Сергей Сергеевич Даштамиров,
23.03.1951г. п. Каменоломни (около г. Шахты),
Ростовская область

Офицер, художник, издатель, журналист, публицист, прозаик и поэт, член Российского союза писателей и Союза писателей Дона, Член Академии российской литературы (г.Москва)

К Лермонтову

Когда я стану умирать,

И, верь, тебе не долго ждать,

Ты перенесть меня вели

В наш сад…

М.Ю.Лермонтов, «Мцыри»

1

Поручик! Разве кроме нас

Так страстно кто любил Кавказ,

Его характер, гордый нрав?..

Скажи, быть может, я не прав?

Меж нами ровно двести лет,

Но долгих расстояний нет –

Твоя строка с моей строкой

Перекликаются легко.

Нам близок сей волшебный мир,

Его божественный эфир

Вдыхаю полной грудью я,

И в этом – радость бытия!

2

Ермолов, русский генерал,

Здесь крепостью когда-то встал

На Сунже – берегом реки,

Желаньям горцев вопреки,

Не знавших от роду цепей,

Пугавших русскими детей.

Желаньям супротив народа,

Чей вечный бог один – свобода,

И чей закон один – война,

А совесть – снега белизна!

Есть в нём достоинство и стать,

И силой сей народ не взять.

3

Свобода! – в споре за неё

Кинжала было остриё –

Последним словом…

                        Ты ведь знал,

Для горца – честь – его кинжал.

Прошли столетия, и – да! –

Бушует в Тереке вода,

Он не смирился, не утих,

Здесь помнят твой клинок и стих;

Твой помнят восхищённый взор

Ущелия скалистых гор,

Которым ты в пятнадцать лет

Послал в стихах любви привет.

4

Поручик! Впрочем, прочь чины!

Я – подполковник, мы – сыны

Одной Отчизны, имя ей –

Россия – Русь! – и нет родней!

С Кавказом неделима Русь.

Здесь есть Казбек, и есть Эльбрус;
И сизой дымкой облака

Плывут к подножью Машука,

Где ты Мартыновым убит –

Теперь там памятник стоит…

Я приходил к нему не раз –

Я, как и ты, люблю Кавказ.

5

Но, так сложилась жизнь моя,

Кавказских гор не вижу я.

От мест родных я вдалеке.

Твои стихи в моей руке,

Чтоб снова «Мцыри» пролистать…

Когда мне срок придёт предстать

На суд последний – Божий Суд –

Пусть тоже в сад меня снесут,

Чтоб взор я нежный обратил

К Кавказу, что так сердцу мил…

Ему отдам последний вздох –

Пусть с лёгким сердцем примет Бог.

Спасибо, Денис, за радушный приём. Пытаюсь освоить Ваш сайт.

Еще не знаю действующих здесь правил. А 200-летие Лермонтова, конечно, нельзя не отметить. У меня есть ещё по этой теме и стихи, и проза. Разделяются ли "произведения" по этому признаку? Или всё публикуется "общим списком"?
С признательностью и добрыми пожеланиями.

Герой не лермонтовского времени

Нигде так много не пьют кахетинского вина и минеральной воды, как здесь.
М.Ю.Лермонтов, «Герой нашего времени»

… Кисловодск, погружающийся в ночь, радушно принял в свои прохладные бархатные объятия – такие желанные после изнурительной жары; группа местных жителей в конце перрона, ближе к выходу в город, демонстрировала своё гостеприимство картонными табличками о сдаче жилья.

 К ним мало кто подходил: многие прибыли по санаторно-курортным путёвкам и в жилье не нуждались, меня встречали родственники; но нет сомнения в том, что, если вы приедете сюда «дикарём», вас тоже встретят – без крыши над головой не останетесь.

… Утро следующего дня, вопреки прогнозу, выдалось не настолько прохладным, да и обещанным  дождём с грозой не пахло. Родственники, надо сказать, встретили по-родственному, заготовив целую культурно-развлекательную программу: что ни говори – давно не виделись. Но посещение Нарзанной галереи и непродолжительные прогулки по парку – дело святое.

… Нарзанная галерея, отреставрированная за три года моего отсутствия в Кисловодске, – настоящая кладезь для человека пишущего: здесь можно собрать целую коллекцию образов для будущих повестей и рассказов.

 Отдых «на водах» – старинная забава русской аристократии, теперь доступен многим. Кого здесь только ни встретишь: и знакомых, и смутно знакомых. Вот молодая семейная пара с трехлетней девочкой, они счастливы; вот пара пожилых людей, они в одинаковых чёрных пиджаках с фронтовыми наградами на груди; груз лет прожитой стариками жизни чувствуется, но они не менее счастливы, чем молодая пара. Ещё одна пара – мужчина и женщина средних лет, немецкая речь выдаёт иностранных гостей…

Отдыхающих  – местные чаще называют их «больными»  – легко отличить по общему признаку: все они в лёгкой спортивной одежде, новых, специально приобретённых по случаю, кроссовках; широко распахнутые взгляды их «стреляют» по сторонам, стремясь всё увидеть и запечатлеть фото- и видеокамерами.

Теперь, когда прошло какое-то время после возвращения домой, я понял, что, если бы решение о поездке не было принято экспромтом, неожиданно для меня самого, не случилась бы эта встреча, о которой я хочу вам рассказать.

… На прогулку в парк я отправился с утра после лёгкого завтрака и чашки кофе. В Нарзанной галерее привычно набрал холодного доломитного нарзана и присел на скамью, чтобы не спеша выпить минеральную воду. Мимо меня, опираясь на трость, прошёл мужчина, показавшийся мне чем-то знакомым. На вид ему под шестьдесят, но держится молодцевато, не смотря на больную ногу, поступь достаточно уверенная. Мужчина с тростью тоже наполнил свой стакан нарзаном и устроился на соседней скамье…

Любопытство овладело мною: где я мог видеть этого незнакомца? Или, возможно, мы действительно знакомы?.. Пользуясь наличием свободного времени, решил понаблюдать за привлекшим моё внимание мужчиной, который, закончив приём нарзана, направился к выходу из галереи. Стараясь не привлекать к себе внимание, я направился следом…

Вначале незнакомец неспешно прошёлся по торговым рядам с сувенирами, затем осмотрел выставленные здесь же картины местных художников-любителей, «тиражирующих» окрестные пейзажи; некоторое время наблюдал за ходом шахматной партии блиц; когда на часах одного из партнёров «упал флажок», тяжело вздохнул  и направился дальше. Судя по всему, незнакомец имел понятие о шахматной игре.

Наш маршрут продолжился вдоль набережной реки Ольховки. Я следовал на небольшом удалении от незнакомца; мы периодически останавливались и, облокотившись на чугунный парапет, смотрели на прозрачную воду, ниспадающую по каменным порогам, образуя красивый водяной каскад. Журчание воды действовало успокаивающе, дышалось легко. Понятно: его больная нога требовала отдыха – этим и вызваны периодические остановки. А с другой стороны – куда спешить от этой красоты?!

