Алексей Курганов

1

«Вспомни! Вспомни всё!» (рассказ)

         Снегирёв уходил последним. И ведь как глупо получилось, просто до обидного глупо – мы были уже на «нейтралке», всё уже, до наших окопов – два шага, два коротких броска, уже летёху того, особиста, видели -  а немцы – в клин! Зажали группу намертво в том проклятом поганом болоте, а мы, разгоряченные недавней яростной сшибкой в их окопах, опъянённые успехом, распалённые наконец-то выпавшей нам за всю последнюю неделю редкой удачей (ещё бы не удача – двоих тащим, и не рядовых, один-то – целый майор!), из последних сил рвались вперёд, к своим. Рвались отчаянно, безумно, этого делать категорически нельзя, потому что неуправляемо, а потому - гибельно. Сидельникова и Косых, молодых, всего второй разведвыход, немцы положили сразу, а Степнюк, старшина, тогда же и закричал мне: «Лейтенант, не двигайся!». И я сразу послушался его, я замер в той мороженой, пахнувшей гнилью и гарью противной жиже, я вмёрз в неё, мою спасительницу, слился с ней, родной -  и мины летели над головой, осколки стригли волосы, секли масхалат и гимнастёрку в клочья, но всё-таки не по живому - мимо, мимо, мимо! И тут Тоська вцепилась мне в рукав:

         -Лейтенант! Сидельникова!

         - Всё-всё-всё! – затарабанил я, машинально накрывая рукой её голову, как будто мог этим наивным жестом защитить от визжащих вокруг мин и свистящих осколков. – Всё! Замри!

         -Лейтенант! – жалобно, как-то по-детски обиженно пропищала она из-под моей руки.

         -Немцев прикройте! Майора берегите!

         -Лейтенант!

         Зачем она вылезла? Кто её просил? Мы – мужики, нам – положено. Она-то тут причём?

         -Лейтенант! (это уже Степнюк. Он солдат грамотный, с первого дня воюет, и всё на «передке». Он зря кричать не станет).

         -Лейтенант! Снегиря прихватили!

         -Обошли?

         - А х…его знает! Похоже, встречная! Чего делать-то?

         А чего делать? Я вынырнул из своей родимой жижи, крутанулся волчком назад, и как высветило – Снегирёв молчит, только с его стороны какое-то очень нехорошее сопение слышится. И я сразу понял (да чего тут было не понять-то?): плюс ко всем этим напастям мы ешё и нарвались на встречную, немецкую разведку. Расходились-то в каких-нибудь двух десятках метров – ан нет, как нарочно, сползлись-воткнулись друг дружке прямо в лоб. Гутен морген, камераден, мать твою, чтоб её…

         - Степнюк, давай по балочке! Микешин- за мной! И моргни нашим, пусть выручают и немцев берут! Давай, давай Микешин! Тося, с немцами останешься, сейчас наши подойдут! Тося!

         А она опередила нас, выскочила из воронки -  и туда, где Снегирёв, где это очень, очень нехорошее сопение... Куда ты, куда! Группа там! Не поможешь ты Снегирю!

         -Микешин, вправо! Прикроешь её!

         Микешин рванулся через кусты, разворачиваясь, с ходу, с пояса, дал по выскочившим ему наперерез чужим теням длинную очередь…Перебежками, Тоська, перебежками! Ну что ты как на параде! Пригнись! И вообще, куда ты лезешь в наши мужицкие дела! Тоська!

         Всё. Во теперь всё.

         Справа ещё раз, добивая, ударил очередью Микешин, потом прыгнул на чью- то новую поднимающуюся тень, подмял под себя и слился с землёй. Я увернулся от руки с ножом, выстрелил прямо в чужой открытый рот, получил скользящий удар по затылку, чужая рука уже уходила вверх для нового замаха, я сунул нож прямо под неё, в подмышку, услышал вхлип-вскрик, выдернул вмиг ставший липким от крови нож, ударил ещё раз, теперь уже прикладом, перевернулся -  и в это мгновенье в грязном рваном небе вспыхнула такая же грязно-тусклая осветительная ракета. Тоська, безвольно опустив голову, стояла на коленях и медленно, как в кино, заваливалась набок. Я прыгнул на неё, падая, заметил направленный на меня ствол, выстрелил, упал, пули запоздало-зло пропели над головой… Зацепил её за рукав, стянул в воронку. Кровь…Очень много крови… Рванул на ней масхалат, бесстыдно сунул руку под левую грудь…Нет, не зажать. Дырка – с кулак…Тоська, Тоська… Ну почему же вы, девки и бабы, на этой проклятущей войне гибнете наравне с нами, мужиками? Почему? Кто ей, войне, право такое дал – вас забирать? Кто?

         Опять этот сон. Всё тот же кошмарный, тот же приставучий, тот же не дающий покоя уже много-много лет сон.

         -Деда, тебя в школу приглашают,- сказал старший правнук, Ванюшка. Вчера, шельмец, двойку принёс, и, главное, по какому предмету! По пению! Это же самым позорным образом уронил честь всей  семьи!

 - Ты же ветеран! Вот и расскажешь чего-нибудь про свою войну…

         - Я же тебе уже всё рассказал!

         -Да не мне! Остальным! Кто в нашей школе! Ну, первоклассникам там, учителям… Я же тебе говорю – собрание! Понял?

         - Понял. Ладно. Расскажу. Мне не трудно. Когда надо?

         - Сейчас.

         -Когда?

         -Сейчас.

         - Когда!!?

          - А чего такого-то?

         -Ничего! Башкой-то своей варишь? Предупреждать же надо! Как это вот так, сразу-то? А подготовиться?

         - А чего тебе готовиться? Я уже всё приготовил. Вон, и пиджак твой из гардероба достал. Как у вас на фронте говорили: не бэ, дед! Прорвёмся!

         -«Прорвёмся»… Научил. На свою голову…Это тебе не песни петь… на двойки… Это выступать!

         -Подумаешь… Ты же в микрофон!

         Оделся, пошёл. Вышел на сцену. А девчат-то, девчат сколько! Все нарядные, симпатичные, хихикают, улыбаются. Весёлые…Всё правильно…

         - А сейчас выступит ветеран войны, орденоносец Андрей Иванович…

         -Лейтенант, как она?

         Это Степнюк. Его тоже в соседней балочке огнём поливали - будь здоров, носа не высунешь. Это он тогда  про встречных немцев крикнул. Он всех нас тогда здорово спас. Вот только Тоська…

         -…выступит Андрей Иванович.

         Да, надо выступить, надо им чего-то рассказать… А чего? Может, про неё, про Тоську? Господи, как её фамилия-то была… Вспомни! Вспомни! Всё вспомни!

         -Андрей Иванович, где был ваш первый бой? – спрашивает белобрысенькая, курносенькая девчушка с большим нарядным бантом на затылке. Наверно, отличница. Вон взгляд-то какой серьёзный…Где… А, действительно, где? Под Подолянами? Так там и боя-то никакого не было. Обстреляли колонну -  и в лес, бегом. А к Бобруйску вышли всемером от всего батальона. Может, как раз вот там, в Бобруйске и был-то этот самый мой первый настоящий бой? Помню, нас тогда, всех семерых «героев», сразу под белы под рученьки -  и в особый отдел. Дескать, получите почётные боевые грамоты и благодарности от командования. За то, что живыми остались. Как это ни странно. А именно: как, где, откуда и почему вышли? И почему именно вы? И где командир вашего полка, товарищ Гуляев? А когда мы сказали, что наш командир вовсе не Гуляев, а Пилипенко, то тот летёха-особист почему-то построжал ужасно и даром что клещами не вцепился: как так не Гуляев? И кто такой Пилипенко? На нашем участке гуляевские выходят! И вообще, граждане вроде бы бойцы, имею в вашем отношении очень серьезные подозрения. Тем более, что два дня назад немцы в восьми километрах юго-восточнее капэ сбросили многочисленный десант. Который мы вроде бы успешно перебили, но опять же вопрос – весь ли? А вы и пришли почти как раз с этого самого юго-востока… Как ему тогда Степа Полуянов, командир третьего взвода, башку не снёс – до сих пор удивляюсь. Еле перехватить успели, в последний момент на него втроём навалились, к земле прижали, сказали моментально побледневшему летёхе, что Стёпа – контуженный, с ним такие припадки после контузии частенько бывают, вы уж не обращайте внимания. А если крикнул, что задушит, то обязательно. Потом. При удобном случае. Что? Да шутка, товарищ лейтенант, конечно штука.

         Но особист, кажется, не поверил и собирался взять Стёпу в серьёзный раскрут. Да, и жариться бы и Стёпе, и всем нам до кучи на той особистской сковородке до «штрафняка», а то и трибунала, но тут очень вовремя немецкие танки прорвались на левом фланге и бой начался. И мы, неповеренные-недопроверенные, и вообще– особо подозрительные, два дня какую-то свиноферму удерживали. Свинины нам, правда, так и не обломилось, зато в навозе – его там много было! - наковырялись по самые уши. А потом и проверять нас стало некому: особист тот, что глаз с нас не спускал, сам лёг под высоткой, когда на третий день мы из того свинарника уходили, а он нас прикрывал от эсэсовцев-автоматчиков.

         -Андрей Иванович!

         Ну что «Андрей Иванович»! Я уже в сорок втором был не просто деревенским Андрюхой, а именно Андреем Ивановичем, командиром взвода в свои неполные двадцать один год. И в этот двадцать один я почему-то был уверен, что обязательно вернусь домой живым-здоровым, и что всегда и навечно – тьфу,тьфу,тьфу! – мне будет только двадцать один, и что приеду я к папане и мамане, и к дедам с бабками при медалях-орденах на шикарной геройской груди. И папаня обнимет меня, и заплачет-заскулит, и пойдём мы на наш косогор, такой длинный-длинный, такой широкий-широкий, а понизу, в ивняке – речка наша, Катагоща, мелкая, узкая,  расширяется за поворотом и такой привольной дугой, километров в пять, огибает луг. И сядем мы с ним на том косогоре, и выпьем как следует, и вспомним ребят наших, деревенских, которые легли и под Москвой, и на Украине, и на Балтике, и в Берлине. Много где деревня наша отметилась, а сколько их по Руси таких вот деревень-то… И Орлика нашего вспомним, стригунка нашего, любимца нашего, всеми дедовыми и папаниными правдами и колхозными неправдами выпестанного. Бывало, выйдешь за ворота, крикнешь: «Орлик!». Смотришь - и-и-эх, летит! Только подгривок, как маленький костёрик на ветру, рвётся в воздух, колыхается! И забрали его, горюна сердешного, в кавалерию, и сгинул он, как сказал нам озлобившийся от своих многих ран сосед наш, Павел Маркович, в брянских лесах, в рейде у генерала Доватора… А дед Яков, когда Орлика провожали, Георгия своего надел, и Бронька-Мордвин смеялся тогда: эка сдурел дед! Когда внуков на фронт провожал, то без наград был, а как лошадь забирать стали – надел свою царскую железяку… Дурак он был, Бронька-то. Всю свою недолгую жизнь – легкомысленный тип. И жиган тот ещё, заворуй каких поискать. Дед его, Ипат Игнатьич, так и говорил: тюрьма по тебе, Бронька, плачет, горючими слезьми. И как такой только на шофёра выучился… На Ладоге Бронька погиб, на «Дороге жизни». Вёз детишек из Ленинграда, тут -  « мессеры». Вот вместе с ребятишками под лёд и ушёл. К сестре его, Машке, уже много после войны, военкоматские приезжали, медаль привезли, «За обороны Ленинграда». Сказали, что погиб  геройски, из кабины-то сумел выскочить, начал плавать в полынье, детишек на лёд из тонущей машины выбрасывать, а потом нырял за остальными, ещё кого-то вытащил, а потом и сам не вынырнул, сам там, на дне ладожском, успокоился…   

         Так о чём же вам, ребята, рассказать? О ком? О Тоське? Нет, не буду. Не хочу. Просто не хочу. Снегирёв рассказывал: был там, под Курском, с экскурсией. Видел – пятый столбик, вторая строчка. Пятый столбик… Столбова. Да, Столбова! Ну, как же я раньше-то не вспомнил! Столбова! Антонина. Тоська.

         - Андрей Иванович!

         … А ведь она ещё и Хоценко вытащила, здоровенный был хохол, с казацким чубом, его так в отделении и звали – «сало с горилкой». Ему тогда там, под Понырями, плечо миной разворотило, и там, на поле, было понятно, что всё равно не жилец. А она его всё-таки вытащила, и умер он уже в медсанбате… А Сафонова, сибиряка? Тоже тот ещё медведь был, килограммов под сто двадцать -  а тоже вытащила! Он ещё кричал, что дома, на Байкале, четверо девок остались, дочерей его, а за кого замуж отдавать, если мужиков каждый божий день здесь сотнями косит, а девки красивые, статные, кровь с молоком, настоящие сибирячки -  а ещё год-два так повоюем, и вековухами останутся. Как же он, Сафонов, тогда и войну костерил, и Гитлера…

         -Андрей Иванович!

         Да! Столбова! Вспомнил! Столько лет не мог вспомнить – и вспомнил-таки! Значит, пора такая пришла – вспомнить! Значит, встретимся скоро, Тоська!

         - Андрей Иванович! Что с вами?

          Почему же сердце-то так схватило? Почему же не продыхнуть-то?

5
Волк

Моя бабушка Мария Фёдоровна прожила долгую, тяжелую жизнь. Прошёл не один год, как её не стало, но ощущение вины за своё невнимание, за постоянную нехватку времени, когда нужно просто посидеть, выслушать и, не торопясь, ответить на вопросы, не покидает меня. Всё это понимаешь, к сожалению, потом, когда внимание запоздало. Помню её глаза – проницательные, голубые. Они со временем, как яркая ткань от дождя и солнечных лучей, поблекли, но при этом не потеряли своей красоты. Помню ласковые руки и гладкие, как отшлифованное полированное дерево, ладони. Руки натруженные, сухие, с сильно выдающимися венами – они стали для меня символом, олицетворяющим великое трудолюбие русской женщины. Помню, как она переживала за каждого из нас, жалела и мудро поучала, чтобы мы не ссорились и помогали друг другу. И сейчас, когда её нет, я знаю, её заботливая душа защищает нас от зла и помогает пережить невзгоды.
Её памяти и посвящён этот рассказ.

В последние дни октября сорок первого года железнодорожную станцию Дорохово и небольшой посёлок, прилегающий к ней, где жила Мария, захватили немцы. Из всех домов оставшихся после бомбёжек и расположенных рядом с железной дорогой, фашисты выгнали жителей, поставили охрану и назвали «Запретной зоной». Потом, при отступлении, они сожгут посёлок почти дотла, а сейчас дома стояли пустыми, лишь кое-где ― в самых благоустроенных ― поселились немцы. Мирное же население оказалось попросту на улице.
У кого были родственники в ближайших деревнях, ушли к ним, у кого не было, побрели из деревни в деревню. Старики, женщины и дети скитались в поисках пристанища. Вместе со всеми и Мария блуждала по просёлочным дорогам.
Семья у Марии была большая: дети ― двенадцатилетняя Маняша, восьмилетний Витя, маленький Толик, ему было четыре и двухлетний Алёша; престарелая мать Марья Ивановна и две младшие сестры: Наташа и Дуня.
В поисках ночлега семейству Марии пришлось ходить долго: кого-то пугала такая «орава», у кого-то было уже занято, кто-то требовал продуктов или золота в обмен на теплый угол, кто-то не хотел себя стеснять. Две ночи они провели в чистом поле. Дети и сестра Наташа, которая в детстве переболела менингитом и в свои двадцать шесть лет была как шестилетний ребенок, спали в стогу. Взрослые отдыхали по очереди. Мария почти не спала, две ночи проходив вокруг стога, охраняя сон близких. На третьи сутки, в маленькой деревне Марьино сердобольный хозяин пожалел горемычных и разрешил им поселиться в бане на окраине деревни.
Там они и стали жить. Топили печь, в поле собирали мороженую картошку, колоски пшеницы, скошенные осенью и оставшиеся лежать под снегом. Несколько раз Мария ходила на станцию ― на базар. Обменяла золотое обручальное кольцо на буханку хлеба; золотой нательный крестик матери, доставшийся ей от пробабушки, на толстый кусок душистого сала. Несколько дней с сестрой Дуней валили и пилили лес рядом с баней. Часть дров оставили себе, часть продали за полведра картошки и кулек муки одинокой женщине, живущей по соседству. Но как ни старалась Мария накормить семью, дети встречали её голодными глазами. У Наташи и младших детей открылся понос от плохо распаренной пшеницы.
Всё чаще и чаще Мария вспоминала, что дома остались надёжно спрятанные продукты. Картошка, двадцатикилограммовый мешок муки, бутылка подсолнечного масла, несколько килограммов сала и сахар. Вспоминала о новом пиджаке мужа, куске материи, двух серебряных ложках – всё это можно поменять на продукты.
Как-то вечером, когда дети уже спали, Мария тихо, чтобы не услышала мама, сказала:
–   Дуня, я завтра рано уйду. Ты уж здесь поберегись. Никуда не ходи и детей не выпускай. Если за дровами, то пусть мать сходит.
–   Ты на базар что ли?! Менять же нечего, – затревожилась Дуня.
–   Домой схожу. Там столько продуктов осталось, – тяжело вздохнула Мария.
–   Ой, – из темноты простонала мать.
–   Маш, туда нельзя. Убьют ведь.
–   Не убьют. Я незаметно. А что делать? Смотри, что с детьми! Ещё немного и младшие слягут.
–   Давай, я с тобой. Вместе больше унесем, – предложила Дуня.
–   Нет, – решительно сказала Мария. ― Если со мной что случится, так хоть ты останешься. А так?
–   Маш, может тебе и, правда, взять Дуню, – послышалась из темноты. – Я одна управлюсь. Мне Маняша поможет. Она вон как изменилась, совсем взрослая стала.
–   Мама, что вы говорите? Да разве можно ей в поселке показываться? Я шаль надвину на глаза ― старуха и есть старуха. Пройду ― никто и не посмотрит. А она?
Дуне шел девятнадцатый год: высокая, статная, с огромными, цвета полевого василька глазами, с длинной по пояс косой, она привлекала внимание.
–   Её ж первый патруль остановит. Слышали, что люди говорят. Немцы ни одну красивую девушку не пропускают. Сами же мне рассказывали, местную полицаи остановили на дороге и убили. Сначала надругались по очереди, а потом убили. Вот когда меня не станет, делайте что хотите, а сейчас ― как я сказала, так и будет. Всё, давайте спать, – сказала, как отрезала и, немного помолчав, ласково добавила. – Мама, вы не волнуйтесь. Я туда и обратно. Всего-то пятнадцать километров в оба конца. К вечеру вернусь. Всё будет хорошо.
Рано утром Мария ушла.
До поселка она добралась благополучно, лишь на станции остановил молодой полицейский и, проверяя документы, спросил: «Куда?» и получив ответ: «На базар», вяло процедил:
–   Долго не задерживайся, мать. Сегодня на площади казнь будет.
С полчаса, потолкавшись среди женщин и стариков, Мария, оглядываясь по сторонам, юркнула к железной дороге. Чтобы попасть домой нужно было перейти через железнодорожное полотно, это было самое опасное. Но Марии повезло. Три здоровенных фашиста, охраняющих переезд, над чем-то громко смеялись, и лишь один из них, бросив мимолетный взгляд и увидев сгорбленную, в чёрном платке, старуху, смеясь, отвернулся. Через десять минут Мария была на месте.
Дом встретил ледяной пустотой. Мария судорожно стала собирать вещи, готовая в любую минуту от малейшего шороха рвануть на улицу. Быстро набрала картошки, отсыпала муки, достала спрятанные на чердаке пиджак и серебряные ложки. Одну, подумав, взяла, другую вернула на место. Остановят – всё отберут, а так хоть что-то останется. В сенцах, стараясь не греметь, оторвала половую доску и из тайника достала два куска сала, остальное тщательно завернула в тряпки и опять спрятала. Разделила сахар на несколько маленьких кульков, взяла два.
Чуть меньше чем через час Мария готова была покинуть дом. Но вдруг неожиданно для себя, наперекор всему, затопила печь, почти не скрываясь, сбегала за водой, замесила пресное тесто. Когда были готовы румяные с картофельной начинкой пироги, стала собираться. На дно корзинки положила муку, бутыль с маслом, затем ещё горячие пирожки, сверху всё прикрыла картошкой. Кульки с сахаром распихала по карманам, сало привязала к телу, от чего узкое материнское пальто не застегивалось.
Счастливая, пряча сияющие глаза, Мария и в этот раз удачно миновала переезд и быстрым шагом направилась в Марьино.
Возвращаться в деревню решила лесом ― по дороге то и дело шныряли немцы, и каждая встреча грозила опасностью. Мария не боялась за свою жизнь, боялась за продукты, которые при обыске отнимут. В лесу была еле заметная тропа, ей пользовались местные жители, избегая встречи с фашистами, и опасения заблудиться не было.
Быстро пройдя половину пути засветло, Мария мысленно представляла радостные глазёнки своих кровинушек. Это придавало сил, и она шагала, не чувствуя ни голода, ни усталости, ни тяжести корзины.
В лесу быстро темнело. В ноябре день короток, и темнеть начинает чуть ли не в четыре часа, в лесу ещё раньше. Тропинка становилась едва заметной. Тёмный лес надвигался со всех сторон, пугая неизвестностью. Раскаты непрекращающегося боя, близкие автоматные очереди, треск немецких мотоциклов и рокот танков, движущихся по дороге, ― всё это казалось далеким и нереальным. Лес величавый в своем бессмертии спал, набираясь сил для продолжения жизни.
Усталость постепенно давала о себе знать. Тяжелыми шагами Мария приминала серые снежинки начавшегося снегопада.
Вдруг услышала откуда-то сзади шорох. Обернулась, вглядываясь в темноту, и прибавила шаг. Шорох повторился сбоку, и опять стало тихо.
Когда до деревни оставалось не больше двух километров, пересекая поляну, она увидела контур какого-то зверя.
–   Бездомная собака. Наверно давно идет за мной. ― Решила Мария и остановилась в поисках какой-нибудь палки, но поблизости ничего не было, недолго думая, достала два пирожка и пошла дальше.
В чёрном небе показался краешек луны, осветив лес, и Мария увидела в метрах пятидесяти прямо перед собой хищную, оскаленную морду, прижатый хвост, и огромные лапы, изготовленные для нападения. Её охватил ужас. На пути стояла не собака, а матерый волк. Когда луна, усмехаясь, скрылась, два жёлто-зеленых глаза задвигались, приближаясь. Первое, что пришло на ум, - бежать, но ватные ноги не слушались. Два огонька приближались, и уже был слышан лязг зубов, видно, как слюна тонкой струйкой стекает из полуоткрытой пасти.
Перед глазами возникло очертание душной баньки. Дети, убогая Наташа, красавица Дарья, измученная страхом за дочерей и внуков, мать. Они, молча, смотрели на неё с мольбой и укором. Лишь маленький Алёша, протянув руки, спросил:
–   Мама, а как же я?
Один миг и перед хищником уже стояла небеззащитная Мария, а бесстрашный зверь, готовый сражаться за жизнь своих детенышей.
Прикрыв корзиной грудь и живот, смотря в глаза волка, Мария утробно прохрипела:
–   Волк, ты лучше уйди с моей дороги. По-хорошему прошу тебя. Уйди!
Волк повел головой, зашевелил ушами, как будто вслушиваясь, и замер в позе, в которой застали его слова.
Мария продолжала хрипеть:
–   Что тебе нужно? Моя жизнь? Не отдам я её тебе. Ты, глупый, просто не знаешь, какая сила за мной. Тебе её не победить. – Она говорила и говорила. Голос эхом разносился по мрачному лесу и с новой силой возвращался.
Угрожала, пугала, молила, упрашивала, рассказывая о бабьей судьбе, о своих муках и слёзах, о своих надеждах и страхах.
Волк сел, закрыл глаза, при смене интонации голоса у него нервно вибрировали уши. Какое-то время он сидел, затем встал, как показалось, понимающе посмотрел в её глаза, сошёл с тропинки и, взглянув в последний раз, скрылся под покровом леса.
Исчез, как будто его и не было.
         Мария же сорвалась с места и первое время, оглядываясь, не бежит ли следом зверь, устремилась в деревню.

январь 1999

Алексей Курганов
6
 

Не война - малина… (воспоминания фронтовика)

         Меня в конце сентября призвали, сорок первого года.  Сначала не призывали, потому что я с рождения глуховат и вижу не очень, но как немец начал к Москве подходить, тут уж  не до выбора было, вот и взяли. Ну, чего ж? Всё правильно. Надо же Москву оборонять, столицу нашей Родины…

         Да… Определили в пехоту. Отвезли нас к каналу Волга-Москва, сказали: окопы копайте. Выкопали, а нам говорят: вот здесь, на этих славных рубежах, значит, и держитесь. Ну, чего ж? Надо так надо. Стали держаться. И всё ничего было, когда немцы просто так наступали, без танков. А вот когда в самом конце ноября их танки попёрли, то тут худо стало. Мне-то ещё повезло: на второй день, как эти танки появились, осколком два пальца на правой руке перебило – вот видишь, до сих пор скрюченные и не шевелятся – и контузило, да так сильно, что я сначала даже сознание потерял.  Слух, который и был, напрочь исчез, да блювало меня три дня, все кишки, которые не оторвались, наизнанку выворачивало… А на этой войне и не знаешь, где найдёшь – где потеряешь: меня эта контузия, считай, и спасла, потому как в госпиталь сразу определили, а тех ребят, моих товарищёй, что  там, у канала остались, немецкие танки всех до единого на следующий день передавили…

         Из госпиталя в начале января выписали, уже сорок второго – и в обоз. Продукты  возить, снаряды, патроны… Нет, ничего, жить можно, хотя обозников, бывало, тоже убивали, особенно если под самолёты попадёшь. Тут, главное, стараться не по чистому полю ехать, а к лесу, где он есть, жаться. Там в случае чего можно под деревья нырнуть, авось, и пронесёт нелёгкая. А если в поле, то беда. Эта черти крестатые, как привяжутся, прям хоть плачь. Им это вроде даже в забаву было – за нами гоняться. Да и какое там гоняться? Какая скорость у телеги и у самолёта? Вот они и изгалялись. Некоторые тебя не сразу убивают, а страху нагонят. Сначала очередями по сторонам постучат, а уж потом прям по тебе. А ты чего против них с одной-то винтовкой? Вот я и говорю: сиди и жди… Кто верующий, тот помолится  перед смертушкой. Всё на душе-то поблагостней…

         Да только меня Бог и здесь миловал. Уцелел я, хоть и тоже иной раз в такую кашу попадал, что думаешь: ну, всё. Откатался-отвоевался. Сейчас он из тебя сито делать будет. А вот видишь ты – выжил! Судьба. Да…

         И кобыла у меня была, Пачкой звали.  Смирная такая, но бестолковая. Её из какого-то колхоза к нам пригнали, она же к мирной работе привыкшая - а тут совсем другая обстановка. Тут что человек, что животное, всем соображать надо! А она не соображала. Бывало, головушку свою опустит и идёт себе и идёт. А куда идёт – ей без разницы. Два раза меня на нейтралку вывозила, хотя, чего уж греха таить, сам был виноват, задрёмывал на телеге.  Уж и к командиру нашему ходил, товарищу лейтенанту Ениватову. Заберите, говорю, меня от этой Пачки. Увезёт к немцам! А он хоть и молодой был, а крикливый – страсть! Как начал меня матом полоскать! Ты, орёт, спи поменьше, а на лошадь нечего сваливать! А ещё раз завезёт, я тебя под трибунал отдам, что ты хотел нарочно к немцам сдаться, да ещё с полковым имуществом в виде лошади и телеги! Да…Комсомолец был, молоденький. На щёках ещё пушок детский пробивался… Убили под Брянском, в начале сорок третьего… Там, горюна бедного, и похоронили…

         А меня в конце сорок третьего на Белорусский фронт, в трофейщики определили. Тоже неплохая работа, тоже не на передовой, хотя и недалеко. Я и там тоже чуть под  трибунал не попал. Везло мне на эти трибунальские дела!

         А случилось вот чего. Было это уже под городом Рогачёв, считай, в Белоруссии. Наши Днепр форсировали, бои были тяжёлые, а мы трофеи собирали, их там навалом оставалось, после боёв-то. И у одного немца (то есть, не у живого, а, конечно, трупа) мне часики приглянулись. Хорошие часики, луковкой, на железной цепочке! Очень солидные, прям хоть сейчас в кино! Ну, я их за пазуху-то сунул, думал: война кончится, домой в деревню вернусь, вот уж тогда перед девками похвастаюсь! А  командир команды нашей, тоже лейтенант, такой же, как и покойный Ениватов,  молоденький и крикливый, увидел. Как трофей собирать закончили, подзывает меня и говорит: ну, чего, сукин кот? Мародёрничаешь? А какое ж это мародёрство, если немцу тому часы уже без всякой надобности? А он в ответ аж затрясся! Вы, говорит, рядовой Протопопов, ещё и возражать пытаетесь? И сержанту нашему, Завальнюку: срочно часы у Протопопова, меня, то есть, изъять, составить акт, что хотел прикарманить, а не сдать, как положено, под общий список для нужд Красной Армии. И эту составленную бумагу сей же момент отправить в трибунал. Вот ведь чёрт глазастый! Как будто нарочно за мной подглядывал!

         Но только опять судьба мне улыбнулась: рано утром через деревню, где наша команда остановилась, немцы шли. Я уже потом, в госпитале узнал: диверсанты, хотели мост железнодорожный взорвать. Местные, деревенские, нас в избы в ту ночь не пустили, так что в церкви пришлось заночевать - вот как раз на эту церквушку фашисты прямиком и выскочили, а командир наш, который мне трибуналом грозился (он очень любознательный был, из московских студентов)  в это время как раз на колокольню залез. Чего ему там надо было - не знаю. Может, захотел тамошними пейзажами полюбоваться. Одно слово – студент! Они же все малость малахольные, студенты-то эти. Особенно которые из Москвы – столицы нашей Родины…

         Вот, значит, и вылез он как раз под ихнего снайпера. Мы внизу только слабый такой хлопок услышали, и почти тут же – бац! Лейтенант наш сверху летит, с  аккуратной такой дыркой во лбу. Целкий тот немец оказался! С одного выстрела начисто положил – а там всё-таки расстояние…

         Нет, мы хорошо отстреливались! Немцев хоть и человек двадцать было, а нас всего пятеро (то есть, уже четверо), но они-то на улице, а мы – за церковными стенами, да трофейного оружия у нас целая подвода. А стенки раньше в церквах, знаешь, какие были?  В четыре кирпича, а то и в целых пять! На века строили, их и не всякой пушкой возьмёшь, не то что автоматом! Правда, когда они уже под окна подобрались, и гранаты в них кидать начали, тогда да, тогда скучно стало. Я уж опять подумал: всё, теперь уже точно отвоевался. Хоть в  церкви помру, и то благостно, что не в чистом поле.

         Да видать, Господь меня крепко на примете держал, опять не дал сгинуть: часть шла на передовую, по большаку. Услышали выстрелы и к нам свернули. Так что я и товарищ мой, Коля Карнаухов (видишь, сколько лет прошло, а фамилию помню!), живыми остались. А ещё двоих наших, Вовку-моряка из Одессы и Завальнюка, сержанта, немцы успели побить.

         Вот так вот и провоевал. Ничего геройского. Домой вернулся с одной только медалью «За оборону Москвы». Да мне и хватит! Чего я, за что награждать? Всю войну по обозам да трофеям… Не война – малина…   

НИКОЛАЙ БРЕДИХИН

 7.

ЖЕТОН

Рассказ

-  У меня был потрясающий отец: в лес, на рыбалку – мы всегда были вместе. Особенно мы с ним Москву любили, частенько сюда приезжали. Больше всего отец боялся, что я где-нибудь отстану, потеряюсь. И всегда вешал мне на шею этот жетон:

«В случае чего – встречаемся у памятника Пушкину, - говорил он, - там-то мы уж точно найдем друг друга».

Парень отвернулся к окну, стараясь скрыть наворачивавшиеся на глаза слезы. Я уж и сам был не рад тому, что спросил его, почему он носит на шее старенький пластмассовый жетон для входа в метро. Сколько же, интересно, лет должно пройти, чтобы такая незамысловатая вещица стала раритетом? Сто? Двести? Но в больнице молчанкой не отделаешься, поневоле приходится завязывать отношения.

Наконец, он продолжил:

–  Когда его убили, я никак не мог придти в себя, потом сломя голову побежал на электричку. Целый день бродил по Пушкинской площади, повторяя: «Отец, ты многому научил меня в жизни, но почему же... почему ты не сказал мне, что на свете есть такая жестокая и несправедливая штука – смерть!»

Видя, что на сей раз парнишка замолчал надолго, я кивнул:

–  Ясно. Ты в то время оканчивал институт, и сразу же после завербовался, чтобы отомстить за отца. Но война не твое ремесло. Даже амулет не помог, хотя жизнь, тем не менее, он тебе сохранил.

Парень молча откинул в сторону одеяло, показав мне две культяшки вместо ног.

–  Помог? Этим? Я сейчас каждый день повторяю себе: «Эх, отец, отец, ты многому научил меня, но почему же ты не сказал мне, что на свете есть такая несправедливая и жестокая штука – жизнь!»

У меня не было никакого желания утешать сопляка. Чем он хотел меня удивить? Я такого в своей жизни навидался, до конца дней хватит вспоминать. 

Помнится, привезли к нам «пополнение»: три десятка «блатных сыроежек» - ну из тех, у кого родители со связями, поближе к дому устроили, да и в части из них, кто на кухне, кто в больничке обретался. До сих пор никак в толк не возьму: кто, каким местом думал, собрав отовсюду за ночь этих необученных?

Что с ними дальше стало? А вы как думаете? Одного сразу ранили, увезли в госпиталь, наверное, потом комиссовали, двое, когда дело доходило до схватки, делались буквально зверями, как тот каторжник у Бальзака по прозвищу Обмани-Смерть. Остальных как косой выкосило. Может, это ему рассказать, интересно будет?

Но я слишком часто в последние два года мотался по госпиталям да больничкам, чтобы попусту время терять. Методика была давно отработана. Сначала необходимо завязать отношения с обслуживающим персоналом: прежде всего, конечно, с медсестрами, от них частенько больше зависит, чем от врачей. Потом найти ребят, с которыми в шахматишки можно сразиться, в крайнем случае – в домино. Еще библиотеку разведать, тоже немаловажно.

Сестренка мне попалась продувная бестия, мы сразу нашли с ней общий язык.

-  Кстати, майор - подмигнула она, когда я уже уходил от нее, - может, вас перевести от этого лейтенантика «малахольного»? Уж больно он по ночам кричит.

-  А что, здесь по ночам спать принято? – шутливо спросил я, подмигнув ей в ответ со значением.

Она, довольная, рассмеялась.

Когда я вернулся, жетон валялся возле двери с оборванной истлевшей суровой ниткой. Да, черт меня дернул за язык - наступил парню на больную мозоль. Я поднял затертый кругляшок и бережно положил его на тумбочку возле кровати соседа.

-  Что, обиделся на меня? - спросил я примирительно.

-  Нет, - сухо ответил он. – Просто я не хочу больше носить его.

«Эка удивил! Не хочешь, как хочешь, хозяин – барин», - усмехнулся я про себя.

Да, «лейтенантик», действительно, был малахольный, но палата на двоих – такое ведь тоже не часто выпадает.

По тому, как лежал парнишка здесь, заброшенный, неухоженный, видно было, что никому он не нужен, никого у него не осталось. Но это в моих глазах ничуть его не оправдывало. Даже в таком состоянии можно вернуться к нормальной жизни... Если столько лет назад это было возможно в случае с тем летчиком: Маресьевым или Мересьевым, который, потеряв обе ноги, потом снова вернулся в строй, чтобы продолжать бить фашистов, почему это невозможно сейчас?

Только ночью я понял, о чем меня сестра предупреждала. Стонал мой сосед во сне, и в самом деле, так, что кровь в жилах стыла. Я сам тоже кричу по ночам частенько. Это так, на вид, я еще мужчинка хоть куда, а сердце совсем истрепалось, стало как дырявый мешок. Особенно тяжко бывает под утро, когда сосуды вдруг суживаются, начинает трясти от холода, даже два одеяла не помогают, спасают только кошмары, да собственный крик от них, но когда-нибудь я не проснусь все-таки.

Ни матери, ни отца, один, как перст, родным своим надоел до смерти. При малейшей возможности стараются спровадить меня на больничную койку.

А парень все кричал и кричал, так что заснул я уже под утро, тут же, впрочем, проснувшись, уже от собственного крика.

Так и лежал в холодном поту, мысленно твердя себе:

«Нет, не вынесу я. Не вынесу. Не вынесу я его на себе…

Но ведь должен же кто-нибудь все-таки это сделать?»

                                          2004 год.

«По отцу и сыновья»

   Россия-матушка всегда гордилась прошлым своим. Как жить-то можно без роду, без племени? Да кто прошлое свое не помнит, тому и жить становится не интересно. Что молодежь нынешняя знает о своих предках? Кто-нибудь хоть про деда вспомнит, а по прадеда и вовсе не слыхали. А жаль.

***

9.

Сказ о последнем выбранном донском атамане 

Случай на пограничной заставе.

  На одной пограничной заставе в небольшом городке служил очень хороший и весёлый парень. Он неоднократно поощрялся начальником заставы за успехи в службе, получал медали и внеочередные звания. Служил он на заставе уже второй год, и до увольнения в запас ему оставалось  совсем немного времени. Это был  старший сержант Снегирёв. Звали его Алексеем. Он достойно нёс службу в различных пограничных нарядах. В свободное время рисовал и играл на гитаре. Алексей был душой компании, и его все уважали.
   Однажды Снегирёв  был в пограничном наряде « дежурный по заставе.»  Ему прислали ориентировку, в которой было написано, что из одной воинской части сбежал военнослужащий. Алексей не верил своим глазам: на фотографии был его лучший друг Николай Васильев. И, сидя на стуле, он говорил себе: «Эх, Коля, Коля, что же ты наделал!» В памяти всплывали картинки из детства, когда он с другом ловил рыбу, собирал ягоды и грибы, играл во дворе в разные игры. И как  они встречались с девчонками и пели им песни под гитару. В голове Алексея появлялись странные мысли. Он задавал себе разные вопросы и в глубине души верил, что с его другом всё будет в порядке.

    Незаметно пролетело время. Дежурство подошло к концу. Уже скоро должен придти новый дежурный,  и после смены старший сержант Снегирёв отправится отдыхать. А завтра будет новый день и очередной наряд.
   С раннего утра жизнь на заставе шла по распорядку. Кто-то приходил со службы, кто-то уходил, а кто-то просто отдыхал или занимался своими делами. В это весеннее утро старший сержант Снегирёв снова заступал в наряд. После получения приказа на охрану государственной  границы пограничный наряд отправился на службу. Моросил тёплый дождь, а наряд «дозор» двигался по указанному  в приказе маршруту, внимательно осматривая КСП  и окрестности. На границе стояла тишина, воздух пьянил своей чистотой и свежестью. Изредка здесь были слышны голоса птиц. Вот и всё: приказ на охрану государственной  границы выполнен. Признаков нарушения не обнаружено. И пограничный наряд в составе старшего сержанта Снегирёва и рядового Петрова возвратился на родную заставу.



Вечером на заставе был проведён «боевой расчет», и согласно ему старший сержант  Снегирёв на следующие  сутки был в составе «тревожной группы», а в обед должен заступить в пограничный наряд «часовой границы».
  Стояла глубокая ночь, личный состав заставы отдыхал, лишь несколько пограничных нарядов несли службу. И вдруг под утро  в дежурное помещение заставы поступил звуковой сигнал от сигнализационной системы и  загорелась световая табличка с номером десятого участка. На проверку  участка отправился пограничный наряд «тревожная группа». Старшим был прапорщик Иванов.
 Через тридцать минут пограничный наряд был на месте,  и согласно установленному порядку  «тревожная группа» приступила к работе. Впереди шагал старший сержант Снегирёв со своим верным другом Джекам. Несколько пограничников проверяли КСП, а сержант Васильков осматривал полотно системы, выясняя причину « сработки».
-Товарищ прапорщик! Смотрите, здесь следы ,  -  сказал Снегирёв.
-Вижу. Так, следы ведут в сторону посёлка. Старший сержант Снегирёв, ставьте собаку на след!- приказал прапорщик Иванов.
   Вот и начался поиск. Джек шагал вдоль системы, а потом свернул в лесной массив. На пути «тревожки» встречались пни, сухой валежник и колючие ветки, которые иногда мешали передвижению. Но, несмотря на это, пограничный наряд успешно бежал за Джекам, который, уловив чужой запах, стремился вперёд. Через несколько часов поиска нарушитель был обнаружен.
     Снегирёв очень удивился, когда увидел перед собою невысокого парня, крепкого телосложения, с тёмными волосами. Перед ним стоял его друг Николай Васильев.
--Товарищ  прапорщик! Я его знаю, —   вдруг сказал  Снегирёв.
--Да, я тоже знаю. Это парень, сбежавший с воинской части,— ответил прапорщик Иванов.
--Да, это так, но еще это мой лучший друг, Колька Васильев,— грустно сказал Снегирёв.

--Понятно. Думаю, всё будет хорошо,—успокоил Снегирёва прапорщик Иванов.
    После разговора со Снегирёвым, Иванов доложил на пограничную заставу, что в районе посёлка Лесной задержан один нарушитель Николай Васильев, сбежавший из воинской части.
    «Тревожная группа» вернулась на заставу. Личный состав отправился отдыхать. Алексею не спалось: он думал, что же будет с его лучшим другом. После отдыха он подошел к начальнику заставы, капитану Орлову.
-- Товарищ капитан, разрешите обратиться?
--Обращайтесь!— ответил капитан Орлов.
--Разрешите мне пообщаться с задержанным, Николаем Васильевым?—спросил Снегирёв.
--Зачем?— удивился Орлов.
--Понимаете, товарищ капитан, Николай - мой лучший друг. Он с моего посёлка. Хочу узнать, почему он сбежал?— ответил Снегирёв.
--Хорошо, пообщайся, только недолго,— разрешил Орлов.
--Разрешите идти?— спросил Снегирёв.
--Да, идите!---сказал Орлов.
Через несколько минут Снегирёв стоял перед своим другом.
--Привет, Коля!— сказал Алексей и протянул Николаю руку для рукопожатия.
--Здравствуй, Лёха!— радостно сказал Николай и тоже протянул свою руку.
--Ну, ты как здесь?— спросил Алексей.
--Потихоньку,— ответил Николай.
--Коля, скажи, почему ты сбежал?— спросил друга Алексей.
--Понимаешь, Лёха, мне письмо пришло. Завтра Таня замуж выходит,— ответил с грустью  Николай.
--Как замуж? За кого?— удивленно спросил Алексей.
--За Серегу Фадеева. Мне Ирина написала,— ответил Николай.
--За Серегу? Не может быть. Он же сейчас за границей,— сказал Алексей.
--Может. Вот  уже полгода, как он у нас в посёлке живет,—сказал Николай.
--И ты из-за этого сбежал! Зачем? Нашел бы ты себе еще девушку!— громко возмутился Алексей.
--Понимаешь, Лёха, я очень люблю Татьяну,—ответил другу Николай.
 После разговора друзья обнялись, как братья. Алексей пожелал другу удачи и вышел из камеры.
  Потом Николая Васильева доставили в канцелярию заставы, где с ним провёл беседу  капитан Орлов. Николай рассказал, что на границу забрёл случайно. Он шел в посёлок Верески. Хотел сократить путь, через лес, а когда вышел к границе, понял, что заблудился, и пошагал вдоль забора из колючей проволоки. А когда остановился перекурить, зацепился бушлатом за проволоку. Потом, отцепив бушлат, пошагал дальше и был задержан.
    Орлову теперь стало   ясно, почему сработал именно десятый участок и кто замкнул электрическую сеть сигнализационного забора. На следующий день Николая Васильева забрал офицер из его части.
  Прошло несколько лет, и на станцию Верески прибыл скорый поезд. И из вагона вышел красивый парень в военной форме. На вокзале его встречали. Заметив лучшего друга, Лёха запел под гитару свою песню:

Вот и всё, ты дома,
Дорогой братишка.
Станция знакома,
Ждёт тебя Иришка.

Потом к Николаю подбежала симпатичная девушка с голубыми, как небо, глазами и пышными белыми волосами, в ярко-голубом платье. Это была его Иришка. Они страстно обнялись и поцеловались. А Алексей стоял и наблюдал за этой встречей и искренне радовался за своего друга. Вечером друзья сидели в кафе, где Алексей познакомил Николая со своей женой Мариной.
   И в этот сказочный вечер Николай предложил Ирине  стать его женой, и она согласилась.

СТАРПОМ

12

Щелкунчик и Крысиный король

13

"Родная" дедовщина

После вечерней поверки наша рота разбредается по своим койкам, готовясь ко сну. Не знаю, но сегодня мне что-то совсем не спится и вовсе не от того, что на меня нахлынула волна воспоминаний о той былой спокойной и размеренной жизни, в которой я любил своих родных, друзей и близких и которые отвечали мне тем же.
В казарме дежурный по роте выключает свет, и я закрываю глаза, стараясь хоть ненадолго заснуть. Мои мысли начинают путаться, и я уже слабо отличаю сонные сюжеты от окружающей меня действительности. Сквозь лёгкую дрёму я отчётливо чувствую, как кто-то осторожно теребит меня за плечо, пытаясь разбудить. Я медленно открываю глаза и вижу над собой склонённое лицо дежурного по роте:
- Слышь, молодой, тебя там старшина кличет, - тихо шепчет мне на ухо сержант. – Давай одевайся и бегом в бытовку.
- Чего это ему приспичило, - недовольно бормочу сквозь сон я, переворачиваясь на другой бок.
- Эй, салажонок, ты, что не понял, - уже достаточно ощутимо хлопает меня по спине дежурный по роте. – Твоё дело – шестое, - смеётся сержант, - главное быстро и чётко выполнить приказ, уразумел или нет.
- Ладно, сейчас иду, - сонно потягиваюсь я, опуская ноги в сапоги.
Ещё пока ничего не понимая, я спокойно захожу в бытовку и чувствую, как за моей спиной захлопывается дверь и с лязгом задвигается засов. В глубине бытовки при свете тусклой лампочки я различаю стол, за которым сидят знакомые мне сержанты – дембеля и старики. Из-за стола встаёт старшина роты и делает широкий жест рукой, приглашая меня присоединиться к их компании. Только теперь, внимательно приглядевшись к столу, я замечаю на нём вполне гражданскую еду в виде бутылки водки, пива, копчёной колбасы, сыра и чего-то из овощей и фруктов. Я осторожно подхожу к столу и докладываю:
- Товарищ старшина, рядовой Зайцев по вашему приказанию прибыл. Какие будут распоряжения?
Старшина берёт со стола свободный стакан и доверху наполняет его водкой.
- Ну, что, рядовой Зайцев, как тебе служба в нашей части, - улыбается старшина, дыша мне в лицо водочным перегаром.
- Спасибо, товарищ старшина, мне нравится эта часть и я горжусь, что попал в неё служить, а не в какую-нибудь другую.
Старшина подаёт мне полный стакан водки и язвительно замечает:
- Так, значит всё же нравится, а мы все тут было подумали, что у тебя возникли какие-то непонятки на этот счёт. Ну и хорошо, сынок, на, выпей-ка водочки за наше здоровье и за твою безмятежную службу, да и закуси, чем Бог послал.
Я дрожащей рукой принимаю от старшины стакан и маленькими глотками, давясь и кашляя, начинаю опустошать его. Сидящие за столом старики одобрительно кивают мне головой, как бы психологически помогая мне в этом не простом для меня начинании. Наконец, совершенно обалдев от крепкой и дешёвой водки, я, опускаю пустой стакан на стол и почти падаю на предложенный мне табурет.
- Молодец, - ободряюще хлопает меня по спине командир первого взвода сержант Скворцов. – А вот теперь закуси и внимательно выслушай нас. Ты не первый и не последний в нашей гвардейской части, кто пытался здесь навести свои порядки. Ты, Иван пойми нас, что не нами был когда-то заведёт этот механизм взаимоотношений между вами, ещё не оперившимися цыплятами, и нами - старослужащими бойцами. А посему, и не нам с тобой отменять этот негласный военный устав. Я же вижу, что ты толковый парень из интеллигентной семьи и в твоих же интересах вернуться домой живым, здоровым и невредимым на радость твоим родителям и твоей подруге, если она у тебя есть. Ну, что, улавливаешь мою мысль? - засмеялся сержант.
- Улавливаю, - заплетающимся языком отвечаю я, надкусывая копчёную колбасу. – Товарищ сержант, никак в толк себе не возьму, чего вы от меня хотите? – криво в ответ улыбаюсь я. – Вы хотите, чтобы я закрыл глаза на все те безобразия, что творятся в нашей части? Я так вас понимаю?
- Нет, Иван, совсем не так, - как-то сразу посерьёзнел сержант. – Это твоё дело, закрывать глаза или смотреть в оба, но мы хотим с тобой заключить перемирие на время твоей службы в нашей части, - вкрадчивым голосом заговорил сержант, наливая мне второй стакан водки. – Ты пойми только одно, Иван, что твои рапорты и докладные записки дальше дверей этой казармы никуда не уйдут, и ты совершенно напрасно потратишь своё личное время, нервы и, в конечном счёте, здоровье, добиваясь правды и справедливости. Не надо, дорогой, со своим уставом лезть в чужой монастырь. Я надеюсь, что эта народная мудрость тебе давно известна. Ну, так что, рядовой Зайцев, чем нам ответишь?
Крепкая водка и царская закуска действуют на меня расслабляюще и, протягивая руку за вторым стаканом, я всё же говорю:
- Никакого перемирия, мужики, не будет. Я высоконравственный человек и привык, чтобы со мной соответствующим образом обращались, а не как со скотиной. А вам, товарищ сержант, я советую крепко подумать над вашим отвратительном поведением в повседневной жизни роты. Вы нас совсем замордовали и втоптали в грязь. Эта ваша бесконечная муштра и, кстати, совершенно не оправданная и ненужная выводит нас всех из себя. Нет, мужики, - уже почти ничего не соображая, кричу я, - вам не удастся подавить в нас чувство самоуважения и гордости, и я надеюсь, что вы все, как один, предстанете перед военным трибуналом в ответе за свои пакостные дела.
- Ты что, пацан, несёшь? – хлопая кулаком меня по голове, - начинает расходиться сержант. - Ты что же иуда, хочешь всех нас заложить?
- Да, он так ничего и не понял, - с грустью в лице спокойно заявляет старшина. – Ну, что же придётся ему маленько вправить мозги, - глядя на меня, улыбается старшина и делает знак сержантам.
Через мгновение я чувствую, как какая-то страшная сила наваливается на меня, сбивая с ног. Не в силах уже что-то сказать или выкрикнуть, я теряю сознание. Я окунаюсь в полную темноту, где слышу какие-то странные голоса и стоны. Одновременно с этим я начинаю ощущать, что с огромной скоростью лечу в каком-то тёмном тоннеле, в конце которого я замечаю слабый свет. Мне становится страшно, и мысленно я начинаю читать молитву «Отче наш». Мне кажется, что мой полёт в чёрном тоннеле никогда не закончится, и я призываю на помощь всех святых, которые только приходят мне в голову. Но, всё же бесконечный тоннель кончается, и я вылетаю из него к ярчайшему свету.

Я открыл глаза и увидел над собой склонённую фигуру командира нашей роты. Медленно переведя свой взгляд на стены помещения, в котором я находился, я понял, что нахожусь в медсанбате на больничной койке, и что моё физическое состояние оставляет желать лучшего.
- Ну, что, сынок, как ты? – сразу же обрадовался ротный. – А то мы, было, подумали, что уже не сумеем откачать тебя. Ты уже три дня, как находился в коме. Только благодаря нашему хирургу, который день и ночь не отходил от твоей койки ты можешь сейчас вновь наслаждаться жизнью, - засмеялся майор. – Ну,
что же ты молчишь, Ваня, как твоё самочувствие?
- Спасибо, товарищ майор, мне уже гораздо лучше, – тихим голосом отвечаю я, пытаясь на локтях приподняться с койки.
- Лежи, лежи, Ваня, не надо тебе совершать резких движений, - быстро произносит ротный. – Вот, я здесь тебе витаминчиков принёс: яблок, апельсинов. Кушай и поправляйся!
- Товарищ майор, а что со мной случилось и почему я здесь? – сильно напрягаясь, интересуюсь я. Почему я в медсанбате?
- Да, видимо, мои ребятки немного перестарались, доказывая тебе святые истины из нашей сложной военной службы, - с грустью в глазах отвечает мне майор. – Ну, ты уж прости этих парней, они явно погорячились, пуская в ход свои кулаки. Кстати, они уже наказаны моей властью и больше этого не повторится в нашей части, даю тебе честное слово, сынок.
- Хотелось бы верить, товарищ майор, - слабо реагирую я на слова ротного. – Да и потом я просто хотел сказать этим отморозкам, что служить всё же надо по уставу, а не по понятиям, как у зеков.
- Это ты правильно говоришь, Ваня, но ты должен и их понять, что люди, которые привыкли к определённому укладу жизни и службы, в одночасье не могут перестроиться и брать под козырёк, ни весть откуда свалившемуся на их голову, правдолюбцу и реформатору. Должен сказать тебе, Ваня, что этот процесс очищения нашей Армии от этого злого начала уже идёт. Но, ты должен помнить, чтобы сломать эту машину несправедливости, зла и неуставных отношений, понадобятся годы. Ну, ладно, об этом мы ещё с тобой поговорим, а сейчас о главном, рядовой Зайцев, - уже другим тоном заговорил ротный. – Я полагаю, что у вас, рядовой Зайцев, не будет никаких претензий к тем военнослужащим, нанесшим вам такие увечья.
- Я пока ничего не знаю, - уклончиво отвечаю я, отворачивая лицо к стенке.

1 Алексей Курганов «Вспомни! Вспомни всё!» (рассказ)

2 Борис Победитель - Матвей Кузьмич

7 НИКОЛАЙ БРЕДИХИН    ЖЕТОН

9 Николай Дик   Сказ о последнем выбранном донском атамане 

11 Анд-Рей   СТАРПОМ

12 Анд-Рей Щелкунчик и Крысиный король

      Вот и завершились на нашем портале «Твоя книга» конкурсы прозы «Защитник Отечества» и стихов «Аты-Баты», посвящённые Дню защитника Отечества. Поздравляю всех лауреатов с заслуженной победой, а всех участников благодарю за представленные на конкурсы произведения о бывших и нынешних защитниках Государства Российского.

       Основная цель этих конкурсов  была направлена на воспитание чувства патриотизма, гордости за свою страну, уважения к защитникам Отечества прошлого и настоящего, расширению представления простых российских граждан о многовековых традициях по защите своей Родины и возрождению духовных традициях своего многонационального народа. Данные конкурсы были проведены неспроста, так как их организаторы твёрдо убеждены в том, что именно литературные произведения  являются основными средствами познания окружающего мира, богатейшим источником знаний и эмоциональных впечатлений. Они способствуют развитию познавательного интереса  читателей, воспитанию нравственных и гражданско-патриотических качеств личности.

     Вынашивая и проводя эти конкурсы, мы были уверены в своих прогнозах и не ошиблись. Конкурсы расширили читательский кругозор и способствовали формированию значения литературы как средства, сохраняющего, преумножающего и передающего нравственные ценности, многовековые традиции, этические нормы, осознание себя гражданином Государства Российского.

      Я, как член жюри, прочитавший и проанализировавший все произведения конкурсантов, уверен, что оба этих конкурса создали условия для воспитания интересов к истории родного государства, к её героям и святыням. Подводя итоги конкурсов, хочется отметить значение каждого из авторов в формировании добропорядочного имени нашей страны и поздравить всех с этим праздником.

                 Друзья мои и коллеги по творческому цеху!

    Давайте  с этого года встречать 23 февраля – День Защитника Отечества не как привычный всем «мужской праздник», а как точку отсчёта единения нашего многонационального общества в представлении славного имени России!