Счастье – недостаточный материал для драматургии, а вот его осколки…
    Он ушел. Дверью не хлопал, претензий не выдвигал, любимое кресло с собой не поволок, может, позже за ним придет? Сказал: «Ухожу, не жди»… Что-то страшное было в тоне: про поход в булочную так не говорят. Вся процедура заняла не более двух минут. Сама она успела только удивиться: разве так бывает? Двадцать пять лет безоблачного счастья – еще утром оно было – закончились, началась «драматургия». Что будет завтра, через месяц?
    Побродила по пустым комнатам, в них был его запах, уселась на табуретку в кухне, сложив на коленях руки, и никак не могла понять: это явь или дурной сон? Очнулась от грохота в дверь. Похоже, колотили ногами. Сползла с табуретки, поплелась открывать. 
    – Мамочка! – рухнула на нее дочь. – Ты три часа не отвечаешь на звонки! А у отца телефон отключен. Я думала, что… – и слезы рекой. 
    От жалости к ней ужасное событие как-то отодвинулось, но появился страх: «Что говорить?» Поэтому покрепче прижала дочь к себе, утешая ее и восстанавливая собственные силы, чтобы хоть ненадолго отсрочить объяснения.
    Первые слова дались с трудом, но бухнула сразу: 
    – Папа ушёл. 
    Успокоенная объятьями, дочь пошутила: 
    – В кино, на дневной сеанс? – но вдруг отстранилась и добавила: – Вы что, поссорились?
    «Это как же надо ссориться, чтобы человек из дома сбежал?» – удивилась про себя. 
    – Не знаю куда, но навсегда. 
    Хотелось оттолкнуть дочь, даже закричать: «Отстань, уйди!» – но чувство самосохранения: уйдет и она, а как же я, сдержало вопль. 
    Попытка разговора была бессмысленной: обе ничего не понимали, никак не могли поверить в случившееся и словно надеялись: всё будет хорошо. Что всё и когда, ни одна не могла определить, но – будет... Поэтому, сославшись на необходимость хоть ненадолго прилечь и еще раз уверив: «Всё будет…», отправила дочь домой. 
    Уже в ночи явилась любимая Люська и прямо с порога: 
    – Ну, говорила тебе? 
    – Откуда… Как ты… – И ужаснулась: сейчас всем головы снесет. 
    – Любит. Верю, – передразнила подруга, – у мужика критический возраст, какое доверие?
    – Наверное, это со мной что-то не так, – промямлила в ответ. 
    – О! – снова завопила Люська. – Еще одна вечно виноватая баба! Неси коньяк, будем праздновать!
    – Зачем? Я не хочу! – обессилев, попыталась возразить. 
    – Я знаю зачем! У меня в таких делах большой жизненный опыт, – пресекла попытку подруга и, сама достав из буфета бутылку и рюмки, налила до краев. 
    Дальнейшее было как в тумане: Люська наливала одну за другой, несла какую-то чушь о радужных перспективах жизни «без этих козлов», не давала ей вставить ни слова и в конце концов, уложив на диване в гостиной и накрыв пледом, выкатилась вон: «наркоз» удался.
    Утреннее пробуждение было кошмаром: болела голова, подташнивало, металлический привкус и сухость во рту были невыносимыми, поэтому, выпутавшись из пледа, пошла в ванную, стала под душ, но первая же капля вернула к действительности: бросил муж. Окаменев от горя и холода, размазывая слезы и воду по лицу, захлебнулась в рыданиях. