный крест

На крепость камня, на лохмотья мха,
на белые пески, на чёрный уголь
поставить перекрестие стиха,
обозначая совершенство круга
Полярного. Вдыхая высоту,
в осеннем златосумрачном уборе
найти скалу – подножие кресту
меж синих губ сияющего моря.

Найти опору и окончить путь,
раскинув руки поперёк залива,
и благовест в полнеба распахнуть,
даруя многогласие призыва
грядущему – остановись, внимай!
Здесь мы рождались, жили и любили,
он наш, до горизонта, этот край,
в его красе, смирении и силе.

И по граниту трещиной укор,
когда глядишь, смолкая и старея,
на высеченный в дереве узор
священной монограммы Назорея!
Не ритуал, не символ, и не жест.
Простым поклоном до земли рукою
на камне сердца воздвигаю крест
над окоёмом вечного покоя.

109. Прозрение

Теребишь от случая до случая
ткань событий в узелках и бахроме,
диалоги на экране слушая, –
что почем на Колыме и в Костроме…

В кучу все, от юмора до ужаса,
на любой непритязательнейший вкус…
На весах качается и кружится
минус жизни, переправленный на плюс.

Но не стоит доверять зачеркнутым
вычислениям находок и потерь, –
видишь, обозначилась за шторками
осторожно отворившаяся дверь.

За её запретными китаями,
ни снежинки, ни слезинки не тая,
всё, что нам знакомо и незнаемо,
отражается в изнанке бытия.

Исполины гор щебенкой бутовой
расточились на покрытие дорог,
раковины пылью перламутровой
невесомо разлетелись из-под ног.

Капли дождевые килотоннами
разорвались в безвоздушной вышине –
это наши дети нерождённые
о несбывшемся расплакались во сне…

Это свет, до мозга прожигающий
розовеющие щеки упыря,
дотянулся до золы пожарища,
невмещаемое зрением творя…

Это Русь, распятая на звонницах,
рассыпает увядающую медь,
и листвы израненная конница
догоняет улетающую смерть…

Это сны от полночи до полночи,
и дорога, что уводит навсегда,
и на сердце холодно и солнечно,
а в ладонях пополам со льдом вода.

110. Апокриф

Проходил селом богатым Спас, а с ним апостолы, –
был в тот день великий праздник, колокольный звон.
Все село тогда молилось, пели алконостами
литургийные стихиры, праздничный канон.

А когда накинул вечер покрывало мглистое,
все сельчане собирались у огней лампад,
и внимали благодати, и молились истово,
и горел закатным златом тихий листопад.

Но не слушал Спас молитвы, не стоял во храме Он,
а сидел в избушке старой на краю села,
где над маленьким ребенком голубицей раненой
пела песенку сестренка, пела и звала...

И апостолы внимали, словно откровению, 
и сложили в красный угол хлебы и гроши
догорающему слову, тающему пению, 
незаученной молитве, голосу души.

111. Первый снег

В тишине пришли снега,
словно тать в ночи,
поседевшая тайга
стынет и молчит,
птица встала на крыло,
затаился зверь,
лед порошей замело, –
не ступай, не верь.

Погоди, раздует хмарь
ветер ледяной,
солнца заревой янтарь
растечется хной,
стужа выстелит пути
крепостью зимы,
и тебе шепнет «иди»
вечность Колымы.

Ровным шагом навсегда
поведет река,
стает колкая звезда
в темноте зрачка,
частоколом гребни гор,
кровь во рту как медь,
а за поясом топор, 
а на сердце смерть.

Дай мне пригоршню огня,
да глоток воды,
светом утренним граня
голубые льды,
дай рассеять горький дым
и вдохнуть покой,
дай уйти мне молодым
ледяной рекой!

112. Перекоп

На пустынной равнине у мертвых озер
тонкой рябью, дрожащей от зноя,
горизонт расплывается, зыбкий узор
совмещает с небесным земное,
и палит все сильней, и вдали все черней,
и горячей золой потянуло,
и мерещатся гривы летящих коней,
и кипящие тучи в нарывах огней,
и раскаты подземного гула.
 
То из прошлого – беглый огонь батарей,
батальоны идут на Литовский,
и ладони раскинул апостол Андрей,
застывая в прицеле винтовки,
и каховская кровь прямо в соль Сиваша
иссякающими родниками
потекла и горит как вино из ковша,
и сквозь пух облаков улетает душа,
и земля превращается в камень.
 
Это память и родина, ветер и путь,
это зарево, пепел и слово,
это кровь обратилась в гремучую ртуть,
и по сердцу грохочут подковы…
Красным – кровь и огонь, белым – свет и слеза,
между ними лазурь небосвода,
и смолой золотою текут образа…
Но когда же покинут война и гроза
неделимую душу народа!

113. Пеликен

На пустынной косе, возле кромки прилива
отыскали тебя,
подмастерье работал с тобой терпеливо,
кость металлом скребя.

Как шеренга болванок растет из полена,
чтоб матрешками стать,
клык моржа превращался в отряд пеликенов,
сувенирную рать.

Их за несколько дней раскупили пилоты,
увозя навсегда
далеко-далеко, где огни и красоты, 
где стоят города.

А потом – сколько раз ты смотрел узкоглазо
на кресты и пути,
сколько раз обрывалась цепочка рассказа –
не забудь и прости!

Белой ночи крупинка, смеющийся карлик,
костяной лепесток…
Расплывается кровью сквозь белую марлю
снежно-алый восток…

Из руки умирающей Майры ты падал
на недрогнувший мост,
и скрещались лучи, и росла канонада
выше туч, выше звезд.

Ледяными фонтанами море рыдало,
пеплом плакала хмарь,
и, как милость последнюю, смерть призывала
обреченная тварь.

И метель пеленала дворца колоннаду,
начинался обстрел,
и твоими глазами далекий Анадырь
на блокаду смотрел.

И хребты обнажали скалистые ребра,
обретая весну,
и тебя понесла краснозвёздная «аэрокобра»
на закат, на войну…

И уже не исчислить ни звезд, ни историй,
ни фанфар, ни сирен…
Только белый туман, только серое море,
только ты, пеликен.

114. Херсонесская элегия

Товарищ главный старшина,
одни мы выжили, очнитесь, –
кругом такая тишина,
что слышно ангела в зените…
В его слезе любовь и власть,
и столько света и полета,
что замолчали пулеметы,
и в небо хочется упасть.
И время смерти подоспело,
но держит горькая земля,
поникший мак нагого тела
огнем антоновым паля.
 
Ушел к Тамани «Красный Крым»,
на дне «Червона Украина»,
и мы, последние, сгорим,
и кровью породнимся с глиной,
горячим камнем и золой,
костями, кирпичами, пылью, –
с любимой, вековой, могильной,
все принимающей землей.
Шурша скелетами столетий,
в окопы сыпется она, –
теперь мы ей родные дети,
товарищ главный старшина.
 
Все, похороненное в ней, –
керамики сухие гроздья,
нагие острия кремней,
тяжелые отливы бронзы, –
все перемешано войной,
иссечено железным ливнем, –
Боспора золотые гривны,
и черный лом брони стальной,
и хоботы противогазов,
и мраморный девичий лик,
и нимфа в нежном хризопразе,
и молнией – трехгранный штык!
 
Товарищ главный старшина,
мы доиграли наши роли,
и тишина уже страшна
предчувствием последней боли…
Финал трагедии – затих
громоподобный хор орудий,
кровавой головой на блюде
наш Севастополь… Мерный стих
волны оплакивает город
в багровом трауре огня,
и землю грешную, которой
мы станем на закате дня.