—Шёл бы, солдатик, ты в хату. Жарко под яблоней дюже. В хате моей не богато, Да посвежей, чем снаружи. Что ты там пьёшь? Аль, невкусно? Кривишься! Тёплую водку? Было б сей гадости пусто! Что ж ты её льёшь-то в глотку? —Плачет душа… Ей так гадко… Стонет. Как больно мне, бабка. Утром погиб младший братка, Месяцем раньше наш папка. Как рассказать это маме? Лучше меня бы… Я – старший. Десять годков между нами, Он и любви-то не знавший. Батя у нас был хороший. Добрый, с душою смиренной. Больно мне очень, до дрожи… Тихий он был, не военный. Встал на защиту Отчизны, Встал за Донбасс наш распятый. Светлой хотел людям жизни, Мирной, огнём не объятой. Я восемь лет был с ним рядом. Брат к нам весной напросился... Танк наш накрыло снарядом... Сашка наш даже не брился. Я его помню мальчишкой, Глазки, как два лазурита. Как теперь жить без братишки? Сердце от боли разбито. Бабка, а ты что же плачешь? —Каплю плесни мне, солдатик. Знаешь, судьбу не обскачешь. Будет в раю пусть твой братик. Ждут там его хлопцы наши: Батька ваш, внук мой, два сына. Пухом земля им лебяжьим! Вечного душам помина!
Здоровенная бабища – под два метра ростом – с остервенением избивала тоненькую, хрупкую, голубоглазую и белокожую, казалось, совсем юную и невинную девчонку. –– Я научу тебя, фи-фу-ля, жизнь любить! Ишь ты, руки она к чужому мужику протянула! Мигом их поотбиваю! – брызгая слюной во все стороны, орала разъярённая психопатка. – Дрянь какая! Только я на передовую, она уже тут как тут – в штабе сидит, глазищами своими зыркает! У-у-убью-ю-ю! – Любка, хватит с неё! Убьёшь же и взаправду! – тянула за рукав гимнастёрки бабищу невысокая полная девка в солдатских штанах, массивных ботинках и в небрежно накинутом на плечи мужском пиджаке без единой пуговицы, не скрывавшем дряблое тело выше пояса, где только белый, не совсем свежий бюстгальтер прикрывал массивную грудь. – В тюрьму загремишь! Приказано – не бузить! А ты как чокнутая! – Пошла вон! – Любка отшвырнула от себя окровавленное тело и, повернувшись к своей товарке, добавила: – Дай выпить! Избитая, при более близком рассмотрении оказавшаяся красивой женщиной лет тридцати, с трудом поднялась с земли и похромала в сторону полуразрушенного кирпичного дома.
Война! Она нагрянула в мирную жизнь посёлка негаданно-нежданно. Почти все дома, разрушенные снарядами, прилетавшими с противоположной стороны, оставшиеся без стёкол в окнах, наспех забитых фанерками и картонками, с дырявыми крышами, продолжали жить своей многострадальной жизнью. Сразу за посёлком были отрыты траншеи и установлены крупнокалиберные пулемёты и гранатомёты. Кое-кто утверждал, что это «Грады», да только их и в помине не было. Посёлок стоял насмерть – ни шагу назад! Поэтому потери были ощутимыми. Бойцы народного ополчения состояли из разных групп: те, у кого за плечами была служба в армии, и те, кто прошёл ускоренные курсы обучения. Женщины тоже встали в ряды защитников, преследуя разные причины, но цель у каждой была единственная – желание защитить свою землю и вернуть мир землякам. Оксана, избитая озверевшей Любкой, была стрелком танкового расчёта, но сейчас, временно, после осколочного ранения в ногу, служила фельдшером роты. Её собирались комиссовать вчистую, да пригодился возмущённой ополченке медицинский диплом, полученный лет десять назад. Немыслимо идейная, защищала Оксана свою землю по зову души, мечтая вернуть мир и счастье страдающим людям. Она презирала мужчинок, сбежавших с малой родины, бросивших её на растерзание, и просто боготворила тех, кто отчаянно дрался за каждую её пядь. Мужчины любили Оксану за нежность и красоту, за бесстрашие, а теперь ещё и за лёгкую руку, которой она безболезненно делала раненым уколы. Раз и навсегда прицепился к младшему лейтенанту Оксане Мелешко позывной: «Ягодка». Начальник штаба майор Дупляк оказывал ей особое внимание и был бы не прочь связать с Оксанкой свою дальнейшую холостяцкую жизнь, если бы не Любка. Она вцепилась в Дупляка мёртвой хваткой, да так, что и сам начштаба побаивался этого напора. С полгода назад, в крепком подпитии, после похорон погибшего друга, он и сам не заметил, как оказался в постели с настырной «дамочкой». Это был капкан, и выбраться из него не получалось никак. Любка считала начштаба своим мужчиной, даже невзирая на то, что другого случая оказаться в постели Дупляка больше у неё не появилось. Неимоверно физически сильная и бесстрашная духом, сержант Дымова дралась с врагом как чертовка. За глаза её так и называли – Чёртова Любка. Однажды она притащила в штаб пленного разведчика, сама его обезоружила, скрутила в бараний рог и, накостыляв по полной, подгоняя в спину увесистым дрыном, заставила бежать без передышки километра два. На «передке», так называли передовую, Чёртова Любка была героем, а вот в быту – просто зверем, особенно когда её обуревала ревность.
Оксана, рыдая в голос, рухнула на металлическую скрипучую кровать в маленькой, почти камерной комнате не разбомбленного до полных развалин дома. В самые первые дни проклятой войны осталась она вдовой. До исступления оплакивая любимого мужа, в горькой тоске, стала частенько прикладываться к бутылке. Уезжать к сестре, живущей в братской стране, не хотела, хотя та и настаивала, громко кричала на Оксану по телефону, умоляла, плакала. Да только как могла женщина уехать, оставив на погосте своего любимого одного-одинёшенького, без её, Оксаниной, заботы, без ежедневных разговоров у могильного холма?! Настоящим спасением оказалось вступление в Народное ополчение.
По стенке с осыпавшейся штукатуркой ползла божья коровка. Оксана промокнула глаза краешком ватного одеяла, оставшегося от бывших жильцов, и подумала: «Весна! Восьмое Марта!» В прежней, мирной жизни любимый обязательно в этот день дарил ей охапки жёлтой, солнечной мимозы. Она обожала её, тонкий аромат южной акации с жёлтыми цветками рождал в женском воображении картины волшебных миров, тех самых, где живёт простое человеческое счастье. В представлении Оксаны счастье обязательно должно было быть жёлтого цвета, такое пушистое и мягонькое. Женщина крепко зажмурила глаза и, понюхав воздух в комнате, ощутила запах любимых цветов. «Лезет всякая ерунда в душу», – разозлилась она своим мыслям и распахнула опухшие от слёз глаза. На кривом, треногом журнальном столике, прислонённом к выщербленной стенке соседней комнаты с полуразрушенной перегородкой, лежал пышный букет свежей мимозы! Оксана вспыхнула: «Кто ещё тут похозяйничал?! Опять, небось, этот приставучий Дупляк! Придушила бы его! И чего ходит? Сто раз просила оставить меня в покое!». Но встала с кровати и, отыскав в соседней комнате большое пластмассовое ведро, заполнила его водой из водопровода, по странному стечению обстоятельств вдруг заработавшего: наверное, мужчины постарались в честь женского праздника, и поставила туда этот внушительный и такой ароматный букет. Потом, посадив на тонкую, хрупкую ладошку божью коровку, вышла на крыльцо. – Божья коровка, полети на небко, там твои детки кушают конфетки. Всем ребятам раздают, только Любке не дают! – смеясь сквозь слёзы пропела Оксана и, сдунув с ладони яркое насекомое, с какой-то совершенно детской восторженностью стала наблюдать за его бесшумным полётом.
Командир части берёг не окрепшую после ранения Оксану. По этой причине на передовую как фельдшера её ни разу не отправляли. А тут лейтенант Артюхов, крепкий живчик, недавно прибывший в часть, слёг с банальным поносом, и Оксане пришлось его заменить. Середина весны в траншеях! Наверное, в былые, мирные времена это выглядело бы романтично. Но шла война, и сегодня враг просто сошёл с ума! Мощный артиллерийский обстрел с противоположной стороны был тяжёлым. То там, то здесь вспыхивали пожары. Несмотря на это перед ополченцами была поставлена задача о завершении многодневной операции по взятию в окружение группировки войск противника. Враг, пытаясь выровнять линию своей обороны, применил артиллерию крупных калибров, поле боя беспощадно утюжили и выжигали. Раненые с обеих сторон выли как умалишённые. Оксана перебинтовывала, обезболивала, вытаскивала в безопасное место – небольшую рощицу метрах в ста от поля боя, безусых пацанов и тяжеловесных, стискивающих от страшной боли до хруста зубы, мужиков любых возрастов. Ни страха, ни ужаса, никаких, совершенно никаких чувств не испытывала она. Просто делала свою работу, военную работу, жуткую работу – кровавую и дикую! Сил не было никаких, хотелось плотно прикрыть глаза, зажать руками уши, уткнуться лицом в выжженную траву и уснуть. – Твою Бога душу мать! – донеслось до Оксаны громкое бормотание. – Ноги! Не чувствую ног! Подстрелили, вражины! Подстрелили! Оксана поползла на голос. Под дымящейся машиной, в которую угодила мина, лежала Чёртова Любка – лицо залито кровью, ноги прошиты автоматной очередью. Трудно было понять, в сознании она или в бреду – отборный мат летел из её уст: дважды побывавшая в тюремной зоне ещё в мирное время, солдатка знала такие выражения, слыша которые краснели даже бывалые мужики. Тоненькая, хрупкая фельдшерица ухватила раненую за ворот гимнастёрки и совершенно неожиданно сдвинула с места легче, чем представляла. «Ещё чуток! Ещё немножечко, – уговаривала себя Оксана. – Вон туда, под тот пышный цветущий куст!» Абсолютно мокрая, хоть выжимай, женщина упала рядом с Любкой на траву и заплакала от радости: – «Дотащила! Дотащила чертовку!». Всхлипнув ещё пару раз, она принялась осматривать раненую. Голова цела! Лицо в крови – так это его мелкие осколки посекли, один угодил в краешек носа, и обильное носовое кровотечение разукрасило Любку в помидорную массу. С ногами было хуже: чуть выше колен изрешечённые пулями, они безжизненно повисли на одном честном слове. «Придётся ампутировать!» – подумала Оксана и принялась перебинтовывать раненые конечности Дымовой. – Будем жить! Будем жить! Слышишь, чёртова ты Любка? Будем жить! – как заклинание повторяла фельдшер заветные слова. – Это ты, фифуля? – Любка с трудом открыла глаза. – Не тронь! Отойди от меня! – сквозь зубы прошипела она. А потом неожиданно для Оксаны завыла-запричитала в голос: – Нет больше майора Дупляка! Мишеньки моего-о-о нету больше на этом свете-е-е! Сама лично глаза ему закрыла! За его погибель тварей гнусных, п@@@@@@в гнойных не менее двадцати положила! Послышался свист. Совсем рядом ухнул снаряд, поднимая горящую землю в воздух. Оксана, словно пытаясь прикрыть собой Любку, тесно прижалась к её телу. – Как же это, как, а-а-а? Я ему детей родить хотела! Мы бы после победы всей семьёй на море поехали, в Крым! – И, выставив вперёд три пальца окровавленной правой руки, раненая прохрипела: – Обязательно: два пацанёнка и девку – хрупкую, нежную, сладкую, вот такую, как ты, фифуля! Свистели снаряды, стонала и горела земля, крепко обнявшись, выли две девки. Солнце, пошарив своими лучами в кустах, погладило обеих по растрёпанным волосам и поспешило дальше. – Ягодка, прости меня, дуру! – Но в ответ только ветвистые стебли сладко-горького паслёна как живые задрожали и зазвенели. Слышала этот крик ползущая в сторону поля боя Ягодка или нет, Любка узнает не скоро, а может, никогда и не узнает.
Я - русская женщина, русская мать. И мне ли про русскую душу не знать. И мне ли не знать, как она велика И где у души той исток родника: Духовности, мудрости, силы добра. И как безупречна она, как щедра. За это и любит её сам Господь, А потому никому побороть Русскую душу вовеки невмочь! Я – русской земли горделивая дочь. Я русским народом безмерно горжусь. И знаю, мою непорочную Русь Потоки безумия, подлости, лжи, Стремление НАТО «поднять на ножи», Не смогут, не в силах сломить и убить! Я счастлива русское званье носить. Я – русская женщина! Русская мать! И я не умею лукавить и лгать.
В калитку громко и очень настойчиво стучали. Лежавший на покосившемся деревянном крыльце старой, но добротной хаты чёрный лохматый пёсик никак не реагировал на этот шум. Уютно примостив на передние, сложенные углом лапы небольшую голову, он и ухом не повёл, всем своим видом подчёркивая равнодушие: «Стучите, хоть лопните, а я сплю!» Из погреба, переоборудованного в спальное место, с громкими охами выбралась тётка Тихоновна и утиной походкой, переваливаясь с ноги на ногу, пошла в сторону калитки, приговаривая: — Зайилы баглаи! Шо за баштак громыхае, як аггел?* — и проходя мимо пса, прикрикнула: — Майдан, бисова нивира**! Чи лаить разучився? Пёс Майдан нехотя поднял голову, потянулся всем телом и, спрыгнув с крыльца, побежал за хозяйкой. — Дарья Тихоновна, гуманитарку принимай, — за калиткой раздался голос Танюшки —девчонки лет семнадцати, развозившей в старой детской коляске по дворам одиноких стариков хлеб, сахар, крупы и макароны. — Достучаться к вам не могла, уже заволновалась, живы ли вы с Майданкой? — Танюшка! — обрадовалась женщина и на чисто русском продолжила: — Так что ж ты стучишь? Заходила бы во двор! Чай, не заперто! Мы с Майданом двое суток без сна, без еды были, вот и спим теперь, как убитые, пока не бомбят, да и кушать во сне меньше хочется! Заходи, девонька, заходи! Сейчас чайку с малинкой да вишенкой, у меня осталось чуток, сама не ем, для тебя берегу. — Нет, Дарья Тихоновна! Не могу! Мне ещё к Гейко и деду Притуле надо успеть, а по прогнозам после полудня опять утюжить будут! Папка сказал, чтобы успела; коли попаду под бомбёжку, так он меня больше слушать не станет, к Верке нашей на Кубань отправит силой! — Эх, Танюха - пустобрюха, ты бы послушалась отца-то! — принимая в подол фартука принесённые дары, улыбаясь сквозь неожиданно нахлынувшие слёзы, выдохнула из себя Тихоновна. — Где это видано, чтобы красавицы да умницы под бомбами погибали? — Ага! Щас! Я поеду шкуру свою спасать, а Юрка без меня Родину защищать будет. Я, Тихоновна, тоже люблю и станицу нашу, и заповедник, и балку Киселеву: мы с Юриком там и познакомились, и венчаться будем после победы там же, — поглаживая по спине довольного Майдана, скороговоркой выпалила Таня. — Ладно, будьте здоровы, бабушка Дарья! А я дальше поехала… — Тётка я тебе, слышь, тётка! Ишь придумала — бабушка! Я сроду бабкой не была! Нетути у меня внучатков, а, теперяча, и не будет николи, — грозно прокричала вслед удаляющейся девчонке то ли тётка, то ли бабка. Дарья Тихоновна — женщина на вид лет шестидесяти, а по паспорту далеко шагнувшая за семидесятилетний рубеж, высокого роста, статная и бойкая на язык, в любой компании была заводилой. Удивительно, какой щедрой оказалась к ней природа — ни лишнего веса, ни глубоких морщин, ни дряблой, обвисшей кожи. Ещё до войны схоронила женщина своего Митрофана, детей им Бог не дал, и жила она одна в уютной казачьей хате, окружённой вишнёвым садом, в глубине которого с тыльной стороны располагался богатый, ухоженный малинник — гордость не только самой Тихоновны, но, пожалуй, и всех станичников. Родители Татьяны приходились ей очень дальними родственниками, впрочем, в станице почти все были друг другу роднёй, даже пришлые «понаехи» с удовольствием отыскивали родственные корни в архивных справочниках и словарях, благо интернет, появившийся чуть ли не в каждом доме, помогал им в этих поисках. Так и жили - не тужили! Влюблялись, женились, деток рожали, родню находили! А тут, как проснувшийся вулкан, извергая боль, страх, ужас — лавиной накрыла станичников война. Люди бросали дома, машины, скот и уезжали к родственникам в братские страны. Остались только те, кому ехать было некуда, и те, кто не мог бросить в беде свою землю и рьяно защищали её от идейных врагов. Станицу несколько дней подряд обстреливали таким плотным огнём, что многие дома, не только деревянные, но и кирпичные, лежали в развалинах. По соседству с Тихоновной уцелевших строений уже не было — обгоревшие, полуразрушенные, без окон и дверей, с пробитыми крышами и упавшими заборами, наводили они мертвецкий ужас на тех, кто проходил мимо. И только хата Дарьи оставалась целой и невредимой; да что там хата — и забор, и сарай, и великолепный сад. Как только начались обстрелы и бомбёжки, каждый вечер стала обходить женщина с иконой в руках вокруг своего подворья по три круга, нараспев читая вслух все молитвы, которые знала ещё от своей бабушки. Рядом рвались снаряды, свистели мины, а она знай себе ходила и крестила свою хату, двор, сад старинной иконой, которую ещё её прародительница — бабка Аграфена спасла из разрушенной станичной церквушки в двадцатые годы прошлого столетия. Исполнив ритуал, укутывала икону в вышитый красными петухами рушник и только тогда спускалась в погребок, где её всегда поджидал перепуганный, скулящий от ужаса любимец — молодой пёсик Майдан. Погребок, выстроенный лет тридцать назад трудолюбивыми руками Митрофана, был небольшим, скорее, даже, можно было бы сказать – маленьким, только и того, что глубоким, под стать хозяйскому росту с вытянутой вверх рукой, плюс метровой подставкой под ноги. Выложенные кирпичом стены были увешаны тяжёлыми металлическими полками, которые хозяин самолично сварил из массивных труб и толстолистовой стали. Полки висели друг над другом и были каждая высотой с полметра, не больше, чтобы размещались там только трёхлитровые банки с соленьями, да ещё те, что размером поменьше — с любимым вареньем. Расположенные с трёх сторон погреба, они оставляли посередине узкий проход на одного человека. Закрывался погреб тяжёлой металлической дверью и имел воздухоотвод, как и полагалось по правилам подземного строительства. Тихоновна соорудила на забетонированном полу себе постель и полусидя, потому что лёжа вытянуть ноги во весь её солидный рост не получалось, вместе с Майданом пережидала бомбёжки и обстрелы среди опустошённых банок, пустой кадушки и глиняной макитры, в которой раньше вызревал ядрёный хлебный квас. — Майданушка, потерпи, я зараз кулиш стелёпаю, —размяв затёкшие ноги, твёрдым шагом пошла женщина в сторону кухни, где стоял старый, видавший виды керогаз. И тут как ухнет, как бабахнет! Майдан, поджав хвост, с диким визгом стремглав понёсся к погребу. Тихоновна побежала за иконой — сегодня обхода она ещё не делала —и торопливо, под громкую молитву, освободив иконку от рушника, быстрым шагом пошла вдоль забора. —Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящии Его. —Трижды перекрещивая иконой всё, что попадалось ей на пути , почти бежала мгновенно постаревшая и осунувшаяся от дикого страха женщина. Закончив читать одну молитву, тут же начинала она другую: --Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится. Речет Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него. Яко Той избавит тя от сети ловчи и от словесе мятежна… — Рвались снаряды, под их свист молитвы сменяли одна другую, голос Дарьи крепчал, и всё твёрже и твёрже звучало в конце каждой заключительное слово «Аминь».
Зацепившись ногой за обгоревшую корягу, которую, вероятно, забросило к ней во двор взрывной волной, Тихоновна распласталась на земле, широко раскинув руки и ноги. От неожиданного удара о землю икона отлетела в сторону. — О, Господи, Боже святый, — прошептала женщина. —Икону уронить — к беде большой! О, святии священномучениче Киприане и мученице Иустина! Внемлите смиренному молению моему! —-Тётка Дарья, Тихоновна, вы где? — услыхала она срывающийся на визг крик Татьяны. —Помогите мне, очень вас прошу! Юрку моего осколком задело, он без сознания. Таня, взвалив себе на спину крепкого чубатого парнишку, не подававшего признаков жизни, низко склонившись под тяжестью обмякшего тела, перекинув обе его руки себе на шею с двух сторон, ухватившись за них, еле волокла своего дружка. Носки его крепких, массивных ботинок оставляли на тропинке глубокую борозду, а девчонка с каждым шагом теряла последние силы. — Давай подсоблю, вдвоём оно сподручнее! —Дарья подставила своё сильное плечо. —Не смей рыдать! Упаси Бог — в обморок хлопнешься! Мне двоих не дотащить! — громко приказывала, стараясь переорать свист и грохот рвущихся снарядов, Тихоновна. —Да как же мне не плакать? Он на встречу шёл, улыбался, радовался. Командир наградил увольнительной. А тут как бабахнет, и Юра прямо на моих глазах падать стал, —заливаясь слезами, надрывно всхлипывая, кричала в ответ Таня. —Спина у него вся в крови, туда, наверное, осколок попал. Не было времени его осмотреть. Сейчас у вас в хате вдвоём осмотрим. —Нет, в погребок, Таньша! В погребок! Там безопасней! Вы с Юрком оба невелички, вместитесь! Шибче-шибче вниз спускайся, николы круголя давать, а я тоби хлопчика спихну по дробыне ***, як с горкы! Майданку на полку загони, ему в самый раз! Справа на нижней полке свечка и спички, а в жестяной банке бинты и йод, — проглатывая в спешке половину окончаний слов, раздавала команды Тихоновна. — А вы, тётка Дарья? Мы же все тут не поместимся! — запричитала Татьяна. —А я пиду в хату! Сама знаешь, заговорённая она! Ничего со мной не случится! Не боись, девонька! — Тихоновна прикрыла плотно дверь и посмотрела в сторону вокзала, расположенного метрах в ста от её двора. Похоже, что лупили туда, но нет- нет, да и падал какой-нибудь снаряд прямо на соседние домишки, и без того уже разрушенные, да ещё и в непаханые огороды, оставляя глубокие воронки. Дикий вой, дым, огонь — страх Господний! — Ах, ты ж, Боже мой! Икона! — вспомнила бабка Дарья и прытко побежала в сторону сада, где, зацепившись за корягу, падая, выронила из рук икону. —Господи, отведи беду и напасть. И все семьдесят семь несчастий, — шептала она, мелко-мелко крестясь.
Не видела Тихоновна, как летел в её сторону снаряд, не почувствовала, как впечатал он красивое женское тело в землю: метров десять не добежала она до иконы, которую тут же накрыл огромный земляной вал, очень похожий на Девятый — со знаменитой картины Айвазовского. Раскидистая старая вишня рухнула рядом, неуклюже задрав вверх толстый ствол, так ровно и гладко срезанный у самого корня, словно это была работа знающего своё дело мастера. Немного погодя, второй дико воющий снаряд прямиком угодил в хату, пробив крышу у трубы. Вспыхнул пожар, затрещали деревянные балки, и …. повисла в воздухе звенящая тишина, словно и не было войны, и не стреляли никогда пушки, миномёты, зенитки и автоматические гранатометные комплексы. И вот тогда дикий, страшный вой Майдана разнёсся по всей округе, наполняя её отчаянием и безысходностью.
* Замучили бездельники! Что за незнакомец стучит, как чёрт? **Майдан, (лёгкое казачье ругательство), или лаять разучился? *** лестница
Ты меня отыщи в белом сумраке ночи, Где луна сквозь туман щурит бархатный взгляд. Души наши близки и они, между прочим, Припасли нам с тобой подвенечный наряд.
Тянет руки рассвет – в них букет первоцветов – Ароматом окутан божественный стан. Как же много у неба подлунных секретов, Как же много на сердце оставлено ран.
Верю, раны залечит любовная нега, У бездушной разлуки похитив меня. И закат, и рассвет будут нам оберегом, И ночная луна, и свет божьего дня.
Ты меня отыщи в белом сумраке ночи, Где луна сквозь туман щурит бархатный взгляд. Души наши близки и они, между прочим, Припасли нам с тобой подвенечный наряд.
Царица Ночь изысканной рукой Старается мне очи прикрывать, Как в одеяло, кутаясь в густой Небесный свет, струящий благодать. Но стон души и мыслей череда Не подпускают сон мой ни на шаг. Печально смотрит сквозь стекло звезда, Она любви земной ночной маяк.
Они с лихой бессонницей – друзья! Для них печаль любви – причал тоски. Скорей бы уж рассвет! Песнь соловья И гул могучей матушки-реки Разбудят день, тоску души гоня, Наполнив теплотой высоких чувств. Коснётся солнца луч, пленив меня Очарованьем Гения искусств.
Ах, загулял рассвет в холодной тьме. Он на задворках дремлющей Земли Читал стихи хорошенькой зиме О красоте божественной любви. Тогда Царица Ночь своей рукой Мне томик поспешила протянуть – Твои стихи, поэт, любимый мой. Ну а рассвет придёт когда-нибудь.
Лана, Привет, Светлана! Красиво написано, вдохновенно и образно!!! Понравилось!!! Благодарю за замечательное творчество!!! Желаю неиссякаемого вдохновения и всех благ!!!
Поэт
Автор: Сергей
Дата: 11.02.2025 18:44
Сообщение №: 197385 Оффлайн
Асфальт плавился на солнце, как шоколад в горячей ладони. Тоненькие каблучки стильных туфелек оставляли за собой аккуратные лунки, словно Галя шла по дорожке, вылепленной из пластилина. В такую жару глупо ходить по улицам, да ещё и на каблуках, но женщина спешила на важную встречу. К новому льняному сарафану подходили только эти туфельки, а Галине так хотелось произвести впечатление. Не то, чтобы она была какая-то там вертихвостка, совсем, нет, но понравиться ребятам с передовой, которые по чистой случайности заехали в её провинциальный городок, ей, отчего-то, очень хотелось. Почти два года она состояла в дружной команде волонтёров, вкладывающих всё своё свободное время в помощь тем, кто выполнял задачи на СВО. Галя давно уже не считала, сколько километров маскировочных сетей сплели трудолюбивые руки её «милых девчонок» всех возрастов: от школьниц старших классов, до пенсионерок, находящих не один десяток лет на заслуженном отдыхе. Проворные пальчики плели, плели, плели под искренние, сердечные песни, которые напевали неунывающие певуньи: «Тонкая верёвочка, защити милёночка. стань же маскировочкой для Денисов, Вовочек! Для мужей, для мальчиков, вы плетите, пальчики, сети и рубахи, в русском, да в размахе!»
По ночам мастерицы раскраивали сотни метров мягких натуральных тканей и шили для ребят комфортное бельё. А ещё, готовили сухие первые блюда – залей кипяточком, и готов супчик: вкусный, наваристый, ароматный, как дома. Делали заготовки сухофруктов, пекли пирожки и ещё умудрялись писать тёплые, нежные письма о том, как верят в победу, как ждут и любят своих защитников. С утра Гале позвонили и сказали, что ребята с передовой неожиданно заехали за забытой посылкой и хотят девчатам лично выразить свою благодарность. Со многими уже давно они заочно были знакомы по письмам и делам их праведным. Недавно по телевизору сюжет показывали, как парни бельё гордо на камеру демонстрировали – юмористы! Никогда духом не падают эти смелые и гордые воины! На том и стоят! Правда-то за ними! Если не они, то кто этих фашистских «недобитков» уничтожит, на нашей исконно русской земле? Кто защитит женщин и детей, стариков и инвалидов от страшных обстрелов, которыми восемь лет утюжили земли Донбасса то ли нелюди, то ли просто идиоты? «Эх, сил вам, ребятки, и мужества, шептали женские губы,» — когда волонтёрши в десятый или в двадцатый раз пересматривали этот видео сюжет. Радовались, посмеиваясь, узнавая свои «произведения искусства», а, проще говоря, - труселя весёлых расцветок: от гномиков до ярких мячиков и грибочков, сшитых их трудолюбивыми руками.
Встреча была назначена в замечательном кафе, владелец которого, тоже, активно занимался волонтёрством. На машине, принадлежавшей его заведению, раз в неделю отвозили на передовую для бойцов гуманитарные грузы. Да, и материально он всегда помогал. Хороший мужик, правильный. Девчата его очень уважали. В небольшом, уютном зале на несколько столиков было прохладно. Хорошая система кондиционирования, сияющая чистота и тонкий лавандовый аромат, расставленных повсюду букетов, настраивали на хорошую волну. А, впрочем, могло ли быть иначе? Встреча друзей – это всегда приятно! Это одна из самых прекрасных эмоций в мире! За столиком у окна сидели трое ребят в облегчённой камуфляжной форме –футболки и лёгкие брючки. У Гали заколотилось сердце – это они, наши «львы»! Их из миллиона сразу узнаешь! Какие светлые лица! Какие сияющие глаза! Чьи-то сыновья, братья, мужья... —Ребятушки! — вскрикнула она, протягивая к ним руки. — Господи! Родные вы мои! Так и стояли они, обнявшись посредине зала – три парня и одна женщина! Стояли и объятий своих разлепить не могли. — Меня Галей зовут, — целуя каждого в небритую щёку, сказала она. — Денис, Егор, Виталий. — представились по очереди ребята. —А где же все остальные девчата? — Сейчас будут! Я рядом живу. Потому и первая заявилась.
Все девчонки пришли нарядными: на каблучках, с подкрашенными губами. «Шалуньи!» — с теплом души отметила про себя Галя. Всем хотелось быть красивыми, сияющими, обаятельными и милыми! Чтобы ребята там, на передовой, всегда думали, что они совсем не устают, что хватает им часа четыре на сны. Чтобы знали, что бегут они на «сети» и «свечи» вприпрыжку, потому, что их сердца заполнены любовью, надеждой и верой! Но любви в них больше! Намного больше! К Родине! К ребятам на передовой! К жизни! К Победе! И это правда. Истинная.
Они не говорили о войне, о боли, о смерти! От души хохотали над курьёзными случаями из жизни ребят. Всё преподносилось так, словно там, на передовой они были на курорте, а не под пулями и шквальным огнём. Посмеялись над Егором, который никогда вживую не видел мышей и испугался этих серых бестий, вскрикнув, как девчонка. А потом аплодировали Виталию, исполнившему под гитару песню о любви. Егор рассказал, как принёс из разведки за пазухой рыжую кошку, придумав ей позывной: «Лисичка». Теперь она любимица всего взвода и самые лакомые кусочки только для неё. Времени у ребят было мало, только часок они могли позволить себе на встречу. Прощались весело, с шутками-прибаутками. «Не смей плакать!» — уговаривала себя Галя, обнимая солдатиков на прощание. — Только останьтесь живыми, — шептали красивые, ярко подкрашенные губы шестерых нарядных волонтёрш, которые одной рукой махали во след уходящему уазику, в просторечии «буханке», а другой часто-часто крестили удаляющийся автомобиль, не забывая при этом вытирать слёзы. — Победа будет за нами! — лёгким эхом в воздухе повисли слова, сказанные на прощание. Важные слова! Они не подлежат сомнению.
Трофим рос смышлёным мальчишкой. В свои неполные двенадцать лет он легко решал задачи по алгебре соседу-шестикласснику и свободно разговаривал на английском с афро- студентом – дружком соседки Маринки. Одноклассники называли Фимку «ботаном», но дружелюбно, потому, что у него всегда можно было списать вариант контрольной или перевод текста с английского на русский. Жил мальчишка вдвоём с мамой в крохотной однокомнатной квартирке с частичными удобствами, на зарплату хирургической сестры, работающей на полторы ставки, но, тем не менее, едва сводившей концы с концами. Никаких навороченных смартфонов, планшетов, беспроводных наушников и прочих новомодных гаджетов у него сроду не водилось, одет был он скромно – дешёвая курточка и ботинки да обязательная школьная форма: брюки и пиджак в крупную клетку; не принимал участия в квестах, не тусовался после уроков в городском парке. Фима всегда спешил домой и с удовольствием выполнял домашние задания и читал книги. Да и хозяйственные обязанности по дому, пусть без особого желания, но всё же не упускал из вида – мыл посуду, полы, смахивал пыль с многочисленных книжных полок, иногда готовил ужин, чтобы сделать приятное маме. Вот и сегодня, наспех пообедав, он принялся за уборку квартиры, потом решил начистить картошки для пюрешки к сосискам, которые по пути домой прикупил в соседнем супермаркете на сэкономленные деньги. Собрав в пакет очистки и прочий накопившийся мусор, Фима поспешил вынести их в мусорный бак, тем более для этого был ещё один повод: у мусорки его ежедневно поджидал котёнок Мурлыка - мальчик подкармливал малыша и очень жалел. Мама не разрешила взять котёнка в квартиру – она боялась за его жизнь. Пожилая соседка баба Клава ненавидела котов, кот Маркиз, живший у Трофима и его мамы три года, однажды неосмотрительно покинул пределы их жилплощади и пострадал от ярой ненависти злой старухи, прямиком отправившись в кошачий рай. Фиминому горю не было предела.
Мусорные баки располагались в соседнем дворе. Фима избавился от мусора и, развернув целлофановый пакетик с заготовленной для котёнка едой, громко позвал Мурлыку: – Кис-кис-кис! В ответ он услышал какой-то невнятный звук, похожий на стон, доносившийся с другой стороны баков. Мальчик обошёл их, и его взору предстала картина: на картонной коробке из-под холодильника лицом вниз лежал человек. Очень худой, в чёрных замызганных джинсах, толстом тёмно-синем шерстяном свитере, густо изъеденном молью, с длинными засаленными волосами, собранными на затылке в хвост, он был похож на подростка то ли женского, то ли мужского рода. Трофим растерялся и немного испугался. Подхватив на руки подбежавшего к нему котёнка, сделал несколько шагов в сторону стонущего человека. И тут во двор с гиканьем и криками на модных новеньких велосипедах заехали мальчишки с параллельной улицы. Возглавлял процессию Витёк – тринадцатилетний паренёк. Он, увидев лежавшего человека, с презрением выкрикнул: – Пацаны, гля, наш бомжара сюда перебрался! А я думаю, куда он уполз? – И, подъехав к нему почти вплотную, добавил: – Эй, чучело, вставай и вали отсюда! Никакой жизни от этих ничтожеств нет! Человек не шелохнулся и даже не простонал. Тогда Витёк, протрубив победный клич ,сделал круг по двору, набрав высокую скорость, решил переехать колёсами лежащего человека. Так и случилось бы, но Фимка стремительно кинулся наперерез. – Не смей!– выкрикнул он и зажмурил глаза навстречу летящему на него велосипеду. Ему было страшно, руки, прижимающие к груди котёнка, которого он не успел опустить на землю, мелко-мелко дрожали. – Что вы творите? – прошептал мальчик. – Как же так можно? Это же человек! К тому же – больной и не может вам ответить! – Брысь отсюда, ботан! – раздалось в ответ. – А то и тебе сейчас накостыляем! Защитничек выискался! – Это что тут за война? – вместе с визгом тормозов донёсся до мальчишки сильный мужской голос, наделённый стальными нотками. Фима открыл глаза и увидел идущего в сторону баков мужчину среднего роста, спортивного телосложения. В одной руке он нес большой мусорный пакет синего цвета, а в другой - матерчатый мешочек от пылесоса, которые использовались в моделях ещё прошлого века. Быстро оценив обстановку, мужчина освободился от мешков и подошёл к бомжу, легонько похлопал его по плечу, потом пощупал пульс. Нахмурившись, грозно посмотрел на мальчишек: –Это кому же такая идея в голову пришла – человека до смерти задавить? –Мы не давили, мы хотели прогнать! Он – алкаш конченый и вонючка! – наперебой стали оправдываться велосипедисты. – От таких - одни гадости на Земле! – Хмм… Неужели? А я думал, что гадости от таких бесчеловечных недоумков, как вы! – Мужчина криво усмехнулся. – Ему плохо! Он – больной! – с большим волнением сказал Фима. – В больницу нужно его отвезти. – Верно, малец! Именно в больницу! Вот мы сейчас «скорую» и вызовем. – Мужчина достал из кармана спортивного костюма телефон, набрал номер и твёрдым, уверенным голосом продиктовал адрес, потом велел мальчишкам на велосипедах «исчезнуть с его глаз раз и навсегда» и, протянув руку Фиме, представился: – Андрей Ильич! Фима смутился и растерялся, но всё же протянул свою в ответ. –Трофим! – сказал он негромко и опустил Мурлыку рядом с едой. –Ты, Трофим, – молодец! Мамка с папкой гордиться должны! Настоящего мужика вырастили! – А мы с мамой вдвоём живём, – ответил мальчик. – Вот в этом доме, – и показал рукой в сторону своего дома. – Вон оно как! А я в этом, – кивнул в сторону трёхэтажки Андрей Ильич. – Недавно переехал! Завершаю уборку после ремонта. Нам с тобой, брат, теперь нужно «скорую» дождаться. Похоже, совсем человеку худо, пульс слабый, да к тому же он ещё и без сознания. – И, присев рядом с котёнком, погладив его по спинке, спросил: – Твой? –Нет! – ответил Фима. – Это Мурлыка, я его подкармливаю, он тоже бездомный. Взял бы к нам, да мама не разрешает.
Во двор заехала машина «скорой помощи». Андрей Ильич помахал им рукой. Осмотрев бомжа, медики с помощью Андрея загрузили больного и увезли. Сказали, что в первую городскую. – Моя мама там работает! – гордо сказал Фима. – Вечером расспрошу её о состоянии этого незнакомца. – Ну, вот и славно! А я, если позволишь, котёнка к себе заберу. Я – одинокий, и он – одинокий! Вдвоём нам будет веселее! Если захочешь проведать своего друга, заходи к нам в гости. Вон видишь, два зелёных окна на втором этаже? Теперь Мурлыка там проживать будет. Бывай, герой! – и крепко пожал Фимке руку.
Часто бывать в гостях у Мурлыки и Андрея Ильича у Фимы не было возможности – подходил к концу учебный год. Мама в свободное от основной работы время, подрабатывала на другой. 21 мая, в воскресный день, у Фимы был день рождения, а у мамы случился редкий выходной. Порадовавшись такому волшебному совпадению, решили они отпраздновать двенадцатилетие парня в городском парке, в маленьком летнем кафе на берегу пруда, полакомиться чем-нибудь вкусненьким, просто провести время вдвоём. Звучала музыка, ярко светило солнце, громкий смех раздавался со всех сторон; счастливые мама с сыном, держась за руки, шли по тропинке цветущего парка, а навстречу им шёл Андрей Ильич и широко улыбался. – Мама, познакомься, пожалуйста, с хорошим человеком, о котором я тебе рассказывал. Он больному бездомному «скорую» вызвал и Мурлыку приютил. – Фима смотрел на маму сияющими глазами. – Андрей! – слегка смутившись, протянул руку мужчина, успевший оценить очарование и нежность Фиминой мамы. – Рита! – отвечая на рукопожатие, зарделась женщина, уловившая восхищённый взгляд. – Рада познакомиться со спасителем Сергея, – и, увидев вопросительный взгляд собеседника, добавила: –Так зовут спасённого Вами больного. Кстати, если бы его не привезли в больницу, он вряд ли бы до утра дожил. Пневмония – очень коварная болезнь! Но, к счастью, теперь уже выздоровел – тихий и безобидный человек, да ещё и руки золотые! Он в нашей больнице отремонтировал всё, что требовало ремонта. Сейчас при котельной живёт, главврач разрешил. А там, глядишь, жизнь у него и наладится. – А мы в кафе! У меня сегодня Днюха! – радостно сообщил Фима. – Поздравляю! Значит, ты теперь совсем взрослый! – Андрей снял висевший у него на шее фотоаппарат и перевесил на Фимину: – Дарю! –Нет! Что вы! Нельзя! –забеспокоился мальчик, с надеждой посмотрев на маму. – Это дорогой подарок! – Бери! Бери! Мне он без надобности! Таскаю повсюду с собой, а фотографировать не особливо-то и люблю. Щёлкну для порядка пару раз, на том и всё. – И, жестом предупредив возмущение Риты, добавил: – Не хотите же вы меня обидеть, друзья мои? Это подарок от чистого сердца! Как говорится – дареному коню в зубы не смотрят! – Спасибо вам, Андрей! – Рита на удивление сыну и себе не стала сопротивляться. – Неловко как-то вышло, но, может быть, вы с нами в кафе? – А вот это непременно! – засмеялся Андрей. – Только, чур, я на правах мужчины угощаю именинника и его славную маму! Счастливый Фима шёл впереди и щёлкал фотоаппаратом налево и направо, позади шли мама и дядя Андрей, они очень живо о чём-то беседовали, словно были знакомы сто лет, не меньше. Трофим был смышлёным мальчиком, он очень хорошо понимал, что между взрослыми проскочила искра - именно так называли в фильмах о любви то, что случилось сегодня с его мамой и бывшим подводником Андреем Ильичом.
Снег сыпал и сыпал. Ночь была светла. Падающие снежинки как белые фонарики высветляли серый мрак. А ещё они были похожи на балерин в пышных пачках. Бесконечно крутили и крутили фуэте, до полного изнеможения и, упав на импровизированную сцену, которой служили верхушки деревьев и кустов, замирали в бессилии.
Не спалось. Она давно перестала искать спасение в сновидениях. Не исцеляло. Поздняя любовь терзала её душу и во сне, и наяву. Не помогало и отшельничество. Каким законам природы подчиняется это её сердечное наитие, было непонятно. Как и почему женщина, способная в жизни командовать армией, справиться со своими переживаниями не могла? Или чувство обладало такой неимоверной силой, или она - лидер по жизни - превратилась в слабую и безвольную особу, которую пора уже отправить на свалку истории, выпроводить вместе со всеми регалиями, талантами, заслугами туда, где ей и место. Безжалостно выбросить — тряпку безвольную, идиотку, сумасшедшую, старую дуру…
Именно в это мгновение, когда в голове мелькали зловещие мысли, ей дико захотелось написать любимому письмо. Пальцы стремительно забегали по клавишам: «Ты береги свою душу от зла, от печали и бед. Ты далеко, но я рядом, ведь, я – просто свет…» Зачем? Недавно он написал ей, что ему тоже непросто. Громко захлопнула крышку ноутбука.
— Дура, дура, дура…— захлебнулась то ли от яростного шёпота, то ли от обжигающего горло большого глотка коньяка. — Не смей его терзать! Он чувствует себя без вины виноватым.
Никто не повинен. Так распорядилась судьба — быть несвободными от жизненных обязательств, находиться в разных точках Земли. Так бывает, когда родственные души, разделённые половинки не могут слиться воедино никогда.
— Лучше пей до дна! Нежно целуй край хрустального бокала, и пусть любимый наполнится энергией беспредельной любви, и сила божественного чувства вознесёт его на вершину блаженства. – Раздался звон разбитого стекла. Опустошённый бокал разлетелся вдребезги.
Да, она пробовала пить до забвения. Бесполезно. Облегчения не наступало, только опустошение. Господи! Что же ты такое – поздняя любовь? Наказание? Награда? Сколько уже писано-переписано о чистоте человеческих чувств, о вере в подлинное счастье, о коварстве, об обмане, о заблуждениях. А ответа нет. Нет! НЕТ!
—Поздняя моя любовь, поздняя, душу мне снегами засыпала. И горячая ты, и морозная. Лотерейным билетом выпала. Не взошла ты над жизнью радугой. Не согрела рассветным заревом. Не сумела мне душу порадовать, а повисла над нею маревом. – Женщина выдохнула из себя зарифмованные строки, стремительно встала, подойдя к окошку, рывком распахнула створки.
Морозный воздух ворвался вместе с ветром и снежинками-балеринками в комнату и в открытую настежь любящую душу:
— Дууурааа! – полетел в ночь дикий вопль. —Дууурааа! — А потом вослед ему жаркий шёпот: —Счастливая… дура…
Услышал эту исповедь только лес, густо усыпанный снегом. Вздохнул он или улыбнулся - было непонятно. Ничего непонятно. Никому. Дура! Да и всё.
Лана, Ланочка, повторюсь, как замечателдьно ты пишешь. Беда в том, что я уже не могу реагировать на каждую твою публикацию. Зрение не то, да и силёнки тоже. Но я очень рада, что ты продолжаешь писать. И не важно, откликаются или нет. Всё равно читают. Обнимаю тебя, родная.
Поэт
Автор: НинаАкс
Дата: 16.02.2025 22:26
Сообщение №: 197403 Оффлайн
НинаАкс, Ниночка дорогая моя, не волнуйся, я всё понимаю и бесконечно благодарю тебя за любое внимание. Береги себя! Тёплых мыслей тебе в каждый твой день! Обнимаю.
Зима сквозь сито облаков Снежок на землю сыплет густо. Она настряпает блинков Ажурных, пышных и до хруста Начистит блюда изо льда, Постелет скатерть на тропинки. Гостеприимна как всегда, Всех угостит! Из тонкой крынки Плеснёт прохожим молока, Сметанки белой на блиночки! Легка у зимушки рука, Щедра на первый свой снежочек.
По рельсам трамвайным гуляла ворона. Шагала так гордо, словно на её голове была настоящая корона! Чёрный смоляной хвост напоминал шлейф монаршего платья, а мощный и острый клюв – торчащий рог, готовый в любую секунду сокрушить врага. Ох и хитра же была эта птица, красующаяся невдалеке от трамвайной остановки. Она давно заприметила невысокого мужичка, любовавшегося ею. Понимала ворона, что он – добрячок, что чуточку хмельной и явно не из богачей. Знала, именно у таких в карманах всегда полно крошек, и они щедро делятся ими с птицами. Эти люди никогда не бросят ни палку, ни камень, ни поддадут носком ботинка. Ворона была мудрой, на длинном жизненном пути она повидала немало. Подойдя поближе к своему обожателю, птица, повернув голову в его сторону, глубоким, хриплым: «Кра-а-а!» дала понять, что готова и поболтать. Мужичок растерялся на мгновение, а потом, громко рассмеявшись, сказал: - Ваше Величество, не изволите ли угоститься? - Опустив руку в карман пальто, извлёк оттуда плавленый сырок в серебристой обёртке и, заученным движением, мигом сорвал её с брикета, крупно раскрошил лакомство, пригласив резвунью жестом к трапезе. Ворона без особого интереса посмотрела на сырные крошки, повертела головой в разные стороны и лениво направилась к угощению, вероятно, не в силах совладать с аппетитным запахом, исходившим от вкусного продукта, который не так часто ей удавалось откушать. Выбрав самую крупную крошку, она взяла её в клюв и, повертев перед глазами добряка, проглотила с царственной важностью, выразительно каркнув. - Спору нет! Твоя большая голова уж точно совсем не пустая! – продолжал восхищаться мужичок. - Такой мозг нужно питать! Эх, жаль, шоколадку мы с мужиками уничтожили. Она маленькая была, вот такая! - И, выставив вперёд два указательных пальца, показал расстояние сантиметров в десять. Плутовка, подобрав все крошки, вернулась назад на рельсы, произнесла своё: «Кра-а-а-а!», словно приглашая к продолжению беседы, и посмотрела на благодетеля взглядом, не терпящим никаких возражений. - Кабы знал, что тебя повстречаю, приберёг кусочек! – Мужчина вывернул оба кармана. - Пусто! Не серчай! Хитрунья запрыгала, словно хотела взлететь не с разбега, а с места и плавно расправила крылья. Но вскоре сложила их по местам и ещё пристальней уставилась на собеседника. - Крылья – это сила! И я такие иметь был бы не прочь. - Мужик посмотрел на свои руки и даже взмахнул ими для пущей убедительности. - Видишь ли, на «мерседесы», чтобы носится с бешенной скоростью, я не скопил деньжат, да что говорить, у меня и «Запорожца» сроду не было. Не сподобился! И крыльев для полёта Бог не дал! Я, правда, летал, да всё больше от пинков. - виновато разведя ладони в стороны, добавил: - Нет, ты не подумай! Я - не пьющий! Только по праздникам! Птица, грузно переминаясь с лапки на лапку, выкрикнула что-то похожее на: «Ко-о-ох!» - Не охай, я честно говорю! - Мужичок смутился. - У меня, понимаешь ли, внук родился! Как было не отметить такое событие? Рождение новой жизни – это, знаешь ли, чудо! Девять месяцев ожидания, волнения и тревог! А потом - бац, и ещё один пацан на свет появился! Так мы с мужиками за него по соточке и приняли на грудь. Ворона подпрыгнула. - Да ладно, не возмущайся! Ну, чуток поболе – по сто пятьдесят! Вороная плутовка склонила голову набок и прищурила один глаз. - Хитрющая ты, как я посмотрю! Опять не веришь? Прям, как моя Варвара! Та тоже: руки в боки, глаза навыкат и давай бухтеть: «Сколько можно? Когда это закончится? Итак мозгов не было, а теперь и последние пропьёшь!» Обидно! Ворона раскрыла клюв и только собралась что-то каркнуть, как из-за угла появился долгожданный трамвай! Она расправила крылья и, быстро набирая скорость, помчалась по рельсам в противоположную сторону, потом, взмахнув крылами, взлетела ввысь; развернувшись в воздухе, вернулась к остановке и, ловко выхватив из урны серебристую фольгу от плавленого сырка, бросила её мужичку прямо под ноги. Я, наблюдая эту картину со стороны, крепко задумалась: какие чувства переполняли ворону? Благодарность? Сочувствие? Восторг? Чудны дела твои, Господи! Вороны понимают и жалеют людей! Люди часто не понимают, как прекрасны те, кому нет нужды притворяться и лукавить! А, в целом, какой же он дивный этот наш волшебный и неповторимый мир!