Но вот объект моего наблюдения, если можно так выразиться, свернул влево – к памятнику Пушкину. Удобно устроившись на парковой скамье под старой сосной, он отставил в сторону трость, достал какую-то книгу в твёрдом тёмно-синем переплёте и углубился в чтение. Я присел поодаль и продолжил наблюдение; любопытство моё нарастало всё с большей яростью.

Через некоторое время по стволу сосны спустилась рыжая белка с пушистым хвостом и устроилась на спинке скамьи, на которой сидел мужчина, рядом с его плечом! Мужчина не замечал белку, и рыжая бесцеремонно взобралась к нему на плечо; обратив, наконец, внимание на зверька, тот расстелил на скамье носовой платок и что-то насыпал на него – это были кедровые орешки.

Теперь я наблюдал за двоими: белка лакомилась орешками, то опасливо взбегая вверх по стволу, то возвращаясь обратно, незнакомец продолжал чтение…

Наблюдение моё было затруднено, надо было расположиться поближе, не привлекая внимания. Рискуя быть замеченным, я всё же сделал это.

Теперь я пристроился на противоположном краю этой же лавки. Только белка отреагировала на моё появление, сбежав вверх по стволу. С безразличным видом я достал блокнот, карандаш и сделал вид, что что-то записываю; незнакомец при этом оставался в поле моего зрения. Мне никак не удавалось его рассмотреть, но… любопытство, знаете ли, такая вещь – дай ему волю – не отпустит.

Притворяться, что я что-то пишу, не очень-то получалось, поэтому пришлось набросать портрет незнакомца; нет, рисую я неважно – записать, создать словесный портрет…

…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

В какой-то момент незнакомец отложил книгу; на синем коленкоре обложки золотым тиснением высветилась надпись: «М.Ю.Лермонтов, Герой нашего времени».

– Грушницкий!.. – вырвалось у меня.

Незнакомец удивлённо обернулся в мою сторону, взяв трость, привстал, наши взгляды встретились.

– Да, это я, не буду отрицать, – отвечал он с достоинством, выправляя осанку, –  Грушневский, если быть точным, правильная моя фамилия; Грушницким меня звали ещё в полку…

При этих словах Грушневский изменился в лице, будто что-то вспомнил.

– Матерь Божья! Кого я вижу! Не может быть! Товарищ лейб-гвардии Семёновского полка…

Я мигом вспомнил молодого лейтенанта, прибывшего в наш полк года на два позже меня; он быстро зарекомендовал себя блестящим во всех отношениях офицером: грамотным, решительным, инициативным – чувствовалась «офицерская косточка»! Военную форму носил с гордостью, с особым шиком, свойственным только ему – гвардии лейтенанту Михаилу Грушневскому. Да, Грушневский – его фамилия, это с чьей-то лёгкой руки прозвали его Грушницким: то ли за созвучие фамилий с лермонтовским героем, то ли за его любовь к творчеству поэта, то ли за гусарские повадки…

 А «погусарить» Михаил любил!..

Тут можно вспоминать десятки забавных историй, связанных с его именем, но… не для всех ушей эти истории – пощажу читателя.

Замечу, однако, что Грушневский и впрямь походил на гусара: осанка, выправка, щегольство, весёлый нрав, короткие «бачки», за которые ему частенько попадало от полкового начальства. Он и полевую форму «модернизировал» по-своему, выстирав её в растворе хлорки, в результате чего на полевых выходах выглядел в ней бывалым воякой.

Не прошло и полугода, как Михаил успел покорить половину женских сердец гарнизона и прилегающих территорий, в том числе чешек и полячек. Но всё это службе, казалось, не мешало; напротив, Грушневский числился в перспективных офицерах и через год значился уже в кандидатах на выдвижение командиром  роты.

Всё бы, наверное, так и произошло, если бы…

Однако расскажу, пожалуй, одну историю, которая стала мне известна от другого лейтенанта, прибывшего в часть сразу после военного училища, годом позже нашего «героя». Лейтенант Федулов, звали его, если не ошибаюсь, Александром – тоже неординарная личность, впрочем, речь не о нём.

Точно помню, дело было в понедельник, потому что Федулов выглядел явно «после вчерашнего».

– Ну, я же не знал, что у вас здесь такие традиции, – стал оправдываться он, заметив мой вопросительный взгляд, –опыта не хватило…

– Какие традиции?

– Мишка Грушницкий, то есть Грушневский из разведроты вчера показывал нам, молодым…

– Интересно, рассказывай…

Мне по-настоящему было интересно, ведь то, что придумывал и вытворял Михаил, сразу становилось всеобщим достоянием и распространялось молниеносно, обрастая при этом дополнительными подробностями.

– Грушневский рассказал нам о первой офицерской традиции, о том, как у нас в полку принято встречать молодых офицеров, сказал, что эта традиция исключительно наша, потому, что мотострелковый полк – единственная в гарнизоне войсковая часть, имеющая наименование гвардейской…

Я слушал, не перебивая рассказчика, и он продолжал:

 – Это исключительно наша – гвардейская традиция, она идёт ещё от лейб-гвардии, – сказал Михаил, – и мы должны ей следовать…

Федулову было не очень хорошо, и я пододвинул к нему граненый стакан, налил из графина воды. Он с жадностью выпил, налил себе ещё стакан, затем другой, поглотив их содержимое с удивительной быстротой, стуча зубами о стекло.

– Сначала он повёл нас по малому кругу, – облегчённо вздохнув, продолжил Федулов, – начали мы с кабака, что напротив КПП полка…

Рассказ лейтенанта Федулова представал в моём воспоминании цельной «картинкой», так я его и постараюсь вам передать.

 Как я понял, Грушневский решил приобщить к полковым «традициям» четверых вновь прибывших молодых офицеров. Экскурсия «по местам боевой славы» гарнизона, которую он провёл для будущих боевых товарищей, предусматривала посещение рестораций. Пройти по «малому кругу», означало: посетить тот самый «гостинец», что возле полка, и ещё четыре, расположенных вокруг центральной площади чешского городка, в котором мы дислоцировались. Был, соответственно, и «большой круг»…

В «Славое», кабачке напротив полка, с которого наши герои начали свою «экскурсию», Грушневский заказал на всех пиво и сосиски.

– Это «национальное угощение» у чехов, –  пояснил он, – здесь мы, холостяки, по субботам проводим ПХД – парко-хозяйственные дни, – он сделал паузу и, увидев ожидаемое недоумение в глазах «экскурсантов», знавших, безусловно, что ПХД – это работа в автопарке по техническому обслуживанию бронетехники и артвооружения, пояснил:

– Запомните, салаги! Парки – те же сосиски, которые вы сейчас уплетаете за обе щёки, только по-чешски! После автопарка мы здесь продолжаем ПХД: пьём пиво с парками –  куда же ещё холостяку податься?.. Изучайте чешский язык на практике, друзья мои!

«Молодёжь» дружно гоготнула, усваивая первый урок.

– Добавки не будет, идём дальше!.. Пан Янек, платим, – подозвал Михаил бармена, чтобы рассчитаться. Его попутчики засуетились, готовя деньги.

– У нас так не принято! Платит принимающая сторона, то есть я – лейб-гвардии Семеновского полка лейтенант Михаил Грушневский! Впрочем, – он сделал небольшую паузу, – чтобы не ущемлять вашего достоинства, господа офицеры, я позволю вам рассчитаться. Вы можете так же благородно поступить  с новичками, когда окажетесь в моей роли. Но дальше плачу я. И не пререкаться! Пошли!

… Офицеры угощались пивом, удивляясь тому, что в каждом ресторанчике оно имело свой специфический вкус; тому было простое объяснение: каждый хозяин заведения имел своего пивовара, и между ресторациями шла настоящая борьба за посетителя. Каждый раз Грушневский, чтобы подчеркнуть эту разницу, заказывал только пиво и солёные палочки; завершить обход он решил в ресторации «На поште», располагавшейся рядом с военной комендатурой…

Михаил пообещал уже успевшим подружиться офицерам какой-то сюрприз.

«На поште» - ресторан в два яруса, этим он в первую очередь отличался от тех, которые уже успели посетить друзья. Поднялись на второй этаж. Начали с пива. В дальнем углу за большим столом группа молодых чехов, дойдя уже до нужной кондиции, распевала национальный гимн – это обычное здесь явление. Было сильно накурено и шумно. Принесли вино с солёным миндалём, официант сделал какие-то пометки на небольшом белом листке бумаги и удалился, оставив его на краю стола.

– У них так принято, – пояснил Грушневский, – когда закончим трапезу, он рассчитает нас по этому «листэку», а теперь, догадываюсь, ваши желудки требуют чего-нибудь мясного, – и он заказал фирменное блюдо этого ресторана.

Порции показались маленькими, заказали ещё, официант моментально заменял опустевшие пивные бокалы полными, количество пометок в «листэке» увеличивалось…

– А теперь – сюрприз! – торжественно произнёс Грушневский, – я угощу вас коньяком, который вы в жизни никогда  не пили, а может быть, больше и не придётся!

На столе появилась бутылка французского коньяка «Martell»; понимая дороговизну напитка, «молодёжь» забеспокоилась о финансовой состоятельности «принимающей стороны».

– И без хипиша! Всё будет, как надо! Я плачу! Если вы забыли, салаги, напомню: слово русского офицера – слово чести! Оно должно быть твёрдым: Грушневский – сказал, Грушневский – сделал!

Грушневский сам разлил коньяк и предложил тост:

– За русское офицерство! Стоя!

Спиртное и закуски на столе постепенно таяли, время было уже за полночь.

– Пойдем, покурим, да будем закругляться, – предложил Михаил.

– А разве здесь нельзя? – указывая на пепельницу с окурками, стоящую на столе, спросил Федулов.

– Федул, чего губы надул? Не понятно что ли? Пойдём, пойдём, заодно и руки помоем – на дорожку.

Спустившись на первый этаж, друзья нашли заветную дверь с табличкой «WC»; в туалетной комнате было меньше сигаретного дыма, чем в залах ресторана.

Покурили, потравили анекдоты.

– А теперь фокус! – Грушневский покрутил перед друзьями тот самый расчетный «листэк», который он прихватил со стола, и «на глазах изумлённой публики» поднёс к нему зажигалку. Бумага легко поддалась охватившему её пламени.

За свой столик друзья возвратились с невинным видом и вымытыми руками.

–  Официант! Пять пив, и посчитать!  – распорядился Грушневский.

Официант принёс пиво и застыл в растерянности, не находя взглядом «листэк»; друзья тем временем спокойно допивали пиво.

– Пан поручик, – не выдержал он, – я сэм нэвим, дэ то е листэк…

 – Нэ розумим, – ответил Грушневский, пожимая плечами и делая вид, что ищет расчётный листок, – в смысле, я тоже не понимаю. Колик платим?

– То е, – вздохнул обескураженный чех, –  про листэк сто корун, але пять пив по 2,70…

– Вот двести крон, – Михаил положил две купюры зелёного цвета, – сдачи не надо! Мы не оккупанты какие-нибудь! Бывай, камрад, наскледаноу! Господа офицеры, за мной!

…Так или иначе, но командованию полка стало известно о выходке Грушневского, которую иначе, как авантюрой в духе Остапа Бендера, не назовёшь. Скорее всего, он уже не первый раз применял это «фокус», и чехи, потеряв терпение, пожаловались военному коменданту. Федулов поведал мне о подробностях происшедшего после утреннего развода.

Во время развода, на строевом плацу, начальник штаба, оставшийся за командира полка, вызвал офицеров к трибуне и устроил разнос лейтенанту Грушневскому.

– Да я вас в двадцать четыре часа! – пригрозил он лейтенанту, заканчивая взбучку.

Отправить «в двадцать четыре часа» в Союз – действенная мера влияния на нерадивых офицеров, проходивших службу в группах советских войск за рубежом; хотя и не предусмотренная Дисциплинарным уставом, она могла поставить жирный крест на дальнейшей служебной карьере.

С некоторых пор начштаба майор Гуртовой не упускал случая, чтобы не подчеркнуть свою власть над Грушневским, при этом он не выбирал выражений. Упоминались и пресловутые «двадцать четыре часа». Михаил, всегда демонстрировавший изумительную выдержку, на этот раз ответил:

– Да не надо меня Родиной пугать, товарищ гвардии майор! Есть в двадцать четыре часа! Разрешите идти?! – и, не дожидаясь ответа майора, чётко печатая шаг, покинул плац.

Вероятно, среди моих читателей найдутся те, кому тоже довелось служить в группах советских войск – в Германии, Чехословакии, Польше, Венгрии – составлявших вместе с СССР военный блок Организацию Варшавского Договора, созданный в противовес Североатлантическому Альянсу – НАТО. Они, безусловно, осведомлены об этой мере воздействия: «в двадцать четыре часа»; приходилось им слышать и ставшее крылатым выражение: «Не надо нас Родиной пугать!» Но то, что авторство этого выражения принадлежит нашему Грушневскому, видимо впервые, подтверждаю сегодня я.

Офицеры догадывались о причине обострения отношений между Гуртовым и Грушневским, но здесь пора возвратиться к тому самому «если бы», от которого я вас несколько увёл.  

… Итак, напомню, что молодой, перспективный, блестящий во всех отношениях офицер, весельчак и балагур, зачисленный в кадровый резерв для выдвижения на вышестоящую должность, Михаил Грушневский пользовался большим успехом у женщин. И всё, как я уже сказал, было бы хорошо, если бы не обратил он свои чары на заведующую солдатским кафе.

И завязались у них отношения. И закрутился роман! Прекрасно – дело молодое! И снова «если бы»: заведующая солдатским кафе оказалась женой майора Гуртового!

Вскоре после памятного случая на плацу лейтенант Грушневский как сквозь землю провалился; убыл к новому месту службы и майор Гуртовой. История эта ещё некоторое время «погуляла» по курилкам, да и забылась.

И вот, теперь – такая неожиданная встреча!

– … Андрей Андреич, вы ли это! – закончил фразу Грушневский.

– Рад, что узнал меня, Миша!

– Наверно, полковник? – чувствовалось, что Грушневский искренно рад нашей встрече, – Не сомневаюсь, а я вот трижды был капитаном и дважды майором…

– Это как же?

– Капитана я ещё в Чехословакии получил, причём досрочно…

– А куда же ты тогда исчез-то? Мы думали, что тебя в двадцать четыре часа на Родину отправили…

– Нет, в другой полк перевили, Анжелка тоже со мной поехала. Помните её?.. Мы ведь в одном классе учились, не знаю, как она с Гуртовым «пересеклась»… ну, да ладно. Женились, дочурку она мне родила. Я же прямо из ЦГВ – в ЗабВО заменился, и – встречай меня Афган!.. Как там у Лермонтова?

Грушневский замолчал, достал сигарету, но закуривать не стал, какая-то тень прошла по его лицу.

– Там много чего произошло, – продолжил он, разминая сигарету, – вспоминать, не хочется.

– Впрочем, – он взглянул на часы, – война – войной, а обед – по распорядку! Золотое правило! Я тут знаю место – лучшего шашлыка не найдёте! Пойдёмте, я угощаю!

… Когда мы расположились за столиком, Грушневский заказал два шашлыка и красное вино, пояснив, что от крепких напитков давно отказался, а к шашлыку как раз полагается «красное».

– Милейший! Шашлык, пожалуйста, на шампурах подайте! – попросил он официанта, и взглянул на меня, – Вы не будете возражать?

– Ваша воля, милостивый государь! – ответил я в тон его обращениям:  «Матерь Божья», «милейший», на которые невольно обратил внимание. Раньше в лексиконе моего собеседника присутствовали иные обороты речи.

– Вот и славно! – Грушневский улыбнулся в ответ, но продолжил прерванный в парке рассказ прежним грустным тоном.

– Да,  в Афгане много чего произошло... Там первый раз превратился из майоров в капитаны, – он чиркнул зажигалкой, прикуривая сигарету, выпустил кольцо сизоватого дыма.

– Да я не жалею, считаю, был прав. Замполит полка оскорбил моих подчинённых, я выразил ему «рукоприкладное неудовлетворение». Через год восстановили, но вы же меня знаете…

– Догадываюсь.  Опять какая-то тыловая крыса под руку попала?

– Ну, да! Ох, уж эти тыловые крысы – они у меня на особом счету! –  Михаил стряхнул пепел в пепельницу и сделал пару глотков вина.

– В общем, навоевался! Три ранения, контузия, а это, – Грушневский указал на больную ногу, – память о Кавказе – подорвался вместе с БТР. Теперь у меня как у лорда Байрона – одна нога короче!

Сравнивая себя с Байроном, Михаил даже улыбнулся, блеснув глазами.

Я отметил для себя его деликатность: «память о Кавказе» – ясно, что речь идёт о Чечне, но он не произнёс этого слова, потому, что Чечня – не Афганистан. Две эти такие разные и такие похожие войны двадцатого столетия неоднозначно, скорее негативно оцениваются нынешними политиками. Они, политики, забывают, что именно ими, а не солдатами развязываются войны. Армия – инструмент в руках политиков. У солдат – одна правда – военная присяга, воинский долг, чувство ответственности за того, кто воюет рядом, плечом к плечу, за тех, кто остался за их спинами…

– Да что мне, Андрей Андреевич, все эти ранения и контузии?! Если самое тяжёлое ранение, можно сказать, смертельное, я получил там, где совсем не ожидал, и где не стреляют. С тех пор и не живу, вроде…

И он поведал мне, как однажды…

В общем, как в расхожем анекдоте – «вернулся муж из командировки». Только не из командировки, а из госпиталя на побывку после ранения возвратился боевой офицер.

– Понимаете, я – с цветами, сюрприз хотел сделать, захожу и вижу: на спинке стула подполковничий китель, а моя Анжелика – Маркиза Ангелов, так я её называл – в моей же спальне с этим…  Они меня даже не заметили.

Грушневский запнулся.

– Нет, Андрей Андреевич, не осуждайте меня, – продолжил он, как бы оправдываясь, – я Кодекс чести русского офицера хорошо помню. Там сказано: «Береги репутацию доверившейся тебе женщины, кто бы она ни была». Клянусь честью, до сих пор никому об этом не рассказывал, вот с вами почему-то разоткровенничался…

Снова возникла пауза, я не стал её нарушать, давая собеседнику побыть мыслями в прошлом, и обратился к шашлыку.

– Но вам, думаю можно, тем более что через три года они погибли в автокатастрофе: Анжела вместе с дочкой и её новый муж. Так что, выходит, я ничью репутацию подорвать уже не могу.

Михаил рассказал, как снова вернулся в Афганистан, не дожидаясь окончания отпуска по ранению, как сам лично оформил извещение о том, что он «пропал без вести», и отправил жене – понимал, что ждать и искать не будет. А «без вести» он почти пропал, когда, контуженного его захватили душманы – отбили бойцы во главе с Александром Федуловым – тем самым.

– Повезло мне, что наши пути-дорожки пересеклись ещё раз, жаль Сашке Федулову не повезло: погиб в следующем бою, – вздохнул Михаил, – Чем я могу гордиться в своей жизни, Андрей Андреевич, так это друзьями. На женщин других, после Анжелки – смотреть не могу.

И он вдруг стал декламировать:

Хотя я судьбой на заре моих дней,
                                                    О южные горы, отторгнут от вас,
                                                    Чтоб вечно их помнить, там надо быть раз:
                                                    как сладкую песню отчизны моей.
                                                    Люблю я Кавказ.

– Как прав Лермонтов! Только здесь я отдыхаю душой!.. Бэла! Иди сюда, – позвал он собачку, сидевшую у входа в кафе.

Маленькая белая собачка, взвизгнув, бросилась на зов. Я вспомнил, что видел эту собачонку ещё в парке, она пришла сюда, следуя за нами. Очевидно, что не из-за белой масти назвал её Грушневский «Бэлой»…

Михаил погладил доверившуюся ему собачонку по голове, потрепал за холку, та отвечала на ласку, поскуливая и облизывая ему руки.

– Посмотрите, какие у неё умные глаза, Андрей, Андреевич! Сколько в них благодарности, доверия и преданности, – он снял с шампура остатки шашлыка на тарелку и опустил её на пол, – ешь, подруга!

Собака приняла угощение, благодарно виляя хвостом.

– Третий день, как привязалась ко мне, не могу я быть равнодушным к собакам. Скажите, разве есть ещё у какого живого существа такие глаза, такой умный и преданный взгляд?! Ешь, милая, ешь, Бэла, – он ещё раз погладил её.

– Только меня не отпускает другой взгляд, глаза другой собаки. Было это ещё в Чехословакии. Чехи подарили нам с Анжелой комнатную собачку, не помню, какой породы – что-то из «терьеров». Когда у нас появилась малышка, Микки стала для дочки почти что нянькой. Она сопровождала нас на прогулках, останавливала на перекрёстках машины, пока мы с коляской не переедем на противоположную сторону улицы. На маршруте наших прогулок жила её подруга колли, собаки всегда очень мило приветствовали друг друга. Когда у колли появились два щенка, надо было видеть, с какой гордостью она представляла Микки своих детёнышей, а та на языке только им понятном поздравляла подругу. Игривую, весёлую Микки знала и любила вся уличная детвора; несколько раз её похищали, но каждый раз она прибегала с обрывком верёвки на шее домой. Возвращаюсь как-то с полигона, месяц не был дома, а Микки меня не встречает, как это всегда было – лежит в углу, на своём месте, и смотрит на меня тусклым горестным взглядом, не в силах подняться: клещ, оказалось, укусил. Куда только девалась её былая энергия и игривость! Болезнь прогрессировала быстро, скоро она не могла ни есть, ни пить, а в глазах – мольба о помощи…

Бэла, покончив с шашлыком, лежала у ног Грушневского и, положив голову на лапы, казалось, внимала каждому слову рассказчика.

– Однажды поздним вечером я пришёл домой не один. Увидев бойца с автоматом на плече и вещмешком, Микки тяжело поднялась со своей лежанки и, медленно передвигаясь, покорно подошла к нам – она всё поняла. Умирающая собака подняла на меня глаза, в них я увидел благодарность за то, что её поняли; собачья слеза выступила и застыла жёлтым янтарём на её носу – Микки прощалась. Поместив в вещмешок, мы вынесли её за город; за всё время пути она не издала ни звука, только  коротко закряхтела, когда мешок коснулся земли. Всё решил одиночный выстрел.
Наутро вся ребятня знала, что Микки не стало…  А глаза её, тот прощальный, благодарный, как мне показалось, взгляд, забыть не могу.

Мы помолчали. Молчание прервал Грушневский:

– А ведь я любил её, мою Маркизу Ангелов, до сих пор, наверное, люблю…

Кадык его дёрнулся, желваки напряглись, он взглянул на меня такими, полными отчаяния глазами, что мне стало не по себе…

– И всё-таки водки! – Михаил сделал знак официанту, тот без промедления исполнил его желание.

– За ребят, Андрей Андреич, за Саню Федулова!

Грушневский встал, «по офицерски», держа локоть, залпом осушил полстакана водки, не закусывая, обратился ко мне:

– Я пойду, товарищ полковник! Честь имею!..

Чётко развернувшись через левое плечо, он направился к выходу, прихватив на руки собачку; заметив забытую Грушневским трость, я поспешил следом, чтобы отдать её.

 Мой бывший сослуживец уже был далеко и ни разу не обернулся, пока не скрылся из виду.  «Нет, ты совсем не Грушницкий – самолюбивый, слабохарактерный, бесчестный человек, у тебя своё имя – Михаил Грушневский, русский офицер!» – думал я, глядя ему вслед.

Возвратившись к столику, чтобы рассчитаться, я увидел на нём две зелёные купюры – Михаил расплатился, не забыл. А забытую им трость я и теперь храню, как память о нашей вст

Корнет

Не щёлкать каблуками, мой корнет!

Не в юнкерской давно мы с вами школе.

Поймёте скоро, что на бранном поле –

Не на балу! – отсутствует паркет!

Война страшна, весёлого в ней нет.

Пусть крутит ус, смеясь, гусар бывалый,

Здесь пуль и крови много – жизни мало.

Не щёлкать каблуками, мой корнет!

В копеечку врагу будь белый свет!

Мы за Отчизну кровь прольём – не струсим.

Что свято нам, всегда зовётся Русью –

Не щёлкать каблуками, мой корнет!

Держу в руках потёртый твой портрет.

И снова залпы слышатся орудий,

Вновь от штыка меня закрыл ты грудью –

Не щёлкал каблуками мой корнет.

В вечерний час

(Акростих)

Ложится солнца луч за горизонт,

Его укроет чёрной буркой вечер.

Решительно теперь заняться нечем –

Меня, увы, и Муза не влечёт.

О, как она служила мне всегда!

Ночами с ней не знал отдохновенья.

Теперь – сложить строку стихотворенья –

О Боже! Сколько надобно труда!

Вечерний час! Верни мне вдохновенье!

Цитата от Сергей-Д (12-12-2014 17:15):

Хорошие стихи, понравились стихи! Спасибо!

Цитата от Сергей-Д (12-12-2014 17:15):

Хорошие стихи, понравились стихи! Спасибо!

Время

То листопад, то вишен нежный цвет –

Оно летит, меняя облачение,

И мы спешим за временем вослед,

Не отстаём! – такое впечатление.

Но вот в глазах уже не прежний блеск,

Знакомых лиц всё меньше в окружении,

Покрылся снегом заповедный лес,

И в жилах кровь замедлилась в движении.

Не может пешка сделать ход назад –

Нам это правило известно древнее.                    

И время – так же. Но вишнёвый сад

Продолжит и без нас своё цветение.

Поймёт потомок через сотни лет

И улыбнётся своему прозрению:

Что то же солнце свой волшебный свет

И нашему дарило поколению.

Цитата от Сергей-Д (15-12-2014 11:52):

Крылья  

Свеча горела на столе,

И мотылёк – над ней – кругами…          

Такое тоже было с нами,

Когда тобою я болел.

День ото дня всё горячей

Охвачен был недугом сладким,

Со мной судьба играла в прятки –

И крылья сжёг я на свече…

Теперь, как будто, всё в порядке –

Ожог остался на плече.

Но в остывающей золе

Искать ли чувств былых дыханье,

Проросших пылкими стихами,

Когда тобою я болел?

Тех чувств не ведал я сильней,

Мощней сердечного порыва!

Иной закон любви открыл я

И стал с судьбой играть вольней:

Не за спиной – а сердца крылья

Дают одни свободу мне!

… Играют тени на стене,

И плачет свечка восковая,

Влюблённый мотылёк, порхая,

Сгорает на её огне…

Красив посыл! Финал – печален!
Но очевиден он вполне.

Я знал, что мир не идеален,

И наблюдал его извне.

Но свет по-прежнему сакрален –

Свечи, горящей на столе…

Рубаи 11 – 20

11

Спросил я как-то своего отца:

- Как жизнь прожить, не потеряв лица?

- По совести, - отец тогда ответил мне, -

Коль совесть есть – не потерять лица!

12

- Как спор вести, коль спорить нелегко?

- Я объясню доступным языком:

Когда ты в правоте своей уверен,

Не спорь тогда – живи своим умом!

13

- От умного отличен  чем мудрец?

Мне разъясни, прошу тебя, отец!

- Ученый муж несет букет познаний:

На мудреце же – опыта венец!

14

Как мудрым стать, отец, мне дай совет!

- Учись у жизни, и на склоне лет,

В чем у меня нисколько нет сомненья –

Для сына своего найдешь ответ!

15

Когда богат, известно – плохо спишь!

И шороха боишься, словно мышь.

Но разве не богаче, кто умнее? –

Богат умом, он и душой не нищ!

16

Наивен тот, трясется кто за грош.

Известно, ведь: судьбу не проведешь.

Пробьет твой час – старайся, ни старайся –

Всего добра с собой не унесешь!

17

Умерь свой пыл, за славой не гонись,

Спокойно, друг мой, к власти относись.

И знай: что власть, что слава – все едино –

Легко взлететь, но больно падать вниз!

18

Когда в тупик ты – жизни кутерьму –

Попал, твой разум погружен во тьму,

И ты не в силах отыскать решенье –

Доверься, друг мой, сердцу своему!

19

Да, в жизни много разных правил есть,

И в свод один все правила не вплесть.

Но можно ли нарушить их, гадаешь? –

Нарушить можешь! – Сохранишь ли честь?!

20

Твердили нам, что жизнь – есть вечный бой,

В то с юных лет мы верили с тобой.

На склоне дней приходит пониманье,

Что миром правит, все ж таки – Любовь!

Рубаи 21 – 29

21

Равнодушие встретил во взгляде твоем –

Опалил он мне сердце холодным огнем;

Как не ценим мы жизнь, забывая порою –

В этой жизни с тобой только раз мы живем!

22

Сердце милой закрыто: обиду нанес;

Чем вину искупить? – вопрошаю у звезд.

Надо близких беречь – понимаю и сам я –

Все богатства земные не стоят их слез!

23

Если в дом постучались, как должен понять я –

Взять мне в руки ружье, распахнуть ли объятья?

Приглашу я к столу, помня предков завет:

Жить с открытой душой – на земле все мы братья!

24

Если воин – достойно в сраженьи держись,

Будь с врагом и умен, и коварен – как лис.

Но, овеянный славою, помни одно лишь:

С другом будь ты во всем – даже в помыслах – чист!

25

На все я в жизни взгляд имею свой,

Не навязать мне силою иной:

Ведь если я во что поверю слепо,

На долго ли останусь сам собой?

26

Я не гордец и не сошел с ума,

И вовсе не библейский я Фома,

Не отвергаю я наук: их много –

Но жизни лучше учит жизнь сама .

27

Улыбку ты поймал Фортуны, может статься,

По лестнице карьерной смог подняться;

Но помни опыт альпиниста, взяв вершину –

С вершин всегда приходится спускаться.

28

Завистников я в жизни знал немало,

И с сотворенья мира меньше их не стало.

Будь рад успеху искренне чужому –

У чёрной зависти смертельно жало.

29

Собратьям по перу я всем желаю мира,

Добром пусть не скудеет ваша лира,

На вдохновенье будут щедры небеса –

Из почестей «не сотвори себе кумира».

Судьбе наперекор

(Венок сонетов)

1.

Судьба моя! Меня ты не ласкала:

Я не котёнок, чтоб меня ласкать.

Удачи в жизни, может, знал я мало –

К чему теперь об этом вспоминать?

Но опыт мой кому-то пригодится,

Поможет он, быть может, осознать,

Что хорошо, когда «в руках синица»,

Но лучше «в небе журавлём» летать!

Я жил, греша, не думая о Боге,

По свету безоглядно колесил;

Порою ночевал в случайном стоге…

И шла гроза, клоня к земле ковыль.

Но и она, заставшая в дороге,

С моих сапог не стряхивала пыль.

2.

С моих сапог не стряхивала пыль

Ни женщина любимая, ни мама,

Которых я, любя, боготворил –

Скуп на слова был я, как телеграмма.

Спешил, как должно, по сигналу «сбор».

В глазах родных я видел пониманье

И – слава Богу – вижу до сих пор!

Но, грешен: их не баловал вниманьем…

Прошла – прощай! – невинность юных дней.

Как мудрости тогда не доставало,

А чувства били через край, сильней

Струи горячей жаркого металла:

Вулканом огнедышащим страстей –

Не мог я жить вполсилы, вполнакала.

3.

Не мог я жить вполсилы, вполнакала,

Влеком невидимой – но чьей? – рукой;

Душа моя покоя не искала,

К безвольной смерти приравняв покой!

С неукротимой юношеской прытью

Хотел познать я всё, везде успеть:

Стремился в эпицентре быть событий –

А были б крылья – как же не взлететь!

Мечта, бывает, в небо позовёт.

И я, признаюсь, одержим был ею.

Красив так, упоителен полёт!

Не повезло – пришлось расстаться с нею.

Фортуну обманув, во снах парил –

Порой, казалось, не хватало крыл!

4.

Порой, казалось, не хватало крыл.

И я искал  иное ускоренье:                  

Как сын Дедала, как Икар забыл

Суть естества – земное притяженье.

Куда ж мне от земли своей родной?            

Я крепко связан с нею пуповиной,

И если кто из нас двоих больной,

Когда мы вместе – это  поправимо!

Как важно, чтобы кто-нибудь помог:

Воды подал, поправил одеяло –

Когда один, когда ты занемог.

Звезда моя на эту землю пала.

И пусть твердят: её покинул Бог –

Но доли лучшей в жизни не искал я.

5.

Но доли лучшей в жизни не искал я,

Всё сам проверил, сам всё испытал.

Порой не вспомнят, кто такой Дедал,

Но точно – все запомнили Икара!

Нельзя нам корни забывать – негоже!

Отец на Крите сыну крылья дал.

Пусть не судьба; я птицею не стал:

К земле я ближе – тем она дороже!

Кто мне укажет ценности иные,

Чем те, что я храню в душе своей:

Любовь мою к святой моей России

И святость православных алтарей?

И пусть гроза, пусть клонится ковыль –

Не для меня в житейском море штиль!

6.

Не для меня в житейском море штиль.

Чья «хата  с краю» - знать я не желаю,

Как митингов пустых – их жалок стиль.

Пусть «караван идёт», «собака лает».

Эмоций жар – рассудка злобный враг!

Всегда «из искры пламя возгорится» –

Призывный на Болотной поднят флаг…

Его к нам привезли из-за границы.

Такое было с нами; почему же

Нам разум изменяет вновь и вновь?

В уме признайтесь здравом: нам ли нужно,

Чтоб братьев наших проливалась кровь?

А путь иной мы искренне искали? –

Я лучше в шторм разбился бы о скалы.

7.

Я лучше в шторм разбился бы о скалы,

Морские черти съели бы меня,

Чем за собой кровавый след оставил,

И пас бы смерти бледного коня.

Мне снился сон: один, в горящем поле,

В дыму, изранен, посреди огня –

Я, задыхаясь, корчился от боли;

И вдруг увидел остриё копья…

А надо мною наклонился кто-то –

С горящими глазами, чернокрыл.

Не знал я страха, просто был измотан,

Пощады не хотел и не просил.

Я так устал, я выбился из сил,

И ангел мрака мне глаза закрыл.

8.

И ангел мрака мне глаза закрыл.

Прохладный опустился полог ночи,

Стал воздух чист, горящий лоб остыл –

Был кто-то рядом, мною озабочен…

Известен мне, а всем то знать не надо –

Добрей и чище сердца в мире нет!

Очнулся, счастлив я, под сенью сада –

То рай ли был? – в нём золотился свет.

Как долго продолжалась эта ночь?

Как боль свою сумел я превозмочь? –

Понять нет сил, но вижу в изумленье:

Прошла весна, давно остыло лето,

Уже сочны плоды, и слышен где-то

В осеннем парке запах жизни тленья.

9.

В осеннем парке запах жизни тленья.

Сравнить ли с садом бытиё моё?

Найти смогу ли поточней сравненья? –

С часами, где пружина ход даёт.

Ещё с костром могу сравнить осенним,

Что негою печальной полнит грудь,

О том, что было, стало сокровенным,

Что дым уносит – жаль, что не вернуть.

Так мы живём; и от всего зависим:

От жара чувств, тех, что в душе храним,

От вспыхнувших страстей –

                                 горящих листьев –

То наши недосчитанные дни…

Да, тленно всё; и крошится гранит –

И сверстник мой, задумавшись, грустит.

10.

И сверстник мой, задумавшись, грустит.

А рядом ВУЗ, и мне напоминает –

«Завкафедрой» его учёный вид,

Которого студент ли не узнает!

Что наша жизнь? – экзамен: с юных лет

Мы держим это тягостное бремя.

Неведомо, кто выдержит, кто нет –

В «зачётках» верный «балл»

                             проставит Время!

«Профессор» что-то чертит на песке;

Расчетливы сухой руки движенья:

Искал он долго счастья уравненье.

Теперь в тоске, и трость дрожит  в руке:

Чтоб записать – нет формул, нет решенья…

А я на жизнь смотрю без сожаленья.

11.

А я на жизнь смотрю без сожаленья.

Не в детские я игры с ней играл:

Не мог решить простого уравненья –

Пытался взять сложнее интеграл!

Я молод был, в свои я силы верил,

В азарте я порой не замечал,

Что предо мной судьбы открыты двери –

Ломился в них и тяжело стучал…

Стремимся трудности создать мы сами.

Так интересней – пусть не просто – жить:

Фемида Правосудия весами,

Кто прав – одна лишь сможет рассудить.

Теперь я стар и сед, но чист пред вами,

И щёк моих не красит ложный стыд.

12.

И щёк моих не красит ложный стыд.

Но почему же должен я стыдиться,

Что жил лишь так, как сердце мне велит?

Что человеком был рождён – не птицей?

Пусть жизнь – полёт,

            всего мгновенье длится,

Испив нектар и горечь наравне,

Спешил я этим мигом насладиться –

Поэтому ничуть не стыдно мне!

Нет! Не летал я с крыльями Дедала:

Мне мой отец покрепче крылья дал –

Калёной стали прочно оперенье!

Он – Мастер, повелитель был металла!
Того ли в сыне видел, кем я стал? –

Коль жил не так, я вымолю прощенье.

13.

Коль жил не так, я вымолю прощенье

У матери, родных и у друзей;

Потупя взор, я преклоню колени

Пред женщиной любимою своей.

Отец поймёт; и сын: я знаю это –

Ведь крылья были общими у нас

С Икаром, что стремился к Солнцу, к Свету,

Желанной Воли приближая час.

Но таял воск Надежды в оперенье.

Презревши страх, забыв отца запрет,

Он просто обречён был на паденье.

Своей Звезды я тоже видел Свет.

Желал я страстно счастье обрести,

И верю, что Господь меня простит.

14.

И верю, что Господь меня простит.

В грехе живя, мы  часто забываем,

О том, что Божья заповедь гласит:

«Простится нам, как мы другим прощаем» –

Послужит Слово Божие как щит.

Забыв его, мы с дьяволом играем.

Я, как и все, был часто искушаем,

Но «злата» не копил, как и обид.


Пусть лёгким звоном льётся благовест,

Сияет купол, золочёный крест –

Свежей и ярче солнце заблистало.

Мне этот блеск – улыбка милых глаз!

И этим счастлив я, хотя подчас,

Судьба моя, меня ты не ласкала.

15.

Судьба моя, меня ты не ласкала,

С моих сапог не стряхивала пыль;

Не мог я жить вполсилы, вполнакала –

Порой, казалось, не хватало крыл.

Но доли лучшей в жизни не искал я:

Не для меня в житейском море штиль –

Я лучше в шторм разбился бы о скалы,

И ангел мрака мне глаза закрыл.

В осеннем парке запах жизни тленья,

И сверстник мой, задумавшись, грустит,

А я на жизнь смотрю без сожаленья,

И щёк моих не красит ложный стыд.

Коль жил не так, я вымолю прощенье,

И верю, что Господь меня простит.

22.06.2012

Твой лик загадочный и нежный
Как отраженье в глубине,
Склонился медленно ко мне.
Твой лик загадочный и нежный
Возник в моем тревожном сне.
Встречаю призрак неизбежный:
Твой лик, загадочный и нежный,
Как отраженье в глубине.

             (Валерий Брюсов)

Палитра жизни

(Венок сонетов)

1.

Как наша жизнь полна противоречий!

Того понять нам не дано, пока

Ещё мы пьём дыханье ветерка,

И солнца луч ласкает нежно плечи.

Не ценим слёз разлук и радость встречи,

Парим в мечтах, взирая в облака,

Даём присягу – на сердце рука! –

Но клятвы верности недолговечны.

Как горы таинства полны и властны!

В своём величье как они горды!

А девушка с кувшином у воды –

Стройна, скромна, печальна и несчастна.

И вижу в ней знакомый образ я:

Склонилась ива скорбно у ручья…

2.

Склонилась ива скорбно у ручья.

(Как хочется её очеловечить!)

И ветви опустила словно плечи,

Как женщина – забытая, ничья…

Убитых горем многих видел я.

И пусть твердят иные: время лечит –

В церквах мерцают памятные свечи,

И жалит боль – гремучая змея.

Под солнцем ярким блещут купола,

И слух пленён мой звоном благовеста;

У входа в храм счастливая невеста:

Как яблонька в цвету – нежна, светла.

В поток роняет ивушка печаль,

А он бежит, приветливо журча.

3.

А он бежит, приветливо журча,

Ворочает, сдвигает камни грозно,

То брызгами обдаст вас, то серьёзно

Вновь загремит – в нём удаль силача!

Но кто из нас, друзья, не замечал

Те юноши невинные забавы?

Ни почестей не жаждет он, ни славы –

Ну, а любовь не требует врача!

Быть может, сил своих не знает он пока,

Седой валун учтиво обтекает?

Он просто молод! чтит и уважает –

Как повелось, как должно – старика!

Бежит ручей – а птицы вслед щебечут –

Безудержен, судьбе своей навстречу.

4.

Безудержен, судьбе своей навстречу

Стремится он, не ведая преград;

Он любит жизнь, он ей беспечно рад!

Не знает: этот путь не бесконечен.

Взвалил рюкзак решительно на плечи,

Куда идти – не мучает вопрос!

Когда бы верен был синоптиков прогноз –

К концу похода ноша стала б легче.

Грохочет гром, и молнии мечами

Насквозь грозятся путника пронзить;

К нему стрелою огненная нить –

А он идёт, грозы не замечая…

Тот парень – не моё ли повторенье?

Влюблённый в жизнь, в нём дышит вдохновенье.

5.

Влюблённый в жизнь, в нём дышит вдохновенье;

Легка походка, верен шаг его,

И взгляд искрится паренька живой:

Он знает цель, и в сердце нет сомненья!

Здесь звонким ямбом выложены звенья

Стихов венка сонетов моего:

Не знаю ярче света ничего,

Чем тот, что нам даёт любви свеченье.

Сияньем этим путник озарён.

Увы! где ярче свет, там тень темней! –

Но кто же в счастье думает о ней?!

А мой двойник – он счастлив и влюблён.

Любовью пьян, в плену сладчайших грёз –

Не видит ивы серебристых слёз.

6.

Не видит ивы серебристых слёз

Тот, кто своих не испытал страданий,

Разрухи, голода не знал; в изгнанье

С тоской не вспоминал родных берёз.

Но разве в том единственный вопрос,

И это ли достойно порицанья,

Когда страна сдана на растерзанье,

Когда в умах и в душах перекос?

Мне больно видеть; я страдаю вновь

От зарева кровавого заката,

От мысли, что готовы брат на брата

Идти опять, пролить родную кровь.

Я эту боль сложней бы перенёс

Чужой беды, не принятой всерьёз.

7.

Чужой беды, не принятой всерьёз,

Я каюсь: юн был и не смог заметить,

Но за грехи не побоюсь ответить,

Когда Всевышний мне предъявит спрос.

Лишь слабого удел страшиться гроз.

Как пилигрим – а с кем его сравню я? –

Бежит ручей, волной волну волнуя:

Близка уж цель – желанный виден плёс!

Он старых русл сухих минует редко,

Как странник тот хранит он посох свой:

Причудливый надрез коры земной –

Иссохший след ушедших в землю предков.

В пути он твёрдо держит направленье –

В нём буйство чувств, стремительно теченье.

8.

В нём буйство чувств, стремительно теченье,

И грозно пенится, кипит струя,

Но в мощи этой, в бешенстве ручья

Я новой жизни вижу зарожденье!

Как мысли яркой, важному решенью,

Схожденью Благодатного Огня,

Ей не могу не радоваться я –

Поёт душа, безгрешны побужденья.

И этой светлой музыкой дыша,

Стремлюсь для вас сплести венок сонетов:

Труд не простой для опытных поэтов –

Я буду делать это неспеша.

Межзвёздный росчерк – вспыхнула комета!

А здесь художник с кистью у мольберта.

9.

А здесь художник с кистью у мольберта.

Застывшей музыкой его пейзаж:

Кому-то «классика», кому-то «джаз» -

Но всё пропитано лучами света.

Свечение «природного портрета»

Ласкает душу, радует нам глаз;

Теперь настал момент спросить у вас:

Сродни ль, друзья, художники поэтам?

Приятель! Мысль свою сакральную озвучь!

Ручей – романтик, он поэт бесспорно;

Несёт поток стремительно и споро,

С его волной играет яркий луч –

Он солнечный – с маэстро заодно –

Кладёт мазок к мазку на полотно.

10.

Кладёт мазок к мазку на полотно.

Не достаёт порою вдохновенья:

Художнику поможет озаренье –

Но повторить Творца не суждено!

Я тоже увлечён был, но давно,

Смешеньем красок, светом, бликом, тенью,

Но понял: без таланта – всё мученье;

К тому же  жизнь богаче всё равно.

А жизнь – что карнавал, где много масок;

Там нелегко под маскою понять:

Тебе семнадцать или двадцать пять –

Там музыка гремит, там буйство красок!

Всё в красочный восторг погружено.

О как ярка палитра жизни! Но…

11.

О как ярка палитра жизни! Но…

Внимательнее к ней бы присмотреться.

Чувствительнее взгляда только сердце –

Оно подскажет, что судьбой дано.

Любовь – мускатно-пряное вино;

На вкус напитки разные бывают,

А жизнь театром часто называют –

Не так в ней, как в спектакле, как в кино.

«Подмостки»…, «рампа» - я плохой актёр!

Но гложет мысль меня: играю так ли?

Свою ли роль? В каком чужом спектакле?

Кто в этом балагане режиссёр?

Предстанет память старой кинолентой –

Порой лишь два в ней различимы цвета.

12.

Порой лишь два в ней различимы цвета.

Когда тебе не мил весь белый свет,

Когда душе больной покоя нет,

То кажется, что в жизни нет просвета.

Пусть слёз полна подушка до рассвета,

Не унывай! – мой дружеский совет –

Иссохнут слёзы, ты найдёшь ответ

В стихах священных Нового Завета.

Зажги свечу, и пламя не скрывай,

Оно пусть ярче весь твой дом осветит;

Прекрасна жизнь на голубой планете –

С надеждой утро каждое встречай!

Рожденье дня вещает солнце ало.

Невеста в белом: так всегда бывало.

13.

Невеста в белом: так всегда бывало.

Не лилии – ромашке полевой

Скорей откроем сердце мы порой,

Когда надежда душу истерзала.

Когда же немощь к ложу приковала,

Как жаждем мы, чтоб человек родной

Чела коснулся любящей рукой,

В последний раз чтоб выдохнуть устало.

Не нужно пышных фраз и горьких слёз.

Мне верную оценку даст Всевышний;

Мой сущий дух круг сделает над крышей,

Чтобы полёт продолжить среди звёзд.

Светило в полдень белого накала,

А скорбь вдовы – под чёрным покрывалом.

14.

А скорбь вдовы – под чёрным покрывалом.

Её никто не держит напоказ:

Ни Волги дочь, ни та, чей дом Кавказ –

По всей России страждущих немало.

Как от потерь Русь-матушка устала!

За что так Бог испытывает нас,

И женщины из воспалённых глаз

Роняют слёзы тяжелей металла?

А в храме – то поют за упокой,

То вновь обряд крещения справляют,

Огни под образами зажигают –

Мы все хранимы Божею рукой.

Но вдруг! – то вспыхнут, то погаснут свечи –

Как наша жизнь полна противоречий.

15.

Как наша жизнь полна противоречий.

Склонилась ива скорбно у ручья,

А он бежит, приветливо журча,

Безудержен – судьбе своей навстречу.

Влюблённый в жизнь, в нём дышит вдохновенье.

Не видит ивы серебристых слёз –

Чужой беды, не принятой всерьёз.

В нём буйство чувств, стремительно теченье.

А здесь художник с кистью у мольберта

Кладёт мазок к мазку на полотно.

О как ярка палитра жизни! Но…

Порой лишь два в ней различимы цвета.

Невеста в белом: так всегда бывало,

А скорбь вдовы – под чёрным покрывалом.

9.06.2012

Цитата от Сергей-Д (15-12-2014 21:05):