Форум

                                                       Возвращение

                                                          Рассказ

Стриженный под машинку седой мужчина сидел на плоском, наполовину вросшем в берег валуне и задумчиво наблюдал за работой сплавщиков. С наветренной стороны чадил разведённый им дымокур. Густой и белый от брошенной на угли охапки гнилого камыша ядовитый дымок ел глаза, щекотал ноздри, но сатанеющий у воды гнус почти не отгонял. Одет мужчина был просто, по-дорожному: в дешёвые потёртые  джинсы, лёгкую серую матерчатую куртку на «молнии» и стоптанные сине-белые кроссовки. В раскрытом вороте рубахи синел полосатый треугольник тельняшки. Сероватая нездоровая кожа лица, глубокие носогубные складки и седина могли бы принадлежать человеку, прожившему долгую жизнь. Но приглядевшись внимательно к тому, как он точными экономными движениями управляется с костром, как упруго перекатывались мышцы под тонкой материей куртки, становилось видно, что мужчина на самом деле молод. Что ему едва ли больше тридцати. Что старили его не годы, а, скорее, пережитое. И курносое лицо его с высоким лбом, твёрдыми скулами и плотно сжатыми волевыми губами располагало к себе внутренней силой и уверенностью. И было бы оно даже по-мужски красивым, если бы так явственно не проглядывала грусть в его глубоко запавших глазах, глядящих на мир исподлобья. Синих, пока мужчина любовался открывающимся с этого места видом на Ангару, и меняющих цвет на серый, с металлическим отливом, стоило ему отвести взгляд от реки и погрузиться в свои мысли. Человек с таким вызывающим доверие лицом часто располагает к себе случайного зеваку. Тот обращается к незнакомцу с какой-нибудь пустяковой просьбой: как пройти на безвестную улицу, где находится ближайший телефон-автомат или который час? Но, встретившись с собеседником взглядом, смущается и старается поскорее свернуть разговор. И долго ещё у прохожего остаётся в душе неловкость, будто он ненароком прикоснулся к чужой тайне.

 На левом низинном берегу, чуть отступив от камышовых зарослей, до самого горизонта стелилась сизым, мохнатым покровом прибрежная тайга. Коснувшись багровым краем линии горизонта, утомлённое светило в нерешительности замерло, примеряясь, как улечься удобнее, укрыться с головой хвойным пахучим одеялом и забыться на пару часов, чтобы поутру, отдохнув, умыться студёной росой и по заведённому порядку продолжить своё нескончаемое из века в век движение по небосклону - дарить свет и тепло реке, сопкам, всему живому; освещать Путь барахтающимся в трясине своих страстишек людям, посмевшим возомнить себя подобными Богу.

 На сплавучастке заканчивался долгий рабочий день. По деревянному «острову» ходили хмурые рослые мужики в тяжёлых негнущихся брезентовых плащах и резиновых сапогах с отвёрнутыми голенищами. Переругиваясь хриплыми простуженными голосами, они то и дело поднимали до блеска отполированные ладонями багры, алые в закатных лучах. Шевелили, толкали, перемещали с места на место ободранные, в лоскутьях коры, брёвна. Мутная, покрытая древесным сором волна билась о крутой глинистый берег. От забитой залежалым лесом протоки несло затхлостью и безнадёгой. В предвечерней тишине диссонансом звучало монотонное лязганье подъёмного крана, стук багров, надсадный кашель сплавщиков, далёкий гудок плывущего по фарватеру судна. Вечернее небо перечеркивали тянущиеся от вкопанных в землю «болванов» к запани толстенные стальные тросы, гудящие от напряжения, как телеграфные провода. Сатанеющий в затишке протоки комар покрывал серой коростой мокрые руки сплавщиков.

 Нет, здесь Семёну не глянулось. В детстве Сеня Горин мог часами с открытым ртом слушать рассказы учителя географии Александра Платоновича о лихой и опасной работе сплавщиков. Тот в своё время стоптал не одну пару сапог, лазая в составе этнографических экспедиций по тайге. Сейчас же, после запрета молевого сплава по Ангаре, на смену романтической профессии «речных ковбоев», как в столичных газетах называли сплавщиков, пришёл тяжёлый монотонный труд. Буксир заталкивал в протоку сплочённый лес. Течением плоты прижимало к запани. А дальше - распутывание опухшими застуженными руками ржавой проволоки, хлюпанье скользких подгнивших мостков, тяжеленный багор, казалось, приросший к рукам, водка, ревматизм, инвалидность и скорая старость.

 А потом Семёну уже много лет мечталось побыть одному. Подышать тайгой, подумать о своём, отойти сердцем...

                                                        * 

 На Мотыгинской пристани в ожидании пассажирского теплохода толпились зеваки. «Баргузин» отправлялся вверх по Ангаре до Богучан.

 «Какая разница, куда?» - подумал Горин.

 - Один до Богучан, - он протянул сотню в низенькое забранное решёткой окошечко...

 Народ на теплоходе подобрался разношерстный, с бору по сосенке. Рыбаки, лесорубы, золотоискатели - рабочий, как говорится, люд. Семейная пара, судя по южному загару и оживлённым лицам, - из отпуска. Бабушки с обвязанными тряпицами корзинами; что за дорога без бабушек? Шумная полупьяная стайка геодезистов... Десятка два пассажиров, и у каждого - своя нужда-заботушка.

 Туда, не зная куда, плыл один лишь Горин.Так и не пристав ни к одной компании, Семён, тем не менее, присматривался к людям, вслушивался в их разговоры. Неделя до Богучан промелькнёт, не заметишь, а работу, как не крути, искать надо. Но тревожить людей, лезть к ним с расспросами Семён не хотел. Не то чтобы стеснялся. Скорее ждал чего-то, надеясь на удачу. Было любопытно, как карта ляжет? Несмотря ни на что, он продолжал верить в свою планиду.

 И дождался. На одной из ангарских пристаней - в Кокуе, а может и в Бельске - поднялся на борт красивый чубатый мужик, лет тридцати пяти. Одет он был не в пример пассажирам по-городскому - в серый отглаженный костюм, бордовую с отложным воротом рубашку, модные светло-коричневые штиблеты и соломенную шляпу, небрежно сдвинутую на затылок. В одной руке нёс бежевый, натуральной кожи чемодан, другую оттягивал аккордеон в коричневом же, в тон чемодану и туфлям футляре. Держался мужчина уверенно. Несмотря на всеобщее внимание к его особе, вел себя естественно, с достоинством и просто. 

 Новый пассажир подселился в четырехместную каюту, которую вместе с двумя приятелями-геодезистами, отколовшимися от компании, делил Горин. Он был не то чтобы рад попутчику - Семён так и думал держаться в сторонке, ото всех наобособицу, - но и раздражения от появления нового соседа не почувствовал. Техники-геодезисты пили с утра до ночи, а потом громко спорили о своём, только им одним понятном. Их пьяный трёп был пересыпан непонятными для Семёна словечками: кроки, урезы, репера, магистральное нивелирование, тахеометрическая съёмка... Семён скучал. А новенький, назвавшийся по-простому Витьком, держался запросто. Он сразу же со всеми перезнакомился, тут же, за рюмкой, рассказал всё о себе. Что родом он из Кемерово, что работал в шахтерском поселке завклубом, музыкант по призванию, и женат на самой красивой женщине в Западной Сибири. А едет сейчас на заработки, в связи с неблагоприятными для его семьи обстоятельствами... После этих слов Витёк махнул с досадой рукой и отвернулся к окну.

 На рассвете геодезисты шумно сошли на маленькой пристани, едва различимой с реки в подступившем к самой воде пихтаче.

 Теплоход, подрагивая палубой, упорно карабкался вверх по течению. Дни стояли погожие, и ласковый встречный ветерок выдувал из головы мрачные думы. Казалось, что именно сейчас, за следующим изгибом реки откроются те самые туманные дали, о которых Семён мечтал в детстве. «...Там, за поворотом, там, за поворотом...», - звучали в ушах слова Рождественского. Но уже дня через три глаза пресытились таёжными красотами. Одно и то же: растущие из сизого марева сопки, покрытая солнечными бликами река, плеск волны о борт, монотонный стук двигателя и нудные крики чаек, всё световое время переругивающихся за кормой. К тому же, пользуясь хорошей погодой, на палубе постоянно толпились пассажиры: женщины, невзирая на окрики грозного только с виду капитана, принимались прямо здесь же стирать в тазиках, а затем развешивать на снастях бельишко, детишки носились как угорелые, бабушки выползали на волю погреть на солнышке старые косточки. Шум, гам, суета...

 В каюту больше никого не вселяли, и Семён с Витьком всё чаще усаживались у открытого иллюминатора и вели неторопливые разговоры под стопочку о жизни.

 Выяснив, что Горин, как и он, гонится за «длинным рублём», Витёк предложил Семёну поработать сезон на «вздымке». Так сибиряки называют добычу сосновой смолы или живицы, по-местному. Виктор Куролесов потомственный сибиряк, чалдон, как он себя гордо величал, знал этот промысел с детства. В богатой кедровой тайге местные шишку бьют. А там, где лес поплоше, победнее, зимой - охота, а летом - «вздымка», подсочка.

 Витёк рассказал о баснословных заработках вздымщиков, возможности работать от зари до зари без «выходных и проходных», фантастических премиальных: «рубль за рубль шестнадцать», то есть, за каждый заработанный сверх плана рубль - сто шестнадцать процентов премии.

 И Семён согласился. Для осуществления его плана нужны были деньги. Он готов был работать на результат изо всех сил, не считаясь со временем и здоровьем. Ему обязательно надо было вернуться в Питер «на белом коне». Его там «ждали», не могли не ждать. И хотя потом, после того, что он задумал, не будет уже ничего вообще... сам момент возвращения не должен быть смазан. Это было очень важно. Долгие восемь лет Семён Горин рисовал в воображении своё возвращение. Как он, одетый с иголочки, выберется из роскошной черной иномарки - пусть даже взятой на прокат - и, помахивая элегантным кейсом, направится к подъезду. А Игорь, чуть отодвинув угол тюлевой занавески, будет смотреть на него, без этой своей надетой на людях улыбочки. И губы его будут дрожать…

 Все эти годы бессонными ночами Семён видел его трясущиеся губы. И это видение помогло ему выжить.

 - Мне кореш адресок верный скинул, - Куролесов лихо опрокинул рюмку, Семён всегда завидовал людям, умеющим вести себя непринуждённо с едва знакомым человеком, - химлесхоз посёлка Таёжный. Главная у них контора в Богучанах… Пей, Сеня, одного живём… Рабочие руки завсегда нужны… Хорошая колбаска, Сеня, что ты не закусываешь?.. Года через два-три там начнут ГЭС строить... Я, с твоего разрешения, ещё рюмашку… Хороша, злодейка!.. О чем это я? Да… вся прибрежная тайга, что вырубить не успеют, под воду уйдёт. А прежде чем лес валить, живицу нужно взять… - Витёк, охлопывает карманы, хотя курево у него закончилось в тот же вечер, как он поднялся на борт теплохода… - Я возьму папироску, Сеня?.. Благодарю… Ага… денег не жалеют. Участок сами себе выберем. Какой на нас глянет, тот и возьмём. Что поспелее, поближе к дороге, - Витёк сыто рыгнул. - Только знай работай, не ленись!

 - Эх, денежки! Ваше нежное шуршание меня приводит в трепетание… - умело поставленным баритоном напел Витёк. - Сеня, ну почему я в тебя такой влюблённый? Помнишь «Свадьбу в Малиновке»? Вот раньше кино снимали!

 Смотрел, конечно, Горин эту кинокартину. Но так давно, будто в прошлой жизни. Не показывали ему последние годы свадьбы, всё больше - похороны.

 Витёк в который уже раз рассказывал, что там, под Кемерово, у него осталась жена. Верная подруга, которая дождалась-таки его в своё время из заключения. Не бросила в трудную минуту. И никогда бы Витёк не уехал от своёй любушки, не случись беда. Всплыла при очередной ревизии у завмага Эльвиры крупная денежная недостача.

 - Начальство воровало, а на мою Эллочку всё повесили. Она сама - честная, людям доверяла…

 Дело, мол, не завели, прикрыли пока. Но если до годового отчёта всю сумму в кассу не внести, сядет Эльвира. И сядет надолго…

 Семён особенно-то не верил в его трёп. Повидал он разных рассказчиков, наслушался баек предостаточно. Но Витька от себя не гнал, помалкивал до поры, поил и кормил «пустого, как бубен», попутчика; всё какое не есть развлечение. А там кто знает, может благодаря этому балаболу и за работу зацепиться удастся. Документики-то у Горина – врагу не пожелаешь. Только раз, когда Витёк, рассказывая о своей судимости, сморозил:

 - … и вот, когда меня опустили на зону… - Семён, не в силах больше терпеть, припечатал ладонью по хлипкому откидному столику так, что бутылка и стаканы подпрыгнули и полетели на пол.

 - Подняли... Подняли на зону, Витёк. Никогда так больше не говори, твою мать! Услышит кто серьёзный, отвечать за базар придётся… Узнаешь тогда, что значит опустили... 

 А Витьку, как с гуся вода. Он подхватил на лету бутылку, поднял с пола стаканы, посмотрел их на свет, дунул в один и опять заблажил: 

 - В уголовном кодексе знали все законы мы, корешок мой Сенечка и я…

 Витёк обещал рассчитаться с «кентом» - век воли не видать! - за хлеб-вино-табак сполна, как только «лавэ» получит. Был услужлив и, главное, бесподобно пел, аккомпанируя себе на аккордеоне. А играл он мастерски. Чередовал знакомые всем нехитрые мелодии вариациями на их тему, иногда, импровизируя, чуть хулиганил, но в меру и умело.

 На вечерние концерты Витька собирались на верхней палубе пассажиры и свободная от вахты команда теплохода. Располагались кто где: мужики покуривали по бортам, принаряженные женщины рассаживались на туго свёрнутый у рубки брезент, шикали на расшалившихся ребятишек. Витёк выходил на нос теплохода, под звёзды, трогал клавиши шикарного концертного аккордеона и медленно, снизу, постепенно повышая голос, запевал:

 - Лишь только подснежник распустится в сро-о-ок, 

 Лишь только приблизятся пе-е-ервые грозы,

 На белых стволах появля-я-яется сок -

 То плачут берё-ё-ёзы, то плачут берё-ё-ёзы…

 Голос его то чуть слышно речитативом проговаривал слова, пропадая было совсем. То стонал, жаловался на судьбу, захлёбывался воображаемыми слезами, замирал, давясь горловой спазмой. То вдруг взлетал ввысь, свободный от земных оков, звонкий, восторженный. Витёк, грудь колесом, в красной с распахнутым воротом рубахе вышагивал по палубе в такт мелодии. Смуглое тонкое лицо его было задумчиво, чуткие пальцы порхали над клавишами. В момент проигрыша он наклонялся левой щекой к инструменту, как бы помогая ему, сливаясь с аккордеоном воедино. И вдруг, когда мелодия вместе с песней взлетала, рывком отбрасывая назад упавшие на глаза мягкие каштановые кудри, закидывал голову вверх и делал шажок к слушателям навстречу…

 Мужчины одобрительно покашливали, женщины промокали уголками косынок глаза.

 Семён курил в сторонке и думал о своём возвращении…

                                                              *

 Не далее, как десять лет тому назад, Семён Горин всерьёз считал, что ухватил Бога за бороду. И не удивительно. Детдомовский мальчишка, ещё совсем недавно до слёз радовавшийся публикациям своих очерков в городской ярославской газете, с первого же захода поступил в Ленинградский университет имени Жданова на факультет журналистики. Учился блестяще, тайком писал «лучшую в мире» книгу. В ней он рассказывал о настоящей мужской дружбе, справедливости, а главное, о милосердии, которое и есть высшая степень справедливости. С тех давних пор сохранилась фотография, одна единственная. По центру, - опираясь на гранитный парапет Университетской набережной, юный Горин запрокинул смеющееся лицо к небу. Волосы до плеч, глаза чуть щурятся против солнца... За его спиной - оттеняемый невской водой город-музей. С одного боку - верный друг Игорь, с другого склонила белокурую головку на плечо Семёна Ариша. Самая-самая! Другой такой нет на свете...

 Стриженный седой Горин трогал вконец измочаленную, пожелтевшую, с оборванным уголком фотографию и всерьёз сомневался: жил ли он, Семён, в этом городе, трогал ли руками шершавый гранитный парапет, дружил ли с Игорем, любил ли красавицу Арину? Он, во что бы то ни стало, должен вернуться в этот призрачный город и убедиться в реальности того, что произошло.

 Горин не был диссидентом. Государство его вырастило, выкормило и выучило. Что греха таить, попадались среди воспитателей детского дома и равнодушные, и недобрые люди. Но ведь были и хорошие!..

 Его приняли в университет, дали койко-место в студенческом общежитии, платили стипендию, не бог весть какую, но неизбалованному юноше хватало. Все условия, только учись! И Семён учился изо всех сил. Просиживал над учебниками всё свободное время. Грыз не только гранит науки, но и по мальчишеской привычке ногти, порой до мяса, до крови, если в чём-то не мог разобраться. Тогда он записывался на дополнительные консультации, сидел в Публичке до тех пор, пока библиотеку не закрывали, прочитывал кипу сопутствующей теме литературы… Но обязательно докапывался до сути вопроса. И был всегда первым. А по-другому и никак. Не имел Семён за спиной влиятельных покровителей. Не на кого было надеяться. Только на себя самого.

 Однажды Семён рассказал полудетский политический анекдот в университетской курилке, среди своих сокурсников, без всякой задней мысли, просто так, смеха ради.

 Над байкой посмеялись и разбежались по аудиториям. Вскоре Горина пригласили на Литейный, в «Большой Дом». Приятный, образованный немолодой мужчина, назвавшийся Николаем Ивановичем, слегка попенял Семёну за неосторожность и предложил информировать в его лице органы безопасности о настроениях студентов, будущей элиты страны, как он выразился. За что обещал закрыть глаза на «шалость».

 - Я же вижу, что вы, Горин, наш человек, советский...

 Семён отказался сотрудничать с госбезопасностью, помня детдомовские правила: не бойся, не проси, не «стучи»... Николай Иванович подписал пропуск на выход, посоветовал как следует обдумать его предложение на досуге и, вежливо пожав Семёну руку, попрощался. Ладонь интеллигентного офицера была тёплой, а улыбка отеческой.

 На зимней сессии Горин «завалился» сразу на трёх экзаменах, в пересдаче ему отказали и отчислили из ЛГУ за неуспеваемость. Из общежития, естественно, выселили. С университетом пришлось распрощаться и тем четверым студентам, которые слушали политический анекдот. Но все, кроме Семёна, были коренными ленинградцами. И родители, похлопотав, как-то исхитрились устроить сыновей на работу. У ребят оставалась хоть и слабая, но надежда со временем восстановиться в университете или поступить в другой вуз.

 Семён же оказался на улице. Куда не кинь - всюду клин. Без штампа о прописке на работу не возьмут. А прописка, по крайней мере в ближайшие год-два, ему не светит. Оставаться в городе было нельзя. В то время в уголовном кодексе имелась и активно применялась в судебной практике статья за бродяжничество. Семён был вынужден уехать, снять комнатушку и прописаться временно в деревянном, без удобств, домишке у одинокой старушки на окраине Тихвина. За двести километров от Ленинграда. Пришлось таскать шпалы на железной дороге, больше никуда было не устроиться.

 Арина переживала, ездила по выходным к Семёну тайком от родителей на электричке. Успокаивала, мол, всё образуется. Уверяла, что любит, предлагала расписаться, «рвануть на красный», по её выражению. Горин не верил в рай в шалаше. Он, в отличие от Арины, знал жизнь не по книжкам. Семён прекрасно понимал, что избалованная профессорская дочка, наплакавшись в детстве над романами Флобера и Стендаля, увлеклась, выдумала себе героя. Как же, бедный, брошенный родителями мальчик, красивый, умный! Всё - сам... Он предчувствовал, что девушка рано или поздно «потребует», чтобы «принц» стал таким, каким она его вообразила. Мол, «…если я тебя придумала, стань таким, как я хочу!» Да и видел Горин, как она с брезгливым недоумением брала в руки грязно-серый растрескавшийся кусочек хозяйственного мыла. Как морщилась, вытирая свои ухоженные ручки хотя и чистым, но ветхим вафельным полотенцем, повешенным на гвоздик у рукомойника бабкой Матрёной специально для гостьи. Бездетная старушка жалела вежливого юношу. Семён понимал, что принесёт эта романтичная любовь Арине лишь горе, сломает её жизнь, сделает несчастной. Нет, он не отталкивал Арину, Горин ждал, пока девушка сама разберётся со своим чувством. Во время побегов из детского дома ему случалось иногда неделями жить в подвалах или, если зимой, колодцах теплотрассы. А голодный мальчуган сквозь грязное стекло подвального оконца видит гораздо дальше, чем выросшая в тепличных условиях профессорская дочь из окна отцовского персонального автомобиля.

 Боже, а какие слова она говорила! Как заглядывала в глаза, уверяла, что никогда его не оставит, что будет рядом всегда «...в радости, в горе, в богатстве, в бедности, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит их». Впрочем, это тоже из романов. Да и никто не запрещал Арине приехать и остаться, в конце концов…

 А спустя полгода Горин случайно узнал, что друг Игорёк, отчисленный вместе с Семёном из университета, устроился на работу. И не куда-нибудь, а в редакцию железнодорожной газеты «Гудок». Внештатным корреспондентом. А ещё через два месяца Игоря перевели в штат, стали платить зарплату. К началу учебного года он восстановился в университете, на том же факультете, несмотря на жёсткое отсеивание неблагонадёжных. И тогда Семён вдруг понял, что к чему. Он словно прозрел. Всё сразу встало на свои места… Горин написал Игорю письмо, попросил о встрече. А когда тот не ответил, поехал к нему домой сам, без предупреждения. Семён хотел просто посмотреть в глаза бывшему другу, сломавшему ему жизнь. Всего лишь взглянуть в глаза.

 А Игорёк - испугался, что ли? - схватился за молоток, и...

                                                      (продолжение следует)

                                                        рассказ

                                                    (продолжение)

                                                               *

 В Богучанах Куролесов быстро разыскал контору Кежемского Химлесхоза. Молодой управляющий, переговорив коротко с кем-то по телефону, сказал, что люди на «вздымку» нужны, и объяснил друзьям-приятелям, как добраться до места работы. Через час вверх по Ангаре отправлялось пассажирское судно на воздушной подушке. Выше Богучан теплоходы не ходили из-за мелководья и большого количества порогов, разбросанных по реке. Двоё суток плавания, и Семён с чемоданом Витька в руке и тощим рюкзачком на плече - у Горина больше ничего не было - поднимался по высоченной деревянной лестнице, тянущейся от самой воды на взгорье. Там на фоне неба темнели поселковые крыши. Перекладывая из руки в руку тяжёлый и неудобный футляр с аккордеоном, пыхтел сзади Витёк.

 В конторе мужиков «оформили», выдали по полсотни подъёмных. Витька, имеющего запись в трудовой книжке о работе на подсочке, записали «вздымщиком», Семёна - сборщиком живицы. Закавыка была в том, что «вздымщик», как более квалифицированный рабочий, за килограмм добытой живицы получал в два раза больше, чем сборщик.

 - Работать будете в паре, - предупредил мастер. - Деньги сами поделите? - он внимательно посмотрел на вновь прибывших. 

 - Нет базара, начальник,- сверкнул фиксой Витёк. - Ты как, Сеня?

 - А куда ж ты в тайге от меня денешься? - сощурился Семён.

 Так и договорились: работать вместе, деньги - пополам.

 Аккордеон, одежду и документы оставили на хранение мастеру. Переоделись в брезентуху, натянули кирзовые сапоги, закупили продуктов на первое время и на катере мастера с ветерком покатили на делянку. На самом берегу, километров в пятнадцати выше посёлка, располагался один из участков химлесхоза. На полянке, закрытой с воды стеной камыша, стояли буквой «П» три рубленных летних времянки. Между ними - навес с кострищем и ровной поленницей.

 В одном из домиков проживал с поварихой Раей ветеран участка по прозвищу Филин, старый лысый уркаган. Беззубый, с серым от чифиря лицом, фактурой похожим на кирзовое голенище. Филину после освобождения не разрешалось селиться ближе сорока километров от районного центра. Впрочем, он к тайге привык и никуда не собирался отсюда уезжать.

 Две другие времянки были свободны.

 Семён и Витёк вселились в один из пустующих домиков.

 Времянки не запирались, в тайге не принято баловать. Да и не уйдёшь далеко...

 Работали от темна до темна, Раиса варила нехитрую похлёбку, за что получала с каждого по четвертаку в месяц. Водку, считай, не пили. Магазин в посёлке. Пятнадцать кэмэ протопать по тайге в один конец, туда и обратно - тридцать, кому охота! День потеряешь, устанешь как собака.

 Правда, раз в неделю по очереди ходили в посёлок. В баньке помыться, бельишко сменить, пивка попить, если завезли в ОРС.

 В один из банных дней Семён познакомился с Леной. Ох и хороша была вдовушка - коса русая ниже пояса, шейка лебединая, глаза - лесные озёра бездонные. Шла по улице и земли не касалась... И даже тяжёлая работа на лесобирже не смогла такую красоту испортить. Но правду говорят: не родись красивой... Пила Лена - завивала горе верёвочкой. Давно пила, с прошлой осени, после гибели мужа, инспектора рыбнадзора. То ли утонул мужик по тёмному времени, напоровшись на топляк, то ли помогли ему утонуть, кто знает? А если кто и знает, разве скажет. Тайга… Моторку казённую притащили на буксире, а тело так и не нашли… 

  И дом и работу забыла Лена в загулянушках, а узнала Семёна - и оробела. Застыдилась прошлой жизни, вино пить бросила, посвежела, избу убрала, занавесочки, рушнички, салфеточки развесила-разложила по избе, откуда что взялось. Ждала Сенечку на крыльце, будто знала час, когда явится. Увидит издали, махнёт косой, и - в избу. Зайдёт следом Семён, а она плачет навзрыд. Так радовалась ему.

 - Что ж ты плачешь, Елена? - он всегда её так называл.

 - Да как ж я Елена, Сенечка? Меня вон на посёлке Ленкой-богодулкой прозвали. А плачу, так не всякой бабе доведётся в жизни всласть поплакать на груди настоящего мужика, - сияла сквозь слёзы колдовскими глазищами Лена.

 - Для меня ты - Елена прекрасная, - обнимал её Семён.

 И через пять минут она уже смеялась. Женские слёзы, как утренняя роса. Выглянет солнце - мигом сохнут.

 А банька истоплена, вода согрета, веник можжевеловый в кадке томится, дух от него - по всей бане. Каменка жаром пышет, в предбаннике - квас ледяной из погреба в запотевшей крынке. Хорошо, чёрт побери!

 Переспит Семён ноченьку с зазнобой, а сна-то и - ни в одном глазу.

 - Оставайся, - горячо шепчет Лена. - Что тебе в городе? Книжки читать? Так у нас при конторе библиотека. Книжек много, про войну есть. Хорошие. На реке жизнь вольная, оставайся, желанный...

 А наутро опять - в тайгу.

 Уставали по первому времени оба напарника так, что по утрам крышку консервной банки было не вспороть. Рука финку не держала.

 Вопреки посулам Куролесова, достались им уже выработанные участки. Приходилось резать сосну высоко, трёхметровым «хаком» с укреплённой сверху литровой посудиной. А в той - кислота, чтобы сосна живицы больше давала. Вся облепленная застывшей смолой и лесным сором конструкция весила килограммов шесть. Руки прилипали к древку намертво. В накомарниках работать нельзя, нечем дышать на жаре. На комаров уже не обращали внимания, привыкли. От мошки дёгтем мазались.

 Хорошо хоть участки разбросаны по тайге друг от друга далеко. Думалось одному в тайге за работой как никогда.

                                                               *

 В который уже раз Семён рисовал в воображении, как он выходит из машины, поднимается по широкой лестнице с врезанными в вытертые мраморные ступени латунными кольцами. Как не спеша шагает на второй этаж старинного купеческого дома на Чайковской. Как звонит, видит дрожащие губы Игорька, не спеша, по одному, отщёлкивает замки «дипломата», раскрывает его на столике огромного, под потолок, трюмо тёмного дерева. А там, в кейсе, на чёрном сукне - молоток. Точно такой же, как был у Игоря в руках в тот злополучный день, десять лет назад.

 Семён тогда и не обратил на него внимания, молоток и молоток. Зато потом изучил его до мельчайших подробностей. Грамм на сто пятьдесят, с покрытой лаком жёлтой овальной рукояткой и круглым, не сбитым ещё обушком, к которому прилипла вместе со сгустком запёкшийся крови прядь чёрных волос. Чёрных, как у Игоря.

 Он мечтал о том, как откроет дипломат и медленно поднимает взгляд, минуя вздрагивающие губы, на уровень его заметавшихся, побелевших от страха глаз...

                                                                 *

 Куролесов за последние недели сдал. Его тонкие музыкальные пальцы опухли в фалангах. Спина не гнулась. Ноги покрылись язвами. Семёну раз от разу всё с большим трудом удавалось по утрам поднимать напарника с постели. Всё чаще приходилось уходить в тайгу одному.

 В середине сентября, когда по вечерам от реки потянуло холодом, а левобережные староверы занялись ночным лучением рыбы, мастер пробежался по участку, прикинул приблизительно объём выполненной работы и выписал процентовку-аванс. Выплатил, как и положено, двадцать одну копейку за килограмм живицы: четырнадцать за «вздымку» Витьку, семь - за сборку Семёну. Витёк расписался в ведомости, сгрёб «свои» две трети общего  заработка, стараясь не встречаться глазами с Гориным, невнятно промямлил о телеграмме жене и засобирался в посёлок на катере мастера. Заспешил, засуетился... Короче, уехал. 

 К ночи Витёк явился распьяно-пьяный и на выдавленное ему Семёном сквозь зубы: «Гони мою долю, сука…», - полез в драку. Мазнув тыльной стороной ладони по его пьяной роже, Горин вышвырнул пожитки напарника из времянки и широко расставил ноги на крылечке, пробуя пальцем лезвие топора. Грязно ругаясь, Витёк поплёлся под навес.

 Семён лежал вверх лицом, в темноте, не зажигая лампу, и ничего ему не хотелось. Он слышал слова Филина:

 - Шёл бы ты, Витёк, в посёлок. Не ровён час, положит тебя Сеня под выворотень, на мерзлоту. Он, Сеня, может! И ёлку поставит на место, как и было. Закон - тайга... Где-нибудь в посёлке устроишься. Чем не жизнь, ни комаров тебе, участковый рядом… - хрипло смеялся старый вор. - Знаешь, Витёк, бережёного Бог бережёт, а не береженого - конвой стережёт.

 Ушёл Витёк на рассвете. Не стал дня дожидаться. Потом болтали "вздымщики", будто в гараже работает. Поправился, мол, с лица пополнел.

 Встретила Семёна Лена за околицей, в который раз сердце-вещунье подсказало, что выйдет нынче Сеня из тайги. Упала милому на грудь.

 - Прости, родной, мы с Виктором сладили. Обещал жениться к зиме. Говорит, врал он, бахвалился, никого нет у него… Вижу же, что уедешь. Не удержать мне тебя. Ты - городской, не пара я тебе… Как я потом тут одна? Разве что на суку удавиться...

 Чего её винить? Нелегка она, бабья доля. Почесал Семён щетину - эх, помыться-побриться не довелось! - и повернул назад, в тайгу. Побоялся не сладить с собой в этот раз. А вдруг вина выпьет и Витька встретит?.. А Семёну нужно было вернуться, во что бы то ни стало…

 Три недели не выходил Горин из тайги. Дорезал участок, собрал живицу, стрелевал полные, будто свинцом налитые бочки, на лесную дорогу волокушей, запряжённой лесхозовским мерином. Все жилы вытянул, чуть было пупок не надорвал. Пришёл в контору лицом чёрен, в бороде живица, иголки, седые космы - во все стороны, на лешего похож.

 - Давай расчёт, - сказал директору. - Работа сделана, живица в бочках, семь с половиной тонн пиши, там - с запасом. Я не крохобор.

 - Доработай, Горин, до мороза. Сам видишь: людей нет. Мужикам в посёлке с погрузкой поможешь, дня через три баржа придёт...

 - Договаривались как? Утром - живица, вечером - деньги! Забыл что ли, начальник? Так я помню… Завтра с утра посылай мастера на участок, а к вечеру - расчёт! - сверкнул из-под бровей ввалившимися глазами Семен и повернулся уходить.

 - Будь моя воля, я бы вас всех за колючку загнал, под автомат, - прошипел директор. 

 Семён, дрогнув щекой, шагнул к крытому зелёным сукном столу. Руководитель, не выдержав взгляда, откинулся в кресле.

 - Будь у меня рука подлиннее… - Горин поднял чёрный указательный палец. - Я бы тебе, козлу, глаз выколол… Гроши - завтра к вечеру, понял?.. И смотри, не серди меня, начальник. - Семён задержал взгляд на расширившихся зрачках директора, понимающе усмехнулся и, аккуратно прикрыв дверь кабинета, вышел в приёмную. На вопросительный взгляд лысого, очкастого, худого, как жердь, служащегося, вежливо улыбнулся.

 - Они заняты-с...

                                                                 *

 Не бил Горин Игоря молотком. Вырвал из руки и отбросил в сторону. Приложил, правда, иуду пару раз головой о дверной косяк, когда тот ручонками замахал. А как мамаша его закричала, плюнул на наборный паркет и ушёл...

 На рассвете Семёна взяли…

 Следователь показал молоток. Дал почитать заключение экспертизы о наличии на рукоятке отпечатков пальцев Семёна Горина, об ушибе мозговых оболочек потерпевшего, о стойкой потере его трудоспособности. Зачитал заявление потерпевшего и свидетельские показания его матери, находящейся в квартире «в момент совершения преступления». И хотя Семён отрицал «факт нанесения побоев, используя специально для этой цели приобретённый слесарный молоток», суд признал Семёна Максимовича Горина «в предумышленным покушении на убийство Игоря Афанасьевича Смирнова из личной неприязни, нанесении ему тяжких телесных повреждений...» и приговорил «к восьми годам лишения свободы с отбыванием наказания в колонии усиленного режима».

 Арина на свидании плакала, обещала ждать, писала три с половиной года, а потом вдруг перестала. 

                                                                    *

 Катер должен был причалить в полдень. К его прибытию в выходной день на пристани толпился народ. По лестнице на берег спускалась празднично разодетая весёлая компания, человек двенадцать.

 - С музыкой гуляют, - одобрительно загалдели бабы.

 - Начальник ОРСа, Василий Никитич, шестидесятилетие они празднуют...

 Раскрасневшиеся подвыпившие женщины, пританцовывая, распевали частушки. Лена делала вид, что Семёна не видит. На ходу аккомпанируя певуньям, Витёк вышел на пристань и прислонился спиной к перилам. Нажав на клапан сброса воздуха, сдвинул меха и замер, заставив тем самым всех смолкнуть и обратить внимание на себя.

 Семён стоял в сторонке и представлял, как он сейчас с разбега, в прыжке, всем весом обрушится на подло обманувшего его напарника и полетит вместе с ним в воду. А там доберётся до горла…

 Дождавшись полной тишины, Витёк медленно потянул мелодию, запев, как обычно, вполголоса:

 - Лишь только подснежник распустится в сро-о-ок,

 Лишь только приблизятся первые гро-о-озы...

 Витёк поднимал голос и музыкальное сопровождение всё выше и выше:

 - На белых стволах появляется со-о-ок...

 И в тот момент, когда откинувшись назад, он бросил в толпу:

 - То плачут берё-ё... -

 деревянные перила не выдержали, и аккордеонист, издав сложный и неприятный для слуха аккорд, как был - в шляпе, с инструментом в руках и небрежно накинутым пиджаком, полетел в воду.

 Женщины завизжали, отшатнувшись от обрушившихся в воду перил. Выпустив шлёпнувшийся на пристань рюкзак, Семён метнулся в свободное от людей пространство. Быстрое течение уносило беспорядочно барахтающегося, взывающего о помощи человека. Опережая его, покачивалась на волне шляпа. Три быстрых шага, и Горин  ласточкой полетел с пристани. Только ноги мелькнули. Едва успев услышать за спиной повторный вздох толпы, Семён погрузился в воду, но сразу вынырнул и что было силы поплыл саженками. Впереди то погружалась, то всплывала голова Куролесова. Тот, уже нахлебавшись воды, пускал пузыри. С пристани только и успели увидеть, как две головы, тёмная и седая, сблизились, догоняющий мужчина угрожающе крикнул и поднятым высоко вверх кулаком ударил утопающего. И сразу же оба скрылись под водой…

 - Ой! Боженьки, никак утопли? - пронёсся над рекой женский не то вскрик, не то всхлип.

 Но через мгновение, взломав сияющую на солнце поверхность бешено мчащейся воды,  головы показались на поверхности. И ещё два раза поднимался кулак прыгнувшего следом седого мужика для удара, прежде чем выдающийся в реку камышовый мысок скрыл обоих недавних напарников от любопытных глаз зевак...

 Семён волоком вытащил бездыханное тело связчика на мелководье и, не дав себе даже секунды отдыха, запалёно дыша, бросил его животом на своё колено. Витька выворачивало наизнанку. Он натужно кашлял, жадно хватал раскрытым ртом воздух и то и дело извергал из себя ангарскую водицу. Горин посадил его прямо в воду и без сил завалился спиной в мелкую, по щиколотку, взбаламученную грязь. Тяжело дыша, смотрел сквозь мокрые ресницы на проплывавшие в белесом мареве облака.

 - Сеня... не забуду... по гроб... - хрипел Витёк.

 Семён всё никак не мог надышаться. Становилось зябко.

 - Сеня... что хочешь... век воли не видать! Деньги твои... отдам... бля буду!

 - Оставь себе, - медленно поднялся Семён и стянул с плеч намокшую тяжёлую куртку. - Купишь гармонь, - усмехнулся он сквозь зубы. - Ты что за руки хватался, мудило? Хотел обоих утопить? Еле вырубил. Все костяшки о твою бестолковку разбил, - Горин посмотрел на опухающую  правую руку, пошевелил пальцами. Витёк мелко вздрагивал. Губы его сочились сукровицей, нос опухал, под глазами разливалась синева.

 Семён покачал головой и криво усмехнулся:

 - Красавец, - и похлюпал на берег, таща по воде куртку.

 Подбежавшие очевидцы происшествия бросились к Куролесову. Загалдели, склонились над ним, толкаясь и мешая друг другу. Лена голосила пронзительно, на весь берег. Думала, второй мужик утонул. Замерла на миг, обнимая Витька, а потом вдруг бросилась к Семёну. Упала, запнувшись о камень, схватилась за лодыжку.

 - Родимый... век буду молить... спаси тебя Господь...

 - Что с ногой? - присел перед ней Семён.

 - Поболит и перестанет, - сквозь слёзы улыбнулась Лена.

 Семён поднял её на ноги, отряхнул ладонью мокрый, облепленный песком и сухими метёлками камыша сарафан и легонько подтолкнул к сидящему на сухом Витьку.

 - Иди-иди, Елена, - попросил негромко и пошёл от людей по берегу, вниз по течению.

 У скопления больших гладких валунов разделся, оставшись в одних синих «семейных» трусах. Зябко повёл плечами, согреваясь на солнышке. Выжатые носки, рубашку, тельник и куртку развесил на кустах. Раскисшие кроссовки нанизал на обломанные ивовые сучки.

 Поблескивая на солнце, бурлящий поток с лёгким журчанием омывал группу выдвинувшихся в реку валунов. На нагретом полуденным жаром камне, обдуваемый отгоняющем гнус ветерком, сидел седой тридцатилетний мужик, выглядевший на все пятьдесят. Он опирался темными раздавленными работой ладонями о колени и спал. Голова упала на грудь. Над его серебрящейся на солнце макушкой замерла стрекоза. Семён улыбался во сне, ему снилась мама. Мама, которую он не видел никогда в жизни, но сразу признал. Она была молодая, красивая и очень походила на Арину. Такая же светленькая и зеленоглазая. И Сеня Горин знал, что он наконец-то вернулся...

 Чуть в стороне от воды, на большом плоском горячем камне подсыхали аккуратно разложенные, заработанные тяжким трудом купюры. Под лёгким ветерком шелестела страницами новая трудовая книжка. И выгибалась подсохшими краями справка об освобождении с расплывшейся фиолетовой печатью.

                                            Дачное крылечко

                                                  рассказ

Акатия Акатиевича Сапожкова после двадцати лет беспорочной службы в Госавтоинспекции отправляли на пенсию «по достижении предельного возраста…» Капитан Сапожков до последнего надеялся на продление контракта ещё на пять лет в персональном, так сказать, порядке. Но вопрос, по-видимому, был решён загодя, и кадровик лишь пожал плечами:

 - Не горюй, капитан. Станешь майором запаса, подарим тебе «Командирские» часы с гравировкой, - полковник хохотнул. - Пенсия у тебя - по полной выслуге... Спасибо за службу.

 Приказ должен быть подписан со дня на день. Оставалось только ждать и думать о том, как теперь жить и с каких шишей расплачиваться с кредитом, взятым в банке на постройку дачного домика. Вся пенсия Сапожкова будет уходить на погашение займа: сумма долга, проценты на неё, проценты на проценты, то-сё...  Брал миллион, а придётся отдавать, считай, полтора. А как было не взять: столько лет мечталось, как сидит он, Акатий Сапожков, в любимом старом кресле на дачном крылечке, любуется закатом, рядом жена Наталия, и ничего им больше от жизни не надо. А то, что есть, никто не отберёт, не конфискует.

 Племянник Славка позвонил, когда Сапожков собирался на службу.

 - Дядь Кать… - Славка никогда не здоровался по телефону, - сегодня твоя смена?

 - А то ты не знаешь!

 - Дело на штуку баксов… Я подскочу?

 Племянника Сапожков недолюбливал. Уж очень Славка был деловой, про таких говорят, мимо рта не пронесёт - весь в покойного папашу. Славкин отец, Наташин младший брат, бросил жену с новорожденным ребёнком, уехал искать лучшей доли и теперь обосновался в Израиле, что-то там продаёт и, по слухам, не бедствует.

 Капитан Сапожков, хотя и служил в ГИБДД, взяток не брал. Молодые офицеры над ним посмеивалась, за глаза называли  Катей-мастодонтом, и были, наверное, правы - Сапожков оставался если не единственным, то одним из последних в отделе полицейским, служившим «не токмо корысти ради, а пользы для».

 Ну что ж, никуда не денешься, придётся звонить директору автошколы «Главная дорога», давнему приятелю Веригину. Сегодня его курсанты сдают «вождение». Акатий набрал номер и после обязательных ничего не значащих фраз продиктовал с бумажки данные на протеже племянника.

 С Веригином Сапожков знался давно, с тех пор, когда водителей ещё готовил ДОСААФ. Инспектор ГАИ в то время был на дороге хозяином. Его уважали, к нему шли за помощью. А сейчас такое творится, глаза бы не смотрели: зелёный пацан-летёха на папином «вольво» по Невскому рассекает. Налетели стервятники, растащили страну по кусочкам, а теперь напоказ жируют. И никто им не указ.

 Жена вышла в прихожую проводить мужа на службу. Заспанная после ночной смены, с припухшими глазами, а всё равно красавица. Акатий до сих пор удивлялся: ну что Наталия в нём нашла? Ростом он не вышел; сутулился; его чуть рыжеватые и всегда-то реденькие волосы стали вылезать, и последние годы приходилось прикрывать лысину зачёсом; выглядел он даже в форме измождённым: грызла желудок язва, скакало давление.

 - Кому это ты с утра, Катий? - Наталия кивнула на телефон.

 - Веригину звонил, Славке опять надо... - буркнул Сапожков и пошёл на кухню выключить телевизор.

 На экране юркий адвокатишка разъяснял автолюбителям, как обходить закон и не платить штрафы за нарушение Правил дорожного движения.

 - Скоро водители будут на инспектора в Европейский суд по правам человека подавать, - проворчал Сапожков. - Ну, я пошёл, Наташа.

 - Передай привет Веригину. Как его Зинаида, поправилась?

 - Спрошу.

 Вот к Веригину и пойду инструктором. А Наталия выйдет на пенсию - пускай увольняется, хватит, наработалась. Как раз и кредит отдадим.

 Да, давненько они с Колей Веригиным знакомы. Попросит один что, другой в лепёшку расшибётся, а сделает. Но последнее время отношения с автошколой не ладятся.

 Прошлой осенью группа Веригина сдавала первый экзамен по вождению без выезда на трассу: так называемую «площадку». Накануне целый день поливало как из ведра, а ночью разъяснило и загололёдило. Курсанты сейчас балованные, на отцовы деньги учатся. Вот и тогда: один «забуксовал» на эстакаде, второй «заглох». Села девчушка, с виду недомерок - цыплёнок за рубль пять - белобрысенькая, хвостик, джинсики. А, видать, с характером: дунула на чёлку, глазёнками сверкнула - и по газам. Характер перед папой надо показывать, а не перед капитаном ГИБДД на государственном экзамене по вождению. Перелетела эстакаду. Хорошо, машина повисла на ограждении задним мостом. Сердце у Сапожкова захолонуло. До пенсии - кот наплакал, вот уж оно, крылечко дачное, рукой подать, а тут на тебе - «ЧП».

 А вчера, уже, как говорится, под занавес, когда последний ученик оставался в машине, чуть было не вляпались по-крупному. И опять - «Главная дорога»! Повернулся Сапожков в пол-оборота назад к Веригину, расслабился под конец экзамена. А ученик знай себе едет. Акатий болтать-то болтает, а краем глаза на дорогу поглядывает. Отвечать, случись что, ему придётся. Видит: пешеход пьяненький наперерез через проезжую часть по диагонали шагает. Не торопясь идёт, пошатывается, по сторонам не смотрит. Ему в винный отдел надо, видите ли. А ученик катит себе спокойно «на третьей», думает, наверное, что раньше алкаша проехать успеет. Дурачок, дорога не доска классная в автошколе. Ты-то успеешь, а что если он не успеет? Вдруг испугается и побежит или, того хуже, метаться начнёт? Ударил Акатий по тормозной педали - нет эффекта. Надавил что было мочи - едет машина. Рванул руль на себя, вправо, - и за ручник, сразу же обеими руками. Хрустнуло в пояснице, зато остановились, слава Богу! Только по пути в отдел дошло до Сапожкова, что, обернувшись назад, давил он правой ногой не на тормоз, а на педаль сцепления. Нет, пора на пенсию.

 В управлении всё прошло как по нотам. Веригин человечка Славкиного задним числом в автошколе по табелю посещаемости провёл, медсправка у того была, что ещё надо?!

 Домой Сапожков поехал на метро, свою «десятку» оставил в служебном гараже - ныла спина. В вагоне его разморило, протолкавшись к дверям на своей станции, прочитал на противоположной стене вагона в числе других рекламный постер: «Отмажу от армии. Телефон...» Прочитал и не придал сразу значения. Но когда толпа у эскалатора прижала его к ограждению, машинально повторил про себя мерзкий слоган - сердце подпрыгнуло к горлу, и задышал, задышал Акатий в панике, судорожно захватывая ртом спёртый, пахнущий резиной воздух. На улице потом долго стоял, прислонившись к газетному киоску. Левая щека Акатия дёргалась, он придерживал её рукой.

 Наталия мужа всю неделю на огород нацеливала. Приспичило благоверной, видишь ли, картошку в этот год посадить. Она сама из Белоруссии, а для них, «бульбашей», «картоха» - главное блюдо. Магазинная ей, видишь ли, не по вкусу; жёсткая, говорит, водянистая. Пока дачу строили, терпела. Понимала, что посадки машинами заездят и строители затопчут. Весной же, после того, как дом отделали и участок сеткой огородили, огород таки посадили. И теперь, в конце сентября, пока погода на бабье лето повернула, решили копать. А какой с Акатия сейчас прок, когда спину сорвал?

 Вот Славка пускай и займётся. Помог дядя его человеку с экзаменом, и Славка должен проявить уважение, для тётушки расстараться. Он у Наталии - свет в окошке. Своих детей у Сапожковых не случилось, и жена на Славку-охламона  молится. Только и слышишь: Славик без отца растёт, Славик то, Славик это...

 Племянник остался доволен. Понятно, считай, «нахаляву» права его дружку дядя сделал.

 - Я, дядь Кать, таджиков с работы привезу, - пообещал племяш.

 У выхода из метро чернокожий в костюме Микки-Мауса и с мегафоном в руке предлагал всем желающим заём.

 Сапожков подсчитал в уме цифру своего долга перед банком, остановился перед рекламным агентом и, не мигая, уставился на него. Микки-Маус, нимало не смутившись, обошёл странного полицейского:

 - Любую сумму, на любой срок, без справки о зарплате и поручителях... - прохрипел мегафон. 

 Никто им не страшен. А чего бояться, наши же и «крышуют». Скоро эта мышиная гвардия всё приберёт к рукам. Сапожков вспомнил банковских улыбчивых девушек в белоснежных блузках, на высоких каблуках. «Господин Сапожков, посидите, пожалуйста, минуточку, к вам сейчас подойдёт наша сотрудница. Не желаете ли кофе?»

 Желудок Акатия откликнулся на раздражение тупой болью, капитан вспомнил, что так и не пообедал сегодня.

 Ночью Сапожкову не спалось: не давали покоя мысли о завтрашнем дне, не хватало воздуха, жгли расплодившиеся в затопленном три года назад подвале комары, за окном плескалась огнями реклама расположенного через дорогу ночного клуба.

 Утром Славка просигналил в половине девятого.

 Прямо на асфальте у подъезда какие-то уроды за ночь изобразил крупно, в три цвета: «Отдамся за iPad! Телефон...

 - Да они что, совсем офонарели? Детройт здесь, что ли? - без пяти минут отставной капитан (отставной козы барабанщик, иронизировал он дома) был уверен, что все напасти пришли из-за океана. Он с силой потёр подошвой надпись, - куда там! - С самого утра начинается, пропал выходной, - проворчал Акатий и хотел было в сердцах поддать ногой стоящую посреди тротуара жестяную банку, но оглянулся на догоняющую его жену и... направился к машине.

 - А где рабочие? - спросил Сапожков, когда Славка распахнул дверцу наглухо тонированного авто.

 - Не срослось, дядь Кать, - племянник помассировал виски. - Босс забрал всю рабсилу на свою фазенду.

 - Да ты что?! Наталья нам с тобой головы сейчас поотрывает, - зашипел Сапожков, - в кабак, небось, вчера завалились права обмывать?

 - Дядь Кать, не парься ты, выкопаем твою картошку, «стопудово»! - Славка бросился к тётушке, выхватил у неё пакеты и расцеловал в обе щёки зардевшуюся от удовольствия Наталию Кузьминичну. Пока вёл к машине, пока подсаживал на переднее сидение, успел обнадёжить, что всё будет в порядке.

 Умеет, стервец, выругался про себя Сапожков, забираясь в просторный салон «чероки», и тут же скривился от резанувшей поясницу боли.

 Пока выруливали на Окружную, Славка рассказал родственникам свою диспозицию:

 - Заедем на станцию. Туда один узбек, из гастайбартеров,  по выходным осла приводит. Фотография рядом с ослом – «червонец», верхом на осле – «полтаха»!.. - Славка показал большой палец. - Плуг у соседки, тёти Даши, есть. Она рассказывала, что раньше, пока коней в колхозе ещё не извели, вся деревня тем лемехом пахала. Ваши двенадцать соток под плужок пробежим часа за два, знай, клубни собирай. Мешков, ведёр, теть Наташ, хватит?

Услышав о трёх тысячах за работу, узбек, одетый по-деревенски в телогрейку, солдатские, заправленные в кирзовые сапоги штаны и огромный «кепарь», какие любили раньше носить рыночные торговцы-кавказцы, совсем по-русски потёр ладони.

 - Ты, - Славка уже перенял манеру новых бар обращаться к обслуге, - двигай по холодку со своим ослом к деревне, я тётушку с дядей отвезу и выйду тебе навстречу.

 - Это ишак, - узбек потрепал животное по ушам. Тот недовольно фыркнул.

 - А какая разница? - Наталия достала из сумки печенье и протянула животному. Ишак аккуратно взял лакомство, пощекотав ладошку замшевыми губами.

 - Осёл болшой, - узбек провёл ребром смуглой ладони себе по груди. Помнишь кино «Шурик»? Он на ишак ездил, на маленький, как мой. - Лицо владельца тягловой силы прямо-таки лучилось приветливостью.

 - А пахать он может? - спросил Акатий, сопоставляя рост ишака и размер старинного плуга, когда все собрались во дворе дачи.

 - Очень хорошо пахать может, хозяин. Три тыщи давай.

 - Деньги получишь, когда картошку выкопаем, - отрезал Славик.

 Узбек поддал снизу под козырёк, сдвинул свой «аэродром» на затылок, и лицо его, в который уже раз, сморщившись в приветливую улыбку, стало похоже на лоснящийся от жира чебурек.

 Славик меж тем принёс из сарая невесть как сохранившуюся крепкую пеньковую верёвку. Узбек задумчиво на неё уставился… Ишак не сводил глаз с плуга.

 Верёвку узбек завязал петлёй, наступил на неё ногой, потянул - жилы на его загорелой шее вздулись - и накинул на шею животного. Ишак мотнул головой, игра ему, похоже, не нравилась.

 Узбек воткнул плуг справа от крайнего картофельного рядка с уже поникшей ботвой и указал ушастому рукой на противоположный конец огорода.

 - Пошт-пошт!

 Ишак думал о чём-то своём.

 Узбек пытался сдвинуть животное с места добрый час. Он то кричал на него по-своему, вздымая ладони к небу, то, мешая русские и узбекские слова, пытался донести до ишачьего разума, как будет хорошо, если они заработают три тысячи русских рублей, то нашёптывал в оттопыренное мохнатое ухо ласковые слова. Последнее упрямцу пришлось по душе, но он продолжал стоять.

 Узбек повернулся к хозяевам, на его лице читалась решимость.

 - Я пахать буду, давай три тыщи, - крикнул он гордо, метнул кепку в пыльные лопухи и накинул колючую петлю через плечо, будто бурлак на картине Репина.

 - Паши-паши, давай, - ответил сидящий под навесом на берёзовом чурбаке Сапожков.

 Красный от натуги узбек раза три дёрнул слегка заглублённый в землю плуг, опрокинул его набок и ткнулся носом в землю. Потом вскочил и принялся пинать ни в чём не повинного ишака.

 - У, шайтон! Вай джаляб! Толко морковка жрать можешь! - кричал он, выпучив глаза.

 Сапожков, держась за поясницу, встал с чурбака. В глазах роились чёрные мушки. Солнце напекло, подумал он. Постоял с минуту в тени и подошёл к горе-работничкам.

 - А это что? - Акатий смотрел на большую, с ладонь величиной, сочащуюся сукровицей и кое-как замазанную зелёнкой рану на боку ишака. Над раной кружились мухи, и по коже животного то и дело пробегала волна.

 - Брат аккумулятор со свалки возил, маленько обжёг, - объяснил узбек. – Он, было, засиял, как и давеча, но взглянул в лицо Сапожкова и смахнул с мокрого от пота лица улыбку. - Работы мало, кушать надо. Совсем брюха нет.

 Сапожков сунул ему тысячную купюру, посмотрел, как тот воровато прячет её за пазуху, и вдруг рявкнул на весь двор:

 - Прекратите издеваться над животным. Вон отсюда!

 Ишак рванул к калитке, обогнав хозяина. Славик метнулся к джипу.

 Акатий дошёл до крылечка, взялся за резные перила, обернулся:

 - Страну... - горло перехватило, - державу... - Сапожков схватился за грудь и медленно стал оседать.

 - Тёть Наташа, тёть Наташа, - закричал Славик, тыкая непослушными пальцами в телефон.

 Наталья Кузьминична скатилась по ступеням, бросилась к мужу. Лицо его побагровело, глаза выпучились, он как завороженный, не мигая, смотрел на любимое, специально привезённое из дома кресло. Руки и ноги Акатия дёрнулись. Сапожков сейчас изо всех сил давил на тормозную педаль, рвал ручной тормоз, но машина мчалась задним ходом и не желала останавливаться. Заветное крылечко с каждым мгновением отдалялось.

 Акатий шевельнул губами, он должен был успеть сказать очень важные слова – то главное, что только сейчас осознал...

  Наталия упала на колени, склонилась к самому лицу мужа, но ничего не расслышала.

                         (тавтограмма на турнир отца Онуфрия)

                                          Павел, привет!

 Письмо получил, позавчера почтальонша принесла. Приятно, помнишь, племяш. Проблемой проникся – плюнь, перемелется.

  Приезжай. Папаню покойного проведаешь.

 Поиздержался – пошлю перевод по почте. Прорвёмся!

 Понимаю, Паша, Питер поиспохабился. Переключаешь программы: политкорректность, Пуськи, протесты... ПТУшники - против преподавателей, прокламации пишут. Права подростков, понимаешь...  Преподаватели – против преобразования просвещения. Патриоты – против проституток и педерастов. Проститутки попов поганят. «Протестанты» пинают парламент, правительство, президента. Премьер просто пиарится. Полиция против политиков. Пресса «полоскает» проклятое прошлое. Повальное противостояние! Посмотришь, послушаешь – противно.  

 Приезжай, Пашка. Проживём.

  Прикинь: Пеструха, поросёнок, простокваша поутрянке. Погреб полный припасов... Пироги печь пробую.

  Помогу попервоначалу.

  Председателем – Прохор. Парень простой, пристроит плотничать. Постройки подгнили, поднимем. Подлатаешь. Полы перестелем, покрасишь. Плетень поправишь. 

 Проживём, Павлуха.  Пообвыкнешь. Покой, природа! Порыбачим, плотвы прорва. Плавни, поплавок, первая поклёвка... Помнится? 

 После Покрова подморозило, Пехорка притомилась, припаем прихватило по плёсам. Поля порошей прикрыло.

 Петух пропоёт, поднимешься пораньше, пройдёшь по проулку, продышишься... Прелесть!

 По пятницам паримся.

  Полок просушен, простынкой покрыт. Полынью пахнет. Попросишь:

 - Петрович, поддай!

 Плесну, печь пыхнет, пар прожарит поднятые пятки... Первый парок!!! Пекло...

 Простуду потом прогонит.

 Предбанник прибран: пивко, пол-литра первача потеет...

 Приезжай, Пашка. 

 Потеплеет – птицы прилетят, пахать пойдём. Перегной под плугом пахучий, пьянит!..

 Полинка подросла. Пава! Повстречаю:

 - Пётр Петрович, постойте... – потупится. - Паша пишет?..  Привет передавайте.

 Присохла Поля.

 Подкидыш* - по понедельникам, пятницам полпятого. Приедешь? Пиши подробно.

Пётр. 

 ....................................................................................................

 * "Подкидыш" - местный поезд, состоящий из нескольких вагонов.

                                               Косинус фи
                                             
                                                  рассказ                                                                       

                                                                       Я пророчить не берусь,

                                                                        Но точно знаю, что вернусь,

                                                                        Пусть даже через сто веков

                                                                        В страну не дураков, а гениев…

                                                                        Я вернусь.

                                                                        Игорь Тальков                

Двигатель кашлянул и заглох. Плотную, звенящую в ушах тишину разорвал нетрезвый голос:

- Топливо экономят летуны, ёшкин корень…

В салоне чересчур весело рассмеялись и сразу смолкли. Ан-2 клюнул носом и неловко завалился на левый борт, завыл рассекаемый сорвавшимся в пике самолетом воздух, за иллюминатором полыхнуло, запахло гарью - и тут все закричали разом. Звягинцев уперся ногами в спинку переднего сиденья и притянул к себе жену. А она изо всех сил отталкивалась, выворачивала шею, стараясь заглянуть широко открытыми глазами в застывшее лицо мужа, и, перекрывая вопли пассажиров и мат пилотов, по-бабьи выла на высокой ноте:

- Ки-рю-ю-ша! Ки-рю-ша!

Самолёт загорелся над аэродромом города Певек - что на Чукотке - при заходе на посадку. Никто из пассажиров и экипажа не выжил. Старшая дочь Звягинцевых Галина в тот злополучный год перешла на пятый курс «Института лёгкой и текстильной промышленности» - «Тряпочки», как его прозывали в Ленинграде. Спустя две недели после гибели родителей, геологов по профессии, Кирюше исполнилось десять лет.

Инспектор ГОРОНО - астматического вида женщина с одутловатым усталым лицом - приехала уговаривать Галину Звягинцеву сдать брата в интернат. Галя напоила чиновницу чаем, угостила сваренным мамой вареньем из морошки, вежливо выслушала, но ответила без колебаний:

- Я Кирюшу не отдам!

- Да поймите, девушка, мальчик растёт, вы с ним не справитесь. Я же не приют какой-нибудь предлагаю. В интернате работают опытные воспитатели, отличные учителя - лучший педагогический коллектив района. Учебное заведение неоднократно награждалась грамотами горкома партии и ОБЛСОВПРОФа за спортивные успехи. Ну же, решайтесь!

Галина гладила по головке вертлявого как юла братика. Второй месяц пошёл, как не стало мамы с папой, а у неё до сих пор, стоит только прижать к себе худенькое тельце Кирюши, уткнуться лицом в макушку и вдохнуть родной запах - на глаза слёзы наворачиваются. Никого, кроме брата, у неё не осталось. Одни они с ним - на белом свете. Ничего, убеждала себя Галина, мы справимся. Скоро пойду работать. Кирюша подрастёт, и тогда…

В горле запершило, и Галина, отвернувшись от чиновницы, часто-часто заморгала, боясь расплакаться при чужом человеке. Одна слезинка всё же скатилась по щеке. Звягинцева по-детски шмыгнула носом и сжала в кулачке платок. Хотела уже извиниться и бежать в ванную, но, совладав с собой, проглотила шершавый ком.

- Нет, нет и нет! Не уговаривайте. Сказала же: не отдам. Я справлюсь, я обязана справиться!

Мальчик тайком от сестры строил «нехорошей» тёте рожицы.

- И чего она пристала, дура! - Кирюша ковырял царапину на колене и сверкал глазёнками в сторону захлопнувшейся за инспектором входной двери.

- Кирилл, что за выражения!.. - Галина попыталась сделать сердитое лицо. Нет, не может она быть строгой с братиком. Голос её потеплел. - Зачем ты трогаешь? Давай, я пластырем залеплю.

Кирюша поскакал к сестре на одной ножке. Вторую - худенькую, прозрачную с голубыми жилками и остренькой коленкой придерживал рукой на весу. Галина чуть не задохнулась от нежности.

- А подуешь? - Кирюша поднял синие как васильки глазёнки.

- Конечно, подую… и поцелую, иди ко мне, маленький.

Всё сделаю, чтобы Кирюша не чувствовал себя сироткой, поклялась себе Галина, заклеивая бактерицидным пластырем царапину. Я обещала маме, когда она собиралась с отцом в то последние «поле», что буду заботиться о братике. Мама тогда так и сказала:

«В последний раз! Хватит, полжизни провела в тайге, буду сидеть в отделе и описывать образцы, с девяти до шести, как все нормальные люди… - Галя не отходила от мамы весь день и сейчас помогала собирать рюкзак. Кирилл играл с ребятами во дворе. - Ты, дочка, считай, без матери выросла… умница моя, самостоятельная девочка… Ой, что же это я! Дочь давно невестой стала, а я всё маленькой её считаю, - мама рассмеялась и прижала к себе смущённую Галю. - А Кирюша не такой, балованный, за ним глаз да глаз нужен».

Вот и съездила в последний раз.

- Нельзя так говорить, Кирюша, - сестра справилась с царапиной и обняла насупившего бровки брата.

- А чего она?.. - всё ещё дулся Кирюша.

Следующий раз придёт, насыплю в чай соли, подумал он и уткнулся головой в мягкий бок сестры. Стану большим, никому не дам Галю в обиду.

Кирилл знал и не такие словечки от дворовых мальчишек. С большими пацанами было легко и просто. Они дорожили своёй независимостью, никого не боялись, презирали работяг, что тянут шесть дней в неделю заводскую лямку, завидовали роскошной жизни обеспеченных соседей и в то же время люто их ненавидели. Таких во дворе было двое: директор крупного автохозяйства, пузатый коротышка с портфелем,  и сосед Звягинцевых по подъезду Матвей Семёнович, заведующий продуктовым магазином. За ним приезжала белая «Волга», жена не работала, дочь, пигалица с оранжевым бантом на макушке, ходила в музыкальную школу и пиликала на скрипке. Отдыхали они каждый год на Чёрном море. Была у них и дача под Приозерском. Однажды пацаны, пока водитель бегал в ларёк за папиросами, прокололи все четыре колеса... Вот была умора!

Киру, помня о его сиротстве, пацаны не шпыняли попусту, звали по-свойски Кирюхой, дали даже как-то раз докурить чинарик, а потом ржали как жеребцы, когда он захлёбнулся в кашле после особенно злой последней затяжки. Кирюшу потом тошнило, и он долго гулял по скверу, пока не выветрился табачный запах от волос и одежды, вдыхал глубоко сырой, настоянный на ароматах сирени воздух и перед приходом сестры почистил зубы.

Две недели после гибели родителей Кирюша проплакал и в школу эти дни не ходил. Потом вспоминал о папе с мамой всё реже и реже. Так было и раньше: они уезжали, бродили где-то по горам, лесам и болотам большую часть года, Кирюша оставался с Галей, забывал глаза, руки и запах родителей и каждый раз, когда те возвращались, загорелые, чужие, пахнущие ёлкой и костром, долго к ним привыкал.

Теперь, когда родителей не стало, Галина рассчитывала только на себя. Накормив Кирюшу и проверив его ранец, мчалась в институт, а там: выпускные экзамены, дипломный проект, защита. Да ещё - общественная работа. Звягинцева с третьего курса возглавляла комитет комсомола факультета.

Целый год прожили вдвоём на мизерную стипендию Галины и кое-какие сбережения, отложенные на чёрный день родителями. Окончив институт, молодой экономист Звягинцева добилась свободного распределения - кто же пошлёт девушку с малолетним братом на руках в Тмутаракань! - и устроилась в плановый отдел «Прядильно-ниточного комбината имени С.М. Кирова». Не бог весть какая зарплата, но в доме наконец появились хоть какие-то деньги. Уже на законном основании Галина оформила опекунство над младшим братом.

На производстве девушка по привычке и по склонности натуры окунулась в общественную работу. Так и покатилось: уроки, комсомол, Кирюша. Какое-то время за Галиной ухаживал сослуживец, зам. начальника отдела труда и зарплаты, рыхлый блондин с высокими залысинами. Он был почему-то всегда простужен и носил на службе чёрные сатиновые нарукавники. Владимир Леонидович, мужчина не первой молодости, да и собой не Ален Делон, но человек приличный, а главное, холостой, выказывал серьёзные намерения. Дело шло к предложению. Не такого женишка, конечно, рисовала себе в девичьих грёзах хохотушка Звягинцева. Она, как и все, наверное, девушки, мечтала встретить принца. Весёлого богатого красавца, да чтобы - «на шхуне с алыми парусами», или, на худой случай, - «на белом коне». Мечты мечтами, но Галя не была глупышкой и по поводу своих внешних данных никогда не заблуждалась. Вряд ли принц позарится на её раннюю полноту, тусклые волосы, близорукие глазки да братика в довесок. В общем, девушка была, как говорится, не против... Против был Кирюша, он сразу невзлюбил «нормировщика». Галина поплакала, пожалела себя немного и согласилась личную жизнь отложить на потом. Ничего, вот вырастет Кирюша, и тогда…

Вскоре Галину Звягинцеву приняли в партию. А ещё через два года активную и исполнительную девушку избрали секретарём комитета комсомола комбината. Свободного времени не осталось совсем. Домой Галина приходила поздно, голодная и едва живая от усталости. О себе подчас забывала, а о братике заботилась. Кирюша был сыт, чисто, хотя и скромно одет, имел карманные деньги на кино и мороженое. Учился, правда, не ахти как, в основном на тройки. Какое-то время Кирюша старался: он искренне радовался, когда Галя, листая дневник, нахваливала брата. Брал её за руку и водил по квартире, смотри: постель заправлена, учебники аккуратно сложены, на письменном столе ни пылинки, посуда намыта. Галя всплескивала руками, то и дело целовала братика, и глаза её лучились. А перед сном сестра зажигала ночник, садилась на краешек Кирюшиной постели, и он подробно рассказывал: как хорошо отвечал на уроке, как его толкнул в школьной столовой второгодник Вовка из «А» класса, и он, Кирилл, хотел ему за это врезать, но не стал связываться. Как воображала Маринка отказалась пойти в субботу на каток, а ему и на фиг она не нужна, мымра, подумаешь!.. Детская утопала в полумраке, весь мир отдалялся, был где-то там, далеко, за тёмным оконным стеклом, а здесь, рядом с ним, в мягком свете ночника - лишь лицо сестры, родное, доброе и немного печальное. Но потом ему надоело быть всё время одному, сидеть, как пай-мальчику над учебниками, ждать Галю с работы - и всё чаще, придя со школы, Кирюша бросал ненавистный портфель в прихожей и бежал во двор. Там, в старой, скрытой кустами акации беседке всегда можно было встретить кого-то из пацанов.

После восьмого класса пришлось отдать Кирилла в ПТУ, оставаться в школе он категорически отказался.

Ничего страшного, уговаривала себя Галина. Не всем же, в самом деле, быть инженерами. Вот окончит Кирилл училище, начнёт работать и тогда…

Звягинцева в те годы уже возглавляла планово-экономический отдел комбината.

Однажды, в самый разгар партхозактива Галину попросили к телефону. Разгорячённая выступлением она взяла трубку и в уже привычной деловой манере представилась: Звягинцева… - и сразу стушевалась. Звонили из милиции: Кирилла задержали. Её маленький братик, её Кирюша, оказывается, связался с плохой компанией. Вечерами болтался по Невскому, «тёрся» на «Галёре» и в «Сайгоне», где часто бывали иностранцы. Ну и конечно же попался на фарцовке. Галина перепугалась и позвонила старым друзьям по комсомольской работе. Как уж там было, никто не знает, но дело закрыли. В случившемся Звягинцева винила только себя. У Кирюши - переходный возраст, мальчику сейчас как никогда нужен друг, советчик. А она и дома почти не бывает - работа, работа, работа. Ничего, скоро это у него пройдёт, Кирюша возмужает, и тогда…

А вскоре случилась перестройка, и народ, забросив дела, уселся у телевизоров. Интересные вещи показывали по ящику: члены Политбюро ЦК КПСС поверили в Бога и часами простаивали церковные службы. Журналисты, ещё вчера воспевавшие «развитой социализм», с усердием, достойным лучшего применения, стали клеймить этот самый социализм. Прокурорские, наплевав на тайну следствия, прямо в телестудии искренне, на голубом глазу, разоблачали «крёстных отцов хлопковой мафии», вчерашних героев соцтруда и орденоносцев. Совестью нации и главным миротворцем империи объявили отца водородной бомбы. На заводах создавались Советы Трудовых Коллективов, любое распоряжение администрации теперь надо было согласовывать на СТК; дело дошло до того, что стали избирать директоров предприятий, и в конкурсные комиссии выстроились очереди токарей и такелажников. Заводы стояли, сельское хозяйство лежало. «Нашлась» наконец бумага - тиражи газет выросли в сотни раз, страну наводнила желтая пресса. Кинотеатры оккупировал Голливуд. Дети смотрели диснеевские злые мультфильмы. В выросших как грибы после дождя видеосалонах крутили порно. Стало можно говорить, что угодно и где угодно. Ура! Свобода!

Всё это почему-то назвали демократией.

Кириллу нравилось жить в это замечательное время. На работу он так и не устроился, - какая, блин, работа! - а стал завсегдатаем уличных митингов и демонстраций. Домой прибегал лишь перекусить, переодеться в чистое и выпросить у сестры наличные. Был взбудоражен, клеймил «коммуняк», тогда это было модно. Как же, старая песня: «разрушим до основания, а затем…»

А затем, после того как разрушили и стало нечего кушать, стены домов и заборы заброшенных строек украсились надписями:

«Еш багатых!»

А ещё через пяток лет, тем же почерком и с той же орфографией - метровыми буквами:

«Путин атдай Хадарковского!»

Ничего, успокаивала себя Галина, после социальных перемен всегда наступает смутное время. Люди скоро поймут, что одной говорильней сыт не будешь, и начнут работать. Кирюша молодой, увлекается. Вот скоро повзрослеет, и тогда…

В конце восьмидесятых Звягинцеву назначили заместителем директора комбината. Тогда же привела она в ремонтный цех «за ручку» Кирюшу. Пока он ходил в «уклонистах», на работу легально было не устроиться. В армии Кирюша служить не собирался, и пришлось Галине, краснея от стыда, покупать медицинскую справку-освобождение для брата. Так его поначалу и звали: Брат. Позже, когда Звягинцеву старшую проводили на пенсию, прозвище Кириллу поменяли. Кирилла Звягинцева стали величать Фазой. Не только за то, что он работал электромонтёром. Заполняя журнал «Заявочного ремонта электрооборудования», в графе «Неисправность» Кирилл почти всегда отписывался: «Отгорела фаза».

- Почему тебя так дразнят, Кирюша? - спросила как-то сестра.

- Дураки, потому что… Они только и умеют «вкалывать», и никогда из говна не вылезут.

Фаза «вкалывать не любил», другое дело - поговорить о серьёзных вещах. Он разбирался во всём: в политике, в экономике, знал, как спасти государство от развала, как победить коррупцию, как правильно судить футбольные матчи, какие фильмы надо снимать и какие книги издавать... А работа?.. Работа, она дураков любит. И в то же время Звягинцев считал несправедливым, что другие зарабатывают хорошо, а он, как пришёл на комбинат по четвёртому разряду, так до сих пор и получает. По его настоянию пришлось Галине разменять хорошую, сталинской постройки, трёхкомнатную квартиру в центре. Брату и сестре досталось по однокомнатной малометражке в спальных районах. Свои Жигули - «шестёрку» Галина переписала на младшенького: пускай Кирюша ездит. Всё равно машина стоит без дела.

В полученную при размене квартиру Фаза въезжать не стал, а сдал её внаём торговцам-южанам с Кузнечного рынка. Свои чемоданы перенёс к бездетной чесальщице Кате, с которой последнее время сожительствовал, в её коммуналку. Оформить отношения с женщиной Фаза не спешил: что даёт штамп в паспорте? Все так живут!

А тем временем на телеэкранах весело замахали крылышками бабочки-однодневки «МММ». Тайком от сожительницы Фаза продал свою «однушку» и вырученные деньги вложил в «пирамиду». Очень хотелось разбогатеть «по лёгкому». Быстро и сразу, как тогда шутили. Когда же афера, придуманная Мавроди, лопнула, Звягинцев «пролетел», по его же выражению, «как фанера над Парижем».

Фаза переживал неудачу тяжело. Сделался нервным, побил не желающую его прописывать Катю, на работу все чаще приходил под хмельком, бездельничал и ругался с начальством по любому поводу.

Тогда же появилось новое якобы увлечение - игровые автоматы. Хвастал: то к нему пришёл «флешь роял», то сорвал «джек-пот»... Но деньги у него не водились, Фаза не вылезал из долгов. Развал Союза, ГКЧП, события 1993 года и обе чеченские компании он провёл в дешёвых казино, проигрывая свою зарплату и сбережения сестры.

Галина Ермолаевна, отойдя от дел, как-то сразу резко сдала, погрузнела, принялась хворать и, совсем обезножев, обратилась к брату за помощью:

- Кирюша, не в дом же престарелых мне теперь идти… Я не прошу тебя жить со мной всё время. Придёшь когда… В магазин сходишь… Поможешь чего… Пропишу к себе. Квартира тебе достанется. Мне уже недолго осталось... Братик, я же вырастила тебя… - просила, вытирая слёзы, больная женщина.

- Ты сначала пропиши… - поставил условие Фаза. - Сколько рассказывают о таких случаях: выносит горшки человек, выносит... а потом остаётся ни с чем.

Перед смертью Галины Фаза строил грандиозные планы:

- Катькину комнату продадим. Хочу джип купить, пусть не новый… Сколько можно на отечественных вёдрах ездить?! Ну, дачку на Карельском перешейке, само собой… - его остренькое личико светилось.

Звягинцева умерла неожиданно.

- В понедельник вызову посредников, пускай квартиру оформляют в собственность на Кирюшу, - говорила накануне смерти Галина забегавшей к ней время от времени сердобольной соседке. - Чтобы ему потом не бегать. Как там у них с Екатериной сложится… а вдруг ребёночек?.. Кирюша станет отцом, и тогда…

Квартира досталась государству. Все шесть месяцев, предоставленные законом на оформление наследства, Фаза судился с районной администрацией. Когда же понял, что дело проиграл, запил по-чёрному. Догулялся до ручки: машину разбил, права отобрали, с работы уволили, Катерина выгнала из дома.

Звягинцева на комбинате помнили.

В обеденный перерыв в курилке электрики играли в домино.

- Слышали, Фаза приходил на работу проситься? - поинтересовался бригадир.

- Да что ты говоришь, Петрович!.. И что, взяли?

Бригадир хмыкнул и повернулся в сторону Вячеслава Серёгина, бывшего напарника Кирилла.

- Логинова Фазу ни за какие коврижки назад не возьмёт. У Натальи - хара-а-ктер! Она его выкрутасы только из-за Галины терпела. Та бабой правильной была: от мальчонки не отказалась, одна вырастила… Ты чего рот разинул, Славик? Мешай, мешай, давай, пятнадцать минут осталось.

Серёгин зажмурился от попавшего в глаза дыма и смял недокуренную сигарету в почерневшем от пепла фарфоровом изоляторе, служившим электрикам пепельницей. Его сухопарые с длинными пальцами руки ловко сгребли домино и зашуршали костяшками по крытому серым пластиком столу. Одна кость упала.

- Заставь дурака богу молится он и лоб разобьёт. Ходи, давай, люди ждут, - прикрикнул на Серёгина бригадир.

- Он что, прямо к директрисе пошёл, Петрович? - спросил ремонтник, мужичок-замухрышка в промасленной робе, заглянувший к электрикам на стук домино.

- Шестёрочный… - прокомментировал свой ход новенький, рыжий коренастый электрик, что работал на месте уволенного Фазы. Звягинцева он не знал, и разговор был ему не интересен. Обеденный перерыв заканчивался, и рыжий в перерыве между ходами то и дело откусывал от разрезанного вдоль батона с вложенными внутрь ломтями варёной колбасы.

- И куда в тебя столько лезет? - спросил Славик.

- Пусто-пусто… - ничуть не смутившись, объявил рыжий.

Бригадир выдержал паузу, дождался, пока игроки замолчат и поднимут на него глаза, не спеша сделал ход и лишь только затем продолжил:

- Прямиком к Наталье заявился. Я механика как раз искал, вижу: чешет Логинова по коридору, а за ней - вприпрыжку наш Кирюня. Глаза вниз, тихий, руки дрожат, пот рукавом утирает. Не стал я слушать, о чём они… а только знаю: не возьмёт Наталья Фазу. - Петрович почесал костяшкой поросшую седым диким волосом бровь. - Пустой человечишка. Суетится, из кожи лезет, а на деле - одно недоразумение. Это как электромотор без нагрузки - обороты зашкаливают, гудит, вот-вот взлетит, сучара, а вся моща на нагрев проводов расходуется. - Лицо бригадира покраснело, на лбу резче обозначились морщины, глаза сузились. - А всё потому… - он сглотнул, справился с волнением и уже спокойно закончил: потому, что только о себе любимом думает. Сдвиг по фазе в голове у таких, как Кирилл. А раз фазы сдвинуты, как ты не гуди, как ты не вибрируй, толку не будет. Коэффициент мощности, косинус фи, по-нашему, у такого человека низкий. А косинус фи, что для электромотора, что для мужика - главное! Вот такая электротехника получается.

- Ты о человеке, Петрович, как о машине, - подал голос Славик.

- Человек пожалел бы больную сестру. Она так замуж и не вышла, всё: Кирюша да Кирюша. Драть надо было его, как следует...

- Троечный… - подал голос рыжий и потянулся к литровой банке с заваренным чаем.

- Дуплись давай, Петрович. Ты своего-то много драл? - усмехнулся Славик.

- Наши не пляшут, - сообщил рыжий и постучал по столу.

- Много, не много, а армию отслужил, жениться собрался, работает и у батьки, между прочим, на сигареты не просит... и в домино, в отличие от тебя, играть умеет. Бой! - припечатал Петрович костяшкой по столу. - Убирайте кости и в прядильный все, пулей... Цигель-цигель. - Бригадир отчего-то рассердился и вышел из курилки, хлопнув дверью.

Серёгин не спеша складывал в коробку домино. Он в душе соглашался с бригадиром, но пока тот с умным видом разглагольствовал, вспомнил, что его Колька вчера получил ещё одну двойку по русскому. Сегодня придётся идти в школу, выслушивать от учительницы неприятные слова, краснеть перед родителями Колькиных одноклассников, потеть, и думать, куда спрятать слишком большие, тёмные от металла руки, на которые, как ему казалось, только и смотрит такая вся ладная из себя, аккуратная Колькина классная руководительница. Но Серёгин всё равно пойдёт на родительское собрание, будет краснеть, потеть и прятать ладони... а Кольку «драть» не станет. Вечером, как только спадёт жара, выйдет Серёгин с сыном во двор и расскажет грустную историю о Фазе. Про косинус фи Серёгин промолчит - рано Кольке ещё про косинус фи. Серёгин найдёт другие слова. И Колька, хотя и маленький, обязательно их услышит. Дома, кроме Кольки, Славика ждали, не могли дождаться жена Рая, на которую он, несмотря на одиннадцатый год замужества до сих пор никак не мог наглядеться, и кошка Матильда. Та бежала в прихожую встречать хозяина, едва он открывал дверь подъезда. И старуха-мать ждала, когда Славка приедет в деревню, с картошкой поможет. И оградку на кладбище у бати хотел Славка успеть в этот приезд покрасить, уже и кисти припас. И ещё у Серёгина был комбинат, на который он пришёл работать сразу после «путяги»… И бригадир Петрович – требовательный, ласкового слова от него не услышишь, но, случись промашка – поможет и начальству ябедничать не побежит.

Сейчас можно встретить Кирилла Звягинцева у метро. Стоит под красным знаменем с белой ленточкой на груди и призывает присоединиться к очередному «Маршу миллионов». Раздаёт прохожим листовки. Весёлый, энергичный, под хмельком.

- Замордовали народ депутаты! Сами по заграничным курортам катаются, а ты мантуль тут за копейки. Я всю жизнь отпахал, а живу с женой в коммуналке, - жалуется он случайному прохожему. Потом включает мегафон, пробует звук:

- Раз, раз, раз… - и усиленным динамиком голосом перекрывает шум проезжавших по проспекту машин: Мы требуем отставки президента, роспуска Государственной думы, трёхкратного повышения зарплат и пенсий!!!

Возвращающиеся с работы граждане отмахиваются от назойливого зазывалы. И тогда Фаза, выпятив цыплячью грудку, бросает им вслед:

- Вот так всегда вы: моя хата с краю. А если не мы, то кто?!

Два благоухающие жвачкой подростка в рваных джинсах, ветровках с капюшонами и вылезших сзади канареечного цвета футболках, - одинаковые, как близнецы, - подходят, берут листовки. Дорогой телефон в руках одного из них вопит на всю улицу:

«Мама говорит: это план тормозит. Малыш, в меру потребляй гашиш. Мама говорит: это план…»

Осенний ветер развивает свисающие из-под бейсболки со звёздно-полосатым флагом сальные, давно не стриженые волосы Фазы, гонит по тротуару бумажный мусор, катится и грохочет по выбоинам асфальта пустая пластиковая бутыль из-под пива…