Форум

Асиф

В деревне Фархадлы семидесятилетнего Асифа аксакалом не называли.

13 июля 1941 года ему исполнилось семнадцать. В тот же день из райвоенкомата пришла повестка. Поседевшая, но совсем еще не старая Солмаз, без единой слезинки, собрала вещмешок и теперь ждала Асифа. Мальчишка возился в хлеву. Накануне ураган сорвал несколько досок с кровли. Не оставлять же четырех овец и корову под открытым небом?! Работа почти была закончена, когда молоток скатился к краю крыши. Юноша, распластавшись потянулся за ним.

Женщина разглядывала старую фотографию, висевшую в рамке на стене комнаты. С пожелтевшего снимка на нее смотрела совсем еще девочка и статный мужчина. Родители Солмаз вынуждены были отдать ее замуж за зажиточного Ровшана, получив за невесту корову и двух коз. Нужно было кормить многодетную семью. Так Солмаз из родного и далекого села Узунгол попала в Фархадлы. Брак между девочкой-подростком и взрослым мужчиной на Востоке – дело обычное. Разница в возрасте, в целых девятнадцать лет, не смущала ни родителей ребенка, ни односельчан молодоженов.

Вскоре девочка привыкла к мужчине. «Может быть, это и есть любовь?» — думала наивная Солмаз, чувствуя себя счастливой и защищенной от житейских невзгод. Но прошло четыре года, а у них так и не было детей. Это не могло не отразиться на отношениях супругов. Ровшан стал молчалив и угрюм. С утра до позднего вечера он был занят хозяйством. Управляться с делами ему помогал Бекир. Солмаз, сжалившись над женой и годовалым сыном соседей, малюткой Мансуром, уговорила мужа взять в батраки односельчанина. Каждые десять дней Ровшан исправно выделял соседу причитавшиеся ему продукты питания. Много это было или мало — трудно судить. И стоит ли об этом говорить, когда все село Фархадлы жило за чертой бедности? Во всяком случае, семья соседей перестала голодать.

Наконец, Всемилостивший Аллах услышал молитвы Солмаз. В ноябре 1923 года она была на втором месяце беременности. А в мае 1924-го в село из Баку приехали «комиссары».

Великая страна, частью которой стал небольшой Азербайджан, нуждалась в хлебе и продовольствии. Отряды «большевиков» пробирались даже в самые отдаленные села, изымая у крестьян, так называемые, «излишки», а на деле – «пускали их по миру». Завистливые односельчане, и первым среди них – Бекир, «гостям» из Баку указали на Ровшана. Отослав жену в дом, хозяин встретил вооруженных людей у хлева, с вилами в руках.

- Не отдам! Не ворованное! Мной, моим «горбом» нажитое! — сердце Ровшана, словно молот, стучало в груди, а глаза налились кровью.
- А ты поделись, — сказал один из «комиссаров», со звездой на фуражке и в очках с круглыми стеклами.
- В своей деревне я и без вас могу решить, с кем делиться, — ответил Ровшан, оглядев собравшихся односельчан.
- А я не о них. С ними мы еще будем разбираться. Куда это они успели попрятать свое добро? – Толпа любопытных пришла в замешательство. — Я о тех, кто пока ты здесь «жируешь», борются против врагов мировой революции.
- Я, уважаемый, их не знаю. И за что они борются, мне не известно. Это их дело. Мое же дело – работать, дом содержать и семью кормить. Так что, своего не отдам! – Ровшан посмотрел на окно, из которого, время от времени, выглядывала напуганная жена.
- Ты разве не понял, что мы не из тех, кто просит? Хватит болтать. Отойди от хлева, резко выкрикнул человек в очках.
- Нет!
- Твое дело! – В ту же минуту «комиссар» выхватил из кобуры наган и, почти не целясь, выстрелил в грудь Ровшана. Пуля попала в сердце.
Люди, в страхе от увиденного, разбегались по домам. Один Бекир остался помогать «большевикам» выгонять скотину и выносить зерно из амбара.
- Напрасно ты это сделал, Фариз, — сказал один из «гостей». – У него жена «на сносях», да и еще совсем девчонка.
- Зато другие, почувствовав власть, будут сговорчивее, — ответил Фариз и с любопытством посмотрел на молодую женщину. Та отрешенно, без причитаний и слез, стояла на коленях возле убитого мужа.
- Что, получила свое? — бросил злорадно Бекир, проходя мимо беременной женщины с мешком зерна. Ему «комиссары», за труды и помощь, пообещали двух овец и с десяток домашней птицы. Самой же Солмаз оставили хромого быка. Животное Ровшан, собирался забить в день рождения будущего ребенка, а мясо, согласно «адату» — раздать сельчанам.

В июне пришло известие из Узунгол. Ночью в селе случился пожар. Дом родителей Солмаз, вместе со всеми домочадцами, сгорел дотла. Так, в течение трех месяцев, женщина потеряла всех близких ей людей. А в июле у нее родился мальчик. Милосердный Аллах не оставил Солмаз одну, наедине с горем. Ребенка она назвала Асифом, в память о сгоревшем младшем брате. Нужно ли рассказывать, как женщина растила сына в селе, где не знали сострадания? Где каждое ее появление встречали презрительно обидным словом «кулачка».

Все это время, пока Солмаз смотрела на фотографию, ее лицо оставалось бесстрастно спокойным. И, только однажды, на губах появилась горькая усмешка. Она вспомнила 1929-ый. Сельчане избрали председателем колхоза секретаря партийной ячейки Фархадлы Ганалиева Бекира.

И вот теперь – война! Война, которая хочет отнять последнее, что связывает ее с этим миром. Отнять ее сердце, ее Асифа!
…Юноша тянулся за молотком. Последняя, не прибитая доска, сыграла с ним злую шутку. Приподнявшись от «конька», она стала причиной его падения. Асиф полетел в заготовленное сено возле хлева. Счастливая случайность, на деле, оказалась бедой. Он упал на старые отцовские вилы, оставленные накануне в стогу.

Солмаз оторвала взгляд от фотографии, когда услышала крик со двора. Женщина, с непокрытой головой, выбежала из дома. Асиф лежал в луже крови. Левая нога сына была неестественно подвернута, пронзенная острыми вилами. (Позже, женщина утопит их в Сарычае, посчитав, что именно они приносят в дом несчастья).

На ее крики прибежал сельский учитель, Имран мюаллим. Остальные соседи остались глухи. Учитель ремнем перетянул ногу Асифа выше колена. Хлеставшая кровь, теперь просто сочилась. Солмаз обмыла и перевязала рану. Юноша потерял сознание. Запрягая подводу, учитель, успокаивал женщину. Но Солмаз уже и не плакала, и не кричала. Ее лицо словно окаменело, а глаза застыли на лице сына отрешенным взором. Такое уже с ней было, в том далеком мае 1924-го.

Выписали Асифа из госпиталя через три месяца. Но вернуться домой ему не довелось. Хромого, изувеченного сельчанина отвезли в Баку. Здесь состоялся суд. Особенно усердствовал прокурор. Он потребовал для Асифа смертной казни, назвав увечье парня не иначе, как «членовредительство» с целью уклонения от воинской службы. В военное время это трактовалось, как дезертирство. Обвинение в годы войны более чем страшное. И только судья-женщина пожалела юношу, приговорив того к пятнадцати годам лишения свободы. Так, Асиф оказался в далекой Сибири.

Сын Ганалиева, Мансур, ушел на фронт летом 1944-го. Сам Бекир получил «бронь». Он занимался государственной программой обеспечения фронта продовольствием. «Все для фронта! Все для Победы»! Три года председатель колхоза прятал сына от войны, подправив запись в свидетельстве о рождении. Не рассчитал! Война затянулась. Но судьба была милостива к Мансуру. Ганалиев-младший до победного мая прослужил писарем в штабе части НКВД. Пригодился «русский», который он, по настоянию отца, усердно изучал до войны.

Победу «фархадлинец» встретил в Варшаве, в звании старшего лейтенанта. У него на груди красовалось несколько медалей и орден, которыми Мансур очень гордился. Его ничуть не смущало то, что заработаны они, были не воинской доблестью на полях сражений, а красивым почерком штабного писаря. В родное село демобилизованный «нквдэшник» , вошел при параде, сверкая наградами.

В апреле 1948-го года, ночью, в собственном доме, Бекир был арестован. Следствию, не составило особого труда вскрыть факты хищений в подведомственном ему колхозе. Председатель зарвался, потеряв различие между личным и государственным. В ноябре того же года, он был расстрелян.

Через пятнадцать лет, отбыв срок наказания, Асиф вернулся. Тяжело хромая и опираясь на палку, он вошел в село. Дом его встретил заколоченными окнами и дверью. Никто Асифа не встречал. Солмаз умерла перед самым окончанием войны. Беда, случившаяся с сыном, подкосила женщину. Горе и жестокая несправедливость довершили дело. Жители Фархадлы этой смерти не заметили. Похоронил ее сельский учитель.

Имран мюаллим*, обняв калеку, пригласил его на ночь к себе. Эльнара, жена учителя, подала на стол скромный ужин. А после чая, с десятилетним сыном Юсифом, ушла в свою комнату. Мужчины остались одни. Имран мюаллим был старше Асифа на тринадцать лет. В 1936-ом его, после окончания педагогических курсов, по распределению направили в Фархадлы. Учитель думал, что задержится в селе, от силы на два-три года, но болезнь молодой жены заставила Имрана остаться здесь навсегда. У Эльнары было редкое заболевание легких. Морская, соленая влажность Баку несла ей роковую опасность, в то время как горный воздух Фархадлы стал ее спасением. Отсюда учитель в 1943-м ушел на фронт, но уже через полгода вернулся без руки.

Мужчины вышли во двор покурить. Присев на ступеньки порога, Имран мюаллим сладко затянулся «самосадом». К нему он пристрастился на фронте. После двух «затяжек» учитель заговорил:
- Знаешь, Асиф, не торопись судить людей. Не все так просто в этой жизни. Более половины мужчин села не вернулось с войны. Мне вот повезло, - Имран мюаллим, усмехнувшись, помахал пустым рукавом. — Вдовы, в тебе видят дезертира. И пусть ты — калека, но ты жив и вернулся домой, а своих мужей они уже никогда не увидят.
- Но я же в этом не виноват!
- Ты не виноват! Только они этого знать не хотят. Должен быть кто-то, кого можно обвинить во всех своих несчастиях. Иногда горе застилает глаза кровью, - учитель пытался найти слова, которые бы не очень больно ранили Асифа, но в словаре суровой правды их не было. — И только к концу жизни, — продолжал он, — люди, накопленные грехи оправдывают своей неосведомленностью, безграмотностью, забитостью. Как хочешь это называй! Им кажется, если они обманут себя – они обманут и Аллаха. Наивная глупость! Платить придется за все! Поэтому, предоставь Всевышнему вершить суд! Не дай поселиться злобе и мести в сердце своем! Я был свидетелем всего того, что пережила твоя покойная мать. Но я никогда не видел в ее глазах ненависти к людям! Постарайся и ты быть выше этого. Помни: трудно быть Человеком!
- Имран мюаллим, Вы всегда были добры к нашей семье. В трудные минуты всегда были рядом. И я, ни в коем случае, не буду оспаривать справедливость Ваших слов, но… — подкативший к горлу комок заставил Асифа сделать паузу. Он посмотрел на ночное небо. Если, правда, что умирая, люди превращаются в звезды, то какая-то из них должна называться «Солмаз». – Мне трудно умом принять Ваши советы, Имран мюаллим, и сердце мое к этому не готово. Но я постараюсь.

Три дня Асиф пробыл в селе, собирая необходимые ему инструменты. Все это время односельчане его словно не замечали. Босоногие ребятишки, пробегая мимо, тонкими голосами дружно кричали: «Асиф – дезертир! Асиф – дезертир!» После чего бежали в дом к дяде Мансуру за очередной порцией леденцов и сахара. Асиф стойко переносил оскорбления и всеобщее презрение сельчан. Лишь однажды, когда Мансур назвал его «подонком», тот, едва сдерживая себя, ответил:
- Не тебе судить. Однажды я докажу, что я — человек, а ты им не был и не будешь никогда.

Ранним субботним утром, погрузив весь свой небольшой скарб на ослика, он, с трудом, забрался в седло лошади. Асиф уезжал из родного села в горы.
- За лошадью я приеду на следующей неделе, – сказал, провожая его Имран- мюаллим. – Не обижайся, но в хозяйстве она мне пока нужна. А вот ослика оставь себе. Будет тебе подспорьем. Трогай. Ты свой выбор сделал.

Давно уже нет на свете Имран мюаллима и Эльнары ханум. Но есть село Фархадлы. Есть пасека высоко в горах. И есть пасечник Асиф, которого никогда не называли аксакалом.

Пятидесятилетний Юсиф, сын сельского учителя, уже сам отец двух взрослых сыновей, приезжал в горы через каждые пятнадцать дней. Он привозил Асифу хлеб и продукты. Исправно забирая и реализуя в райцентре и в Баку самый лучший в стране горный мед. О его целебности ходили легенды. Однажды даже «телевизионщики» из столицы приехали на пасеку. Снимали пчелиное хозяйство Асифа. Встать перед камерой старик категорически отказался. Даже говорить не стал под запись. Но и гости не очень расстроились, устроив прекрасный пикник на природе. Уезжая, каждый из них получил по банке душистого меда.

Юсиф приехал в полдень. Привязывая бидоны с медом к седлу, он услышал надрывный кашель Асифа. Поспешив в хижину, мужчина увидел старика, сидящим на кровати, с прижатой к груди ладонью.
- Асиф даи**, Вы больны? – с тревогой спросил Юсиф.
- Нет-нет сынок, что-то в горле запершило. Сейчас пройдет, — пасечник набрал кружку воды, из стоящего рядом ведра, и сделал несколько маленьких глотков. — Вот и прошло. Давай я тебя до речки провожу.
Юсиф покачал головой. Сколько раз он предлагал старику вернуться в Фархадлы. Лейла, жена Юсифа, присмотрела бы за Асифом, все же возраст. Но пасечник был непреклонен. Родное село для него перестало существовать в 1957-ом. Поэтому и теперь Юсиф не стал заводить разговор на эту тему. Просто не имело смысла.
У речки они расстались. Дорога в село уходила в сторону от Сарычая. Несколько минут Юсиф смотрел, как хромая и опираясь на ореховый посох, Асиф медленно спускался к руслу бурного потока. Старик сказал, что хочет пройтись чуть ниже по течению. Там он установил новые улья. Надо было проверить, как ведут себя горные медоносные пчелы в низине.

- Мансур бабА, пойдем в горы за кизилом, — не отставал десятилетний внук от старого Ганалиева, — пойдем!
- И, правда, своди ребенка в лес. Заодно и на лошади покатай, – поддержал маленького Бекира отец ребенка, Расим.

Аллах послал Мансуру двух дочерей и сына. Все дети жили в Баку. Увы, дочери оказались бесплодными, что и стало причиной их ранних разводов. Крах семейной жизни сблизил сестер объединив единой злобой на всех и вся. Отдалившись, от брата они забыли и отца, считая его главным виновником всех свалившихся на них бед. Вот почему только сын Расим с семьей приезжал в Фархадлы, спасаясь от столичной летней духоты.

- Бекирчик, наверное, дедушка не очень рад твоему приезду. У него на тебя даже времени свободного нет. Ты потом с папой соберешь кизил, а я на зиму сварю вкусное варенье, — не без ехидства заметила сноха Зарифа.

« Вот змея», подумал про себя Мансур, но озвучивать этого не стал. Приходилось терпеть. Рассориться и с сыном, значило остаться на старости лет одному, чего очень и очень боялся старик.

- Все, иду седлать Агбаша, — тяжело поднявшись с удобного топчана под орешником он направился в конюшню, бросив на сноху полный злобы взгляд.
- Ура! Я буду кататься на лошади! – радости Бекира не было предела.

Уже два часа старик и внук находились в лесу, на склоне гор. Привал они устроили у речки. После обильной трапезы, Мансур прилег отдохнуть. Он и сам не заметил, как уснул. Ему снились почести, коими его встречали после войны сельчане. Сон уводил все дальше. Вдруг улыбка сползла с лица спящего Мансура. Он увидел, как уводили его отца, и все разом пошло насмарку. Вся красивая жизнь, превратилась в кошмар. Он стал рядовым колхозником, простым сельчанином. А потом он увидел, как отец, жалко трясясь, стоял перед шеренгой красноармейцев. Раздался залп. Мансур вздрогнул и открыл глаз.

- Мансур бабА***, помоги! – истошно кричал маленький Бекир.

Крик раздавался со стороны реки. Мансур подбежал к воде. Внук слабенькими ручками держался за скалу, торчащую посередине русла. Ширина Сарычая в этом месте была более четырех метров. Медлить нельзя. Надо было входить в реку и спасать ребенка. Мансур поежился, посмотрев на острые камни в воде. А ребенок продолжал истошно звать его на помощь. Старик не решился войти в реку. Сил в маленьких ручонках не осталось, и река понесла Бекира вниз по камням.

В то же время, как ребенок разжал руки, ниже по течению в Сарычай бросился человек. Сделай он это мгновением позже, ему бы не удалось поймать мальчишку. Подняв Бекира над собой, человек, борясь с потоком, изрезавшись о подводные камни, вытолкнул ребенка на берег, при этом сильно ударившись головой о прибрежную скалу. Мансур, с ужасом наблюдавший за происходящим, поспешил к внуку. Мальчик был без сознания. Рядом, в двух метрах от ребенка, лежал Асиф. Первым делом, Мансур приложил ухо к груди внука: маленькое сердечко билось. Ребенок приходил в себя. Мансур подхватил Бекира и понес его к лошади. Проехав метров сто, старик остановился. Посадив ребенка под дерево, наказал тому дожидаться его.
- Я, внучок, кое-что забыл. Я быстро. Сейчас вернусь.
Мансур нашел Асифа там же, где и оставил. Грудь пасечника представляла собой кровавую рану. Голова была разбита. На губах пузырилась, лопаясь, розовая пена.
- Вернулся? — губы Асифа исказились в горькой усмешке.
- Ты все видел? — не обращая внимания на вопрос, спросил Мансур. Асиф отвел глаза. — Ты же не расскажешь об этом никому? — то ли спрашивая, то ли утверждая, произнес Мансур. — Мне Расим не простит этого. Не дай мне потерять сына. Дай слово, что не расскажешь.
Асиф нуждался в помощи, но не это волновало Мансура. Он все продолжал умолять пасечника молчать об увиденном. И, наконец, добился своего.
- Иди к внуку! Он напуган. Аллах тебе судья! Ты никогда не будешь человеком, а я им стал!
По дороге домой Бекир рассказал, что увидел на дне речки красивую белую гальку, похожую на дедушкину медаль. Мальчику захотелось достать ее и подарить Мансуру бабА, но он поскользнулся и упал.
- Мансур бабА, а это ты меня спас?- спросил Бекир.
- А кто же? Конечно, я! Ах, ты сердечко мое! — не стыдясь, соврал старик и поцеловал сидящего впереди внука в темечко.
- Мансур бабА, а как это ты так быстро обсох? — не унимался малец. Вот пристал, неугомонный!
- Так я же разделся, прежде чем залезть в воду. Чтобы не зацепиться одеждой за острые камни, спасая тебя. Внук с любовью посмотрел на дедушку.

Все село сбежалось в дом Мансура, узнав о случившемся. Одни его ругали, другие больше называли героем. Не знал, как относиться к этой истории и сын старика. С одной стороны, деду доверили внука, и он не углядел за ним. Но с другой - рискуя собой, спас Бекира. Рассим растерянно молчал, чего нельзя было сказать о Зарифе. Сноха поносила Мансура, на чем свет стоит. Проклиная его, она собирала вещи. Утром они уедут в Баку и больше сюда никогда не вернутся.
Последнми в дом к Ганалиеву зашли супруги Юсиф и Лейла. Поинтересовавшись здоровьем ребенка, они не стали задерживаться. Расим и Зарифа готовились к отъезду. Лишь перед уходом, уже у порога, Юсиф спросил:
- А где это произошло?
Мансур растерялся. Он отвел глаза в сторону, что не совсем понравилось Юсифу
- Ты знаешь, я был так взволнован, что даже и не запомнил места. Я был там впервые… — старик продолжал прятать глаза.
- Как же, Мансур бабА? Мы же еще там видели улья, — пришел на помощь деду внук Бекир.
- Да-да. Правильно внучок. Там были улья, — словно вспомнив, подтвердил Мансур, ругая про себя болтливого внука.
Попрощавшись, Юсиф, подталкивая Лейлу, спешно вышел из дома соседей. Почему-то на душе стало не спокойно.
- Что случилось? — спросила Лейла.
- Мне срочно надо ехать к Асиф даи, — ответил Юсиф.
- Ну, может быть с утра поедешь, а не на ночь, глядя… — но увидев глаза мужа, резко оборвала себя. Юсиф был категоричен. Он поедет.

Юсиф нашел Асифа там же, где его, израненного, бросил Мансур. Подбежав к нему, он упал на колени. Прижав большой палец к кисти пасечника, с тревогой оглядывал его раны. Едва уловимый пульс, говорил о том, что старик жив. Юсиф попытался поднять Асифа и отнести к лошади, как вдруг услышал хриплый шепот старика.
- Оставь меня. Уже ничего не исправить. Дай спокойно умереть.
- Да что Вы говорите, Асиф даи. Сейчас мы поедем в больницу, и все будет хорошо, – Юсиф уже понял: он опоздал.
При каждом выдохе с губ старика пеной слетала кровь. Кровь сочилась из ушей, из разбитой головы, из разорванной груди. Положив под голову пасечника свою куртку, он не стал более тревожить старика.
- Как это произошло?
Асиф, грустно улыбаясь, посмотрел в глаза сына сельского учителя.
- А имеет ли это значение? – прошептал он окровавленными губами. – Главное — быть и умереть Человеком!

Юсиф похоронил Асифа в горах, на его родной пасеке. Над могилой старика шелестел листьями вековой орешник. Никто из сельчан на похороны не пришел. Двое молодых рабочих, из компании по прокладке дорог, помогли ему с погребением.

- Юсиф киши****, что написать на кубике, пока нет могильного камня? — вопрос одного из рабочих застал его врасплох. И, в самом деле, он не знал ни фамилии старика, ни даты его рождения.
- Напиши: Асиф.
- А фамилия?
Юсиф задумался. Через минуту его озарило. Глаза светились,
- Напиши: Асиф Человек.
Найденным в печи хижины угольком, рабочий так и написал на строительном кубике:

АСИФ ЧЕЛОВЕК

Мюаллим* — учитель (азерб)
Даи** — дядя ( азерб)
БабА*** — дедушка (азерб)
Киши**** — мужчина (азерб). Юсиф киши, Али киши ,Гасан киши и т. д. уважительное обращение к мужчине по имени.

Немного мистики и эзотерики.

Грешник.

Снова птица Гамаюн

прилетела.
Ходит крУгом кот Баюн
то и дело.
И поднялся вновь Упырь 
из могилы.
Ведьма словно поводырь
поманила.
Я иду за нею в лес, 
спотыкаясь.
Подгоняет хитрый Бес,
улыбаясь.
И Кикимора в болоте 
засмеялась.
Баба в ступе на подлете
показалась.
Ночь и полная луна
над поляной.
Разливает Сатана
кровь в стаканы.
Нечисть празднует шабАш
под луною.
И взметнулся вверх палаш
надо мною.
В хороводе вкруг костра
кружат черти.
Пир до самого утра-
праздник смерти.
Но пропели петухи.
троекратно.
Позабыл про все грехи
и обратно,
Продолжаю жить, как жил,
я беспутно.
Блудный ветер закружил
лист распутный.

Птица вещая. Сон

Тишина непонятно-зловещая,
Опустилась на землю крылом.
Это птица моя, птица вещая,
За моим полуночным окном.
Пролетела сквозь щели, шуршащая,
И на грудь мне бедою легла.
Это бред, это явь настоящая,
Это сгусток упавшего зла.
Это шепот пророчества страшного,
От которого мне не сбежать.
Это воздух пропитаный ядами,
Что приходится глубже вдыхать.
Птица рока зловещего, вещая,
Перестань грудь когтями терзать.
Только снова вампиры и лешие
Обступают плотнее кровать.
Путы сна глубже в горло впиваются.
Не разжать их, не скинуть никак.
И Химера слюной изливается.
Вурдалаки, как свора собак,
С языками кровавыми, алыми
Подбираются ближе ко мне.
И ударили в бубны шамановы,
И кружатся безумно в огне.
Не хочу никакого пророчества.
Улетай птица вещая прочь.
Я ночного боюсь одиночества.
Я хочу чтобы кончилась ночь.

По волнам Стикса

Ухнула сова. Двенадцать. Полночь.
Тьма покровом падала на лес.
Поползла на землю нечисть-сволочь,
А за нею мхом поросший Бес.
Раскололась твердь,дрожа под нами.
ЦЕрбер отступил давясь слюной.
Медный грош храня под языками,
Мы в чужой входили, мир иной.
Фараонов мумии ожили,
Призывая нас в страну Аид.
Мы по Стиксу огненному плыли,
Канув в Лету боли и обид.
Лодочник ХарОн угрюмый, старый,
Судно по реке печали вел.
Отбирая за провоз, по праву,
Под язык нам вложенный обол.
Нас Геката злобная встречала. 
Образ смерти ужаса-трехлик.
Стыла в жилах кровь и замерзала.
Обрывался леденящий крик.
Здесь последний суд вершил Анубис,
В плоть вгрызаясь, души он терзал.
Языком облизывая губы,
Кровь лакал безустали шакал.
Ухнула сова. Двенадцать. Полночь.
Зазывая, подбирался Бес.
В дебрях затаилась нечисть-сволочь.
Только мы ни шагу в этот лес!

в последнем , "По волнам Стикса", перемешал и древнеегипетское и древнегреческое,  и бог знает, что еще. Сносок не делал. Думаю,  друзья, все вы грамотные и разберетесь, что к чему.

Когда по мне прошлись катком,

в асфальт пытаясь закатать,

не стал махать я  кулаком,

решил я просто написать...


Исповедь поэта

Душа моя взывает болью к Богу.
Меж двух высот звучит мой скорбный глас.
Одна из них печальная Голгофа,
Другая-неприветливый Парнас.
Венок лавровый-не моя обнова.
По знаку, что подаст могучий перст,
На голову мою венок терновый
Накинут, и на плечи взвалят крест.
На спину плети опускаясь свистом,
Меня погонят от Парнаса прочь.
И я пойду путем своим неблизким,
Пытаясь боль обиды превозмочь.
И ржавыми словами злобной мести,
К кресту ладони правды пригвоздят.
Стекает кровь моя слезами песни
Но зря ее убить во мне  хотят.
Она звучит меж двух высот набатом
И даже в Лету канув не умрет.
И в бок копье вонзенное солдатом
Звучание  ее не оборвет.
Душа и песня в образе едином,
Крылами машут над моим крестом.
Я на распятье стал непобедимым,
Возвысившись над завистью и злом.
Меж двух высот подобно Волнам Стикса
Эпоха безхребетников течет.
Кто лестью на Парнас взойдет без риска
А кто-то на Голгофу крест несет.
И новые уже центурионы,
Вытягивая копья целят в бок.
Приспешники собрались в легионы,
Для них Пилат и Цезарь их и Бог.
А на Голгофе крест мой одинокий,
Бросает тень на стаю воронья.
Сочится кровь из ран моих глубоких
И растекаюсь истиною я.