Сегодняшняя суббота была серединой осени. На Кубани это ещё достаточно тёплые деньки, но уже не похожие один на другой. Надежда сидела у себя в загородном доме на террасе и с наслаждением отхлёбывала из тоненькой фарфоровой чашечки ароматный чай, заваренный со смородиновым листом. Она радовалась солнцу, щедро заполнившему всё террасное пространство, и птичьему пению на все голоса. Особенно старалась одна махонькая загадочная пташка, сидевшая на заборе. Что это за птица такая, Надя не знала. Разноцветные крылышки и звонкий голосок не могли не привлечь к себе внимание, и женщина решила непременно узнать, что же это за чудо такое расчудесное очаровало её своими голосовыми переливами. Наведя камеру телефона на птичку, Надежда старательно выбирала ракурс поэффектней и только собралась сделать снимок, как за забором раздался резкий крик соседки Марины, спугнувший очаровательную пташку. Скандалы за забором не были редкостью. С утра до вечера, громко, не стесняясь в выражениях, мать и дочь выясняли свои непростые отношения, а Надежда волей-неволей становилась свидетелем этого. Соседи, так же, как и Надя, приезжали на дачу в пятницу после рабочего дня и всегда оставались до позднего воскресного вечера. –Да что же ты за дрянь такая!? – срывающимся голосом то ли утверждала, то ли вопрошала Марина у своей дочери Оксанки. – Я тебе мать или не мать? Ты можешь помолчать хотя бы пять минут? –Тебе надо, ты и молчи! – грубо парировала в ответ её дочь – студентка третьего курса музыкального училища. – Как ты меня достала! За первого встречного замуж пойду, лишь бы тебя никогда больше не видеть! –Да кто тебя возьмёт, дуру такую?! В монастырь тебе прямая дорога! –Я и в монастырь буду рада уйди! Только подальше от этого дурдома! –Девчонка, рыдая во весь голос, громко хлопнула калиткой и побежала в сторону реки, отбивая на асфальтированной дорожке каблучками туфелек грустную чечётку. – Надежда, можно к тебе? – Марина, раздвинув в разные стороны четыре штакетины на заборе, висевшие на верхних гвоздях, в упор смотрела на соседку. – Проходи, проходи! Я сейчас свежего чайку с мятой заварю! Тебе успокоиться нужно! – Надежда засуетилась, смахнула со стола какие-то невидимые крошки, переставила с места на место сахарницу и вазочку с малиновым вареньем. – Не надо! Я тут вот. – Марина достала из-под фартука руку с хрустальным графинчиком. – Я со своей вишнёвой наливкой. Выпей со мной, Христом Богом прошу! Выпей, Надюша! Дрожащими от недавно пережитого скандала руками соседка налила прямо в чайные фарфоровые чашечки ароматно пахнущую наливку. –Я сейчас рюмашки… – Не стоит! – перебила Надежду соседка. –Какая разница, из какой посуды?! Главное, чтобы было что! – И тут же жадно, залпом выпила из чашки весь напиток: – Ой, не могу я, Надя! Не могу! Сил у меня уже не осталось! Мы с моей Оксанкой живём, как два лютых врага! Одна ненависть вокруг! За что, за что она меня так ненавидит? –Да что ты, Мариночка? Твоя Оксана – девчоночка молоденькая, она о ненависти ещё и знать-то ничего не знает! Ты бы с ней сама помягче, что ли! Она же у тебя не плохая! И работящая, и голосистая! Как вчера в саду пела, я заслушалась ненароком! –Знаешь, соседушка, а ведь у неё сегодня день рождения! Бабка моя Александра Максимовна всегда говорила: кто в этот день, под птичье голошение, родится – певучим голосом непременно обладать будет! Угадала бабка-то моя! Мудрая была! Много чего знала! Природу чувствовала так, словно одними глазами с ней на всё вместе глядели. Не хватает мне моей Ляксандры – так она сама себя величала! Ох, не хватает! Она бы вмиг наши проблемы разрешила! –Ой! Поздравляю тебя, Мариша, с новорожденной! День-то какой славный! А вы скандалить удумали! Я тебе сейчас и подарок подарю! – Надежда резко поднялась с места. –Погоди, не спеши! Давай лучше выпьем ещё по чашечке! – Спешно разливая из графинчика рубиновый напиток, Марина схватила за руку соседку и рывком усадила на место. – Потом подарок подаришь, потом! За мою Оксанку давай! А может, и не за мою! Не знаю! Мне порой кажется, что чужая она, не моя кровь, не наша! – Ну, что ты такое говоришь, Марина? – Надежда, пригубив наливку, поставила чашечку на стол. – Оксанка как две капли воды на твоего Сергея похожа! – Ой, не скажи, Надюха! А я сходства не вижу! Всё чаще и чаще думаю, что она не наша дочь! Чужая! Нам её в роддоме подменили! – Марина поднесла к глазам край фартука и утёрла выкатившуюся слезу. – Да что же ты такое выдумываешь? Давай-ка я лучше чайку тебе плесну. – Надя подозрительно посмотрела на свою собеседницу. –Думаешь, захмелела? – Женщина криво ухмыльнулась. – Нет! Я тебе сейчас одну историю расскажу! Никогда и никому не рассказывала, а тебе расскажу. Марина вылила из графина остатки напитка в свою чашку, отпила пару глотков и начала свой рассказ: – Оксанка у нас родилась ровно двадцать лет назад. Я её легко так носила – никаких токсикозов или недомоганий. Не ходила, а летала. Серёга мой в армии служил, когда я первенца нашего вынашивала – сложная тогдашняя беременность терзала меня все девять месяцев. А на этот раз мой милый рядом был. После двух лет разлуки у нас с ним такая любовь приключилась – пуще прежней! Он меня на руках готов был день и ночь носить! Глаз с меня не сводил! Уж так мы с ним любились, так любились! У меня до сих пор сердце замирает, когда вспоминаю те сладкие денёчки! Вот и одарил нас Господь ещё одним дитятком! Радость такая была – слов не найти, чтобы описать! Так мы счастливы были, так счастливы! Сыночек наш уже лепетать начал – славный такой, смышлёный! Хорошенький, как ангелочек! Ляксандра моя его с рук не спускала! Обожала не на шутку! Баловала да зацеловывала! Взаимные у них чувства были! Наш сыночек за прабабкой по сей день горюет, всё на погост к ней ездит с букетами, пять лет, почитай, она уже там. Сказал, что памятник будет бабушке Максимовне из гранита ставить, чтобы на века. – Марина снова отпила из чашки. – Ой, что-то я отвлеклась! Не о том тебе хочу поведать! Короче! Родилась Оксанка рано утром! Мне врачи сказали, что здоровенькая да крепенькая! Муж всю ночь под окном простоял! Я и попросила санитарку, чтобы крикнула ему, что дочка родилась! Мы с ним с самого начала решили, что не будем узнавать, кого ждём! А тут я так обрадовалась, что у нас теперь и сын, и дочка есть! Мне её показывают, а я и не смотрю на неё, все мысли только о муже! Размечталась не на шутку, как он радоваться-то будет! Вскользь на малышку взгляд бросила – мол, насмотрюсь ещё - и опять глаза зажмурила и мечтаю себе, мечтаю! Вечером мне дочурку мою кормить принесли, вот тут-то я её и рассмотрела: белобрысая, белокожая, глаза голубые, а мы оба кареглазые да смуглокожие! Странно, думаю, но понимаю, что такое может быть! Слышала где-то, что это у голубоглазых родителей кареглазые дети не рождаются, а у кареглазых и зеленоглазые могут быть, и голубоглазые. К тому же у мужа моего отец голубоглазый! Какая разница, думаю, моя кровиночка, плод большой любви, и зацеловываю крошку свою, налюбоваться на неё не могу! А она всё куксится, плачет, грудь брать не хочет! У других мамаш в палате малыши сосут да причмокивают, а моя плюётся да орёт!
Утром следующего дня – обход врачебный! Мне врач и говорит, мол, больной у вас ребёнок, слабенький, требует особого ухода! Как больной, переспрашиваю? Мне вчера говорили, что здоровая, крепкая! Не знаю, отвечает, что вам там вчера говорили – я по обследованиям делаю выводы! Горько мне, но думаю, не беда! Своей любовью выхожу да выпестую! На четвёртый день всю палату, а нас шесть мамок-то там было - мы все в один день рожали, на выписку и отправили. Серёжки мои оба примчались, родители мои и мужа, да ещё несколько друзей наших! Шумно нас встречали: с цветами, шарами, шампанским! Фотографировались, на видеокамеру встречу снимали. Дома стол ждал накрытый! Приехали, Оксанка спит, мы её в кроватку уложили, а сами праздновать! Серёженька каждые пять минут к кроватке бегал, всё на сестричку смотрел, а тут бежит, как оголтелый орёт, мол, проснулась, проснулась – сейчас заплачет! – Марина посмотрела на Надежду грустным взглядом, допила наливку из чашки и горько разрыдалась. – Мариночка, да что ж ты, дорогая, так заходишься? Если тебе трудно рассказывать, так погоди, успокойся сначала! – Надя встала из-за стола и подошла к своей собеседнице, чтобы приобнять ту за плечи. – Нет, нет! Я сейчас возьму себя в руки! Не волнуйся, соседушка! Веришь ли, до сих пор не могу вспоминать без слёз! Я малышку на руки взяла, а она мокрая! Перепеленать надо! Развернула одну пелёнку, другую, смотрю, а это… мальчик! Не может быть, думаю, это же тот самый ребёнок – доченька моя, которую мне вечером после родов принесли кормить и потом все дни до выписки этого же малыша приносили! Уж я за это время каждую чёрточку разглядела и запомнила! Думай- не думай, крути его во все стороны- не крути, а ребёнок – мальчик, и всё тут! Я Серёжку позвала, показываю ему, а он не поймёт, что к чему! Смеётся, говорит: ты же сказала, что девка-Оксанка! Я в слёзы! Документы хватаем, читаем – чёрным по белому – девочка: 3 кг, 200 граммов, 54 см. И, главное, помню отлично –девочку мне после родов показывали, девочку! На личико-то я не очень обратила внимание, а вот то, что женского пола - хорошо заприметила! Я пуще прежнего рыдать! Что делать? Где наша девочка? Чей это мальчик? В палате у нас у всех мамочек новорожденные девки были! Мы ещё смеялись, что, мол, палата невест!
Перепеленали малыша и назад в роддом поехали! А там тишь, гладь и благодать! Никто мальчика не разыскивает! Сегодня только девочки выписывались! В детской всех детей распеленали: может, где несоответствие с бирками! Нет, всё совпадает! Я – не живая, не мёртвая! Силы меня покидают! А врачи только руками разводят! Акушерку, которая роды у меня принимала, вызвали, она приехала, подтвердила, что девочка у меня родилась. Санитарка, которая мужу моему в окошко крикнула, что у него дочь родилась, тоже подтвердила. Все рождение девочки подтверждают, а где наша доченька - никто не знает! –Маринка! Маринка! – В металлическую калитку соседей кто-то громко постучал. – Похоже, тётка Варвара стучит, – встрепенулась Марина, вытирая мокрые глаза. – Не пойму, что ей надо. Небось молока принесла. Я сейчас мигом! – Маринка! – продолжала громко кричать Варвара. – Беги скорей к реке! Там с твоей Оксанкой беда приключилась! – Бог ты мой! – Обе женщины – Надя и Марина, не чуя под собой ног, выскочили на улицу, где стояла тётка Варвара со своей козой Майкой. Коза не спеша, со вкусом объедала пёстрые астры, растущие в Маринкином палисаднике, рядом с калиткой. –Что случилось, тётка Варвара? Что случилось? – наперебой стали спрашивать женщину соседки. – Какая беда? Живая она? –Да, живая! Живая! Не верещите как резаные! – И, потянув за верёвку свою козу из цветника: – А ну, пошла, ненасытная! Я вот тебе рога-то пообломаю! – неспешно повернула голову к Маринке: – Ногу, кажись, она поломала! Неслась, как скаженная! За корягу зацепилась, кубарем к ногам моим и слетела. Мы с Майкой моей – ни сном, ни духом – пасёмся себе на лужайке! А тут, нате вам! Подарочек катится! Марина схватилась за сердце: – Скорую нужно вызывать! – Ты беги, беги уже! Одна она там сидит на берегу! Я ей свою безрукавку подстелила, чтобы не застудилась девка! Так ты её не забудь забрать – безрукавку-то мою! Хорошая вещь ещё – тёплая и не маркая! – вослед убегающей Марине прокричала Варвара. И тут же, повернув голову к Наде, скомандовала: – А ты, Надежда, скорую давай вызывай! Надежда телефон впопыхах оставила на столе и теперь, беспомощно хлопая по карманам своего спортивного костюма, всё никак не могла сообразить, что его там нет. И только щёлкнув себя по лбу, заспешила во двор. –Погодь, погодь, Надежда! Глянь-ка своими молодыми глазами! Никак Оксанку на руках хлопец какой-то несёт! – Варвара, продолжая воевать со своей козой, громким выкриком задержала женщину. – Точно! Несёт! Так это же, кажись, Петруха – Яблоковых внучок! Точно, он! Поглядите, какой молодец!
Высокий, крепкий, спортивного телосложения молодой человек, прижимая к своей груди хрупкое Оксанкино тело, быстрым шагом приближался к стоявшим женщинам. За ним следом, охая и ахая, не шла, а бежала Марина. Опередив парнишку на мгновение, распахнула перед ним калитку. Первой в калитку протиснулась коза Майка, следом за ней тётка Варвара, а потом Пётр со своей стонущей ношей и, стало быть, далее Марина с Надеждой. Бережно усадив Оксану в кресло-качалку, стоявшее в резной деревянной беседке, парнишка присел на корточки рядом и принялся ощупывать лодыжку девушки. – Я в меде учусь, – успокоил он Марину. – Правда, только на третий курс перешёл. Но разобраться, есть перелом или нет, я могу. – Может, видите ли, он! – грозно сказала тётка Варвара. –А безрукавка моя где? Небось, кинули чужую вещь, где непопадя! – Да не волнуйтесь, бабка Варвара! Не забыли мы вашу вещь! Оксана только и твердила, что о безрукавке вашей, чтобы не забыли её, – рассмеялся парнишка, снимая со спины небольшой чёрный рюкзачок. – Вот она! Получите и распишитесь! – И, повернувшись к Марине и Надежде, добавил: – Перелома нет! Похоже на растяжение! Тугую повязочку наложим, и через пару дней бегать будет!
Глава вторая Встреча
Надежда, заинтригованная и взволнованная рассказом Марины, прерванным на самом интересном месте, не могла заснуть до самого утра. Пытаясь предугадать развязку сюжета, она так ни до чего и не додумалась. Марина со своим семейством чуть свет укатила на своей «Хонде» в городскую квартиру. К счастью, тихо, без шума и скандала. - И слава Богу! – вслух прошептала Надя. – Глядишь, и наладится у них всё! -Ты о чём это? - встревоженно взглянул на неё супруг. Женщина отмахнулась от него и вышла в сад. День обещал быть тёплым и солнечным, точной копией предыдущего. «Последнее тепло», - подумала Надя и, склонившись над кустом чайных роз, вдохнула в себя тонкий аромат. Тут же лёгкой волной накрыла память. Мама Надежды боготворила духи с ноткой белой розы, самые любимые - «Болгарская роза» - всегда стояли на её туалетном столике; даже тогда, когда женщина была уже смертельно больна, она не забывала наносить на себя несколько капель любимого аромата. Надя с мамой не были особенно дружны, но никогда не ссорились и, тем более, не позволяли себе публичных скандалов. «Мамочка, милая мамочка, - подумала Надежда. - Как мало я тебя любила! Прости, родная! Прости!» Дочь же у Надежды была ещё школьницей, этим сентябрём пошла в шестой класс. Очень милая, ласковая девочка обожала свою маму и, оставшись с ней наедине, буквально прилипала к ней, плотно прижавшись своей изящной фигуркой. Надя и представить себе не могла, чтобы они с её нежной Алёнкой вдруг смогли бы возненавидеть друг друга! «Брр!» - от этих мыслей её пробрала дрожь. Женщина подошла к развесистой айве и, сорвав с дерева крупный плод, поспешила на кухню, чтобы приготовить на завтрак для своей дочурки пышные оладьи с мёдом и тёртой айвой.
Всю последующую неделю Надя только и думала о рассказе Марины и не могла дождаться пятницы. Она твёрдо для себя решила, что непременно зазовёт соседку в гости и узнает продолжение невеселой истории, приключившейся в их семействе двадцать лет назад.
Марина и сама, похоже, поджидала Надежду с большим нетерпением, и едва только та хлопнула дверцей своей машины, сразу же раздвинула заветные штакетины на заборе. - Надюша, загляни ко мне на минутку! – попросила она соседку взволнованным голосом. - Я одна сегодня ночевать буду. Мои только завтра приедут, а может, даже и послезавтра. Короче, жду тебя. У меня такие новости! Сгораю от нетерпения как можно скорее рассказать их тебе.
«Уж как я сгораю!» - подумала Надя. И, выудив из огромного пакета с продуктами бутылку своего любимого сухого вина «Мерло. Мысхако», бросив на ходу улыбающемуся мужу: - Я на часок! – поспешила к дыре в заборе. - Как Оксана себя чувствует? – перво-наперво поинтересовалась Надя. - Как кобылица скачет! - ответила Марина в свойственной ей грубой манере. И, заметив недоуменный взгляд соседки, добавила: - Что с ней будет? У неё теперь свой личный доктор! Петруша – солёные уши! Надя улыбнулась в ответ и присела в кресло-качалку, которое ей заботливо придвинула Марина. - Ой, Надюха! Как судьба нами крутит! Как крутит! Ты и представить себе не можешь! Такое только в кино и бывает! Знаешь, кто он - Петька-то этот? - Так, стоп! Давай по порядку, подруга! Ты мне так и не рассказала, как же вы Оксану свою отыскали! Я уже все мозги набекрень вывернула, пытаясь разгадать эту загадку! - Ну, по порядку так по порядку. Слушай! Десять дней мальчонка жил с нами! Куда его девать? Из роддома малыша выписали, да и прикипела я к нему! Думала: когда дочку найду, то и пацанёнка отдавать не буду! Мы в те дни Горздрав на уши поставили, заявление в прокуратуру написали! Все семьи, выписанные в ближайшие дни из роддома, объехали. Никто из них так и не признался, что вместо мальчонки девочку из больницы привезли! Скандал жуткий! Я рыдаю день и ночь! Молоко у меня пропало! Мой Серёжка чернее тучи ходит! Чертовщина какая-то, да и только! А тут, на десятый день после случившегося, приезжает в роддом семья одна, говорят, что им справку ошибочную выдали, мол, у них девочка родилась, а им в справке написали, что мальчик. Маму эту «прокесарили» в тот же день, что и я рожала. Она после операции в реанимации три дня пролежала, очень тяжёлая была: и сердце у неё останавливалось, и кровотечение жуткое открылось, еле-еле остановили. Отцу ребёнка на следующий день сообщили, что девочка у них родилась, хотя на УЗИ твёрдо уверяли, что они мальчика ждут! Девочка так девочка! Обрадовались родители, что здоровенькая и крепенькая малышка! После ультразвуковых исследований их предупреждали, что ребёночек слабенький, не всё в порядке у него со здоровьем! А тут такая радость! Мол, ошиблись врачи! Девчушку, как и положено, на четвёртые сутки из роддома выписали, а мамочку в больнице оставили – слабая очень! Отец с ребёнком туда-сюда мотался - возил матери на кормёжку три раза в день. Не до документов ему было, он на них и не взглянул! И только, когда жену из роддома забрал, тогда они вместе и обратили внимание на справку. Вот тут-то всё и закрутилось, и завертелось! - Марина встала из-за стола и, выхватив из огромной плетёной корзины янтарную гроздь винограда, принялась поливать её из пластиковой бутылки, смывая пыль и мелкую паутину. Положив гроздь на блюдо, придвинула к Наде: - Угощайся! - Да ты лучше дальше рассказывай! Не отвлекайся! - Надя даже вспыхнула от нетерпения. - А я, как только взглянула на эту семейную пару, так сердце у меня и оборвалось: мужик - красавец писаный - и статью, и лицом! А она - замухрышка какая-то, в очёчках, бледная, щёки впалые, глаза – бесцветные, губы синие! Ну, думаю, так и есть – я их сыночка своей грудью кормлю – вылитый мамаша! На девочку новорожденную поглядела, на руки её взяла – ничего во мне не шелохнулось! А эта – замухрышка, как только мальчонку на руки взяла, так чуть в обморок и не хлопнулась! Твердит как заведённая, мол, мой это сыночек, я чувствую, говорит, что – моя он кровиночка! Мы с ним за девять месяцев одним целым стали! Я его ни с кем, говорит, и никогда не перепутаю! Мне даже завидно стало! Я-то к девочке не чувствую ни-че-го! Правда, Серёжа мой малышку взял на руки, по щёчке погладил, в носик чмокнул и говорит: «Наша!». Так и поменялись! А я с той минуты потеряла покой и сон! Чувствую - не моя она! И всё тут! - Марина, что же ты, дорогая, так себя терзаешь по сей день? И девочку в конец измучила! – Надя с укоризной посмотрела на собеседницу. - Давно пора генетическую экспертизу провести! -Думала я о ней, об этой растреклятой экспертизе, и не раз! Да только боюсь я, Надя! Жутко боюсь! Если чужой Оксанка дочкой окажется, то у меня тут же разрыв сердца случится! Как я смогу пережить, что наша девочка столько лет где-то с чужими ей людьми живёт! - А если Оксанка ваша? И все твои страдания совершенно напрасны? Ты же этими своими догадками и сомнениями девочку сама против себя и настраиваешь! Отсюда и растут ваши недопонимания, разногласия и ссоры! Нельзя так, Марина, нельзя! - А если она не наша? -Тем более! Свою искать нужно! Весь мир перевернуть вверх тормашки и найти! – Надя крепко взяла за руку Марину. - Найти! Поняла? - Поняла! - всхлипнула Марина. - Теперь поняла! И почему я раньше тебе не рассказала обо всём? Знаешь, а ведь история на этом не закончилась! Мистика в ней какая-то, не иначе! Вчера я Петю Яблокова встретила в супермаркете с отцом и матерью! Чуть дара речи не лишилась! Они – это те самые: отец - красавец, а мать - замухрышка, всё в тех же очёчках, такая же худющая, бледнокожая! Я их никогда не забуду! Все двадцать лет они перед моими глазами стояли, как вкопанные! Правда, меня они не признали, я-то раздобрела не на шутку, поди, килограммов двадцать на себе лишних таскаю, вон уже через щель в заборе едва протискиваюсь, благо, штакетины не узкие. - Ты не ошибаешься? – Надя как зачарованная смотрела на всхлипывающую Марину. - Нет! – твёрдо ответила та. - Петю снова судьба привела ко мне! Притянула, присосала! Что дальше будет – не знаю! Только Оксанка моя влюбилась в него по самое не хочу! Да и он, как я погляжу, тоже к ней неравнодушен.
Глава третья
Тёща
Осень заканчивалась. Поездки на дачу становились всё реже и реже. Надя с Мариной почти не встречались. Но история, рассказанная соседкой, у Надежды из головы не выходила. Всё чаще и чаще размышляла она на тему услышанного, к себе историю примеряла: а как бы она себя повела в подобной ситуации? Оксанку жалела, да и Марину тоже. Импульсивная Марина была, несдержанная! Дочь терзала понапрасну и себя уже до крайности довела. Надя считала, что подобное поведение матери является разрушительным для девочки, и чрезмерный список претензий не что иное, как обыкновенная женская зависть. Все эти бурные сцены а-ля «голливудская драма» являются полным отсутствием мудрости со стороны матери, её паталогическим ужасом перед взрослением дочери, перед страхом отпустить в самостоятельную жизнь свою кровиночку, выстраданную годами сомнений и мучительных догадок о том, что она совсем и не мать, а просто чужая тётка, которой судьба подкинула загадку длиной в дочернее совершеннолетие с хвостиком.
Однажды в последний осенний денёк к Надежде заглянула тётка Варвара, принесла гостинец – козий сыр, который изготавливала собственноручно по-старинному казачьему рецепту. К слову сказать, сыр получался великолепным и был дачниками нарасхват. Надя пригласила говорливую соседку на чай, и они засиделись за разговорами дотемна. Тётка Варвара сама завела речь о своих соседях Яблоковых. Скупая на похвалу, тут она чересчур расщедрилась и рассыпалась в их адрес в немыслимых восхищениях и восторгах. С её слов выходило, что таких людей на всём белом свете больше-то и не сыскать: и интеллигентные, и образованные, и обходительные! К тому же ещё на редкость щедрые и беззлобные. В прошлом годе Варварина коза Майка у них в огороде всю капусту объела, так они и словом не обмолвись, да ещё потом всё, что эта рогатая шалопута не доела, срезали и ей – тётке Варваре принесли со словами: «Для Маечки, чтобы ела себе на здоровье да молочком целебным людей поила!» И внук у них – Петенька, не внук, а сокровище редкостное. Когда у неё, у Варвары, в конце октября давление не на шутку разыгралось, так он и на ночь у неё остался, каждый час своим аппаратом давление ей измерял и в блокнот свой записывал. Утром участковой «терапевше» Инне Павловне чин-чинарём доложил обстановку и только после этого укатил в свой институт! А она – «терапевша» сказала Варваре, что спас он её от инсульта! Вот и молится теперь тётка Варвара за хлопчика этого и утром, и вечером каждого дня, и за деда его – профессора по пшенице, и за бабку, сказывают, писательша она знаменитая, за мамашу – докторшу по психам, и папашу, уж такого раскрасавчика, точь-в-точь – Петенька, только постарше годков на тридцать; кто он по профессии, Варвара не знает, но, точно, большущий начальник – у него и машина служебная в собственном распоряжении имеется, и водитель личный – Васька-«дурносмех». Потом Варвара и Маринку с Оксанкой вспомнила: что не говори, сказала, а больно скандальная эта Маринка и девку замордовала. Как не повстречается та ей – Варваре на пути, так всё с заплаканными глазами. И опять, получается, что Оксанку Петенька спас: не принеси он её на руках в тот злополучный день, когда она кубарем к Варвариным ногам скатилась, застудилась бы девчонка скорую дожидаясь! А так всё славно вышло, по-людски! Оксанка Варваре дюже до души! Поёт так, как и она – Варвара, по молодости пела! А певуньи – они все, как одна, до жизни шибко годные! Так сам Господь распорядился! И чует, ох, чует Варвара, что Петенька с Оксанкой не просто так повстречались! Глас это Божий! Потом, мол, сама ты, Надежда, в этом убедишься! Надежда слушала тётку Варвару да только головой в ответ ей и кивала. А Варваре другого и не надо было, слово вставить она никому не давала, ей самой наговориться надобно было на целую зиму.
Зимой поездки на дачу были совсем редкими. Надежда приезжала на часок-другой проверить, всё ли в порядке и, убедившись в том, что дом не замерзает, что всё хорошо, сразу же возвращалась в город. Муж с дочерью зимой на дачу никогда не ездили, а без них Наде было невыносимо тоскливо. В один из таких приездов она нос к носу столкнулась с Мариной. Та – розовощёкая от лёгкого морозца, с горящими карими глазами, в тонком разноцветном шерстяном свитере, выгодно подчёркивающем её шикарные формы, распростёрла свои объятия для Надежды. - Вот кого я рада видеть! – прокричала она во весь голос. - Что же мы с тобой, подруга, и телефонами даже не обменялись? Дня не проходит, чтобы я о тебе не вспомнила. Не торопишься? Пойдём ко мне, у камина посидим, почирикаем! Он, поди, уже разогрелся до комфортной температуры, и поленья еловые весело потрескивают, душе на радость, да ароматом своим пьянят, как вином столетним, - рассмеялась Марина, опять трепетно прижимая Надежду к своей роскошной груди. - И я рада тебя видеть, Марина! Как поживаете? С Оксаной что-нибудь прояснилось? - Всё, загоняй машину во двор! Женьке своему звони, что на даче остаёшься, и айда ко мне на всеношную! Соскучилась я! Наговоримся всласть! Наливка-то вишнёвая у меня настоялась, и сыра я у тётки Варвары знаменитого её прикупила! Будем пировать!
В уютной деревянной гостиной небольшого двухэтажного дома, прикупленного соседями всего пару лет назад у переехавшего на ПМЖ в Израиль стоматолога, сладко пахло сосновым дымом. Марина хлопотала у небольшого журнального столика, накрытого белой скатёркой ручной вязки. Надя невольно залюбовалась красотой узора, не удержалась и провела рукой по выпуклости замысловатых плетений. -Нравится? - улыбнулась Марина. - Это всё Ляксандра наша! Мастерица была, каких теперь и не сыщешь! У меня таких скатёрок – полный комод! Бабуля моя приданое для Оксанки готовила да приговаривала: будет наша невеста богатой и всем желанной! В своё время и для моей мамы, стало быть, для своей дочери, навязала. И меня – внучку свою вниманием не обошла. Вот и скопилось у нас этих сокровищ – хоть выставку прикладного искусства устраивай! - Ой, счастливые вы, девчонки! Красотища какая! - Надежда от восхищения руки к груди прижала. - А у нас в семействе сроду никто спицы держать не умел! Подруги, комфортно расположившись в мягких креслах, покрытых белыми лохматыми шкурами, взяли в руки бокалы тончайшего хрусталя, наполненные вишнёвой настойкой цвета сочного рубина. - Не томи, Марина! Рассказывай уже! - Надюха! Счастье ко мне вернулось! Я почему такая раздражённая, даже, если совсем честно - злая была? Да потому, что жила, как в тумане, считала себя какой-то проклятой, обманутой судьбой! Пока Оксанка маленькой была, я ещё ничего, терпела, не ворчала, не ревновала её. Не к горшку же, в конце концов, ревновать было? А потом она подрастать стала, хорошеть не по дням, а по часам! Смотрю, а Сергеи мои, что старший, что младший, любуются ею украдкой. Меня одна мысль всегда съедала: мол, чужая, вот и любуются, небось была бы своя - и глаз бы не поднимали. Эх, Наденька, какая же я дура была! Как уродилась такой дудорой* – ума не приложу! Одним словом – немать, и всё тут! Стыдно мне в этом признаваться, очень стыдно! Только, уж если быть честной - то до конца! Я, наверное, как кошка. Когда у той котята вырастают, она забывает, что они её дети! Так и со мной приключилось! Зациклилась я на истории, случившейся в роддоме, и жила этим все последующие годы, словно наслаждалась своим несчастьем! Не хотела быть счастливой, а, может быть, и не умела, не была научена любить другую женщину, ту, что лучше меня, красивее, моложе! Потому и экспертизу генетическую не желала проводить, понимала, где-то там – на подсознательном уровне, что считая Оксанку не нашей, тем самым нахожу себе оправдание – не люблю, потому что она – чужая! Ревную – по той же самой причине! - Марина поднялась из кресла, подошла к резной деревянной полке и, взяв в руки тяжёлый альбом в бордовом кожаном переплёте, протянула его Надежде: - Вот здесь вся моя жизнь от рождения до сегодняшнего дня и покоится! Если по большому счёту - так счастливая она, моя жизнь! Я, после нашего с тобой разговора тогда в беседке, думала-передумала сотни думок своих. Решила счастливой быть всегда и всех, кто рядом со мной живут, тоже счастливыми делать! Рассказала я Оксанке своей всё-всё, что в роддоме двадцать лет назад с нами приключилось. Проплакали мы всю ночь напролёт, а утром оделись, обулись и поехали в клинику – экспертизу эту генетическую делать! Целый месяц результата ждали! – Марина замолчала. Подошла к окну, отодвинула занавеску и выглянула во двор: - Надюха, снег пошёл! Иди, посмотри, какой густой! Ночь чудес! Невозможных чудес! Не поверишь, я, как рассказала тебе всё - словно заново народилась! - И что же экспертиза? - Надя вся напряглась, сердце выскакивало из груди. - Экспертиза показала, что вероятность моего материнства составляет 99,998% и является максимальной из всех возможных! Понимаешь, Надюша? Максимальной! - Марина подошла к подруге, опустилась к её ногам, усевшись прямо на пушистый ковёр, и положила свою голову на Надины колени. Потом подняла её и, глядя подруге в глаза, сказала с улыбкой: - Вчера Петя со своими родителями приходил к нам в гости, Оксанку нашу засватали! Молодые они ещё, наши ребятки, но крепко любят друга, малыша уже ждут! В марте я тёщей стану, редкой тёщей, такой, которая собственного зятя грудью кормила и на руках по ночам качала! А в августе - бабкой! Я внучку или внука так любить буду, как меня моя Ляксандра любила! Пусть будут счастливы всю жизнь, мои дети- Оксанка и Петя! - А не выпить ли нам за это, немать ты моя, распрекрасная? – Надя протянула Маринке бокал и, наклонившись к её голове, звонко чмокнула в макушку.
Закат взорвался прямо на глазах И разлетелся брызгами крюшона. Природа не сдержала возглас: «Ах!» – Переходящий в эхо перезвона Церковных золотых колоколов, Поющих небесам свои сюиты. Из голубых ажурных облаков Снежинки полетели, как нефриты, Туда, где зелень бархатной травы Белее становилась с каждым вздохом. Взорвавшийся закат в край синевы Умчался под восторги ахов, охов. Пленили думы о большой любви, О том, что у неё везде истоки. Чем этот мир ещё нас удивит? Ах! Снова рвётся в небо звук высокий.
Мы в соцсетях: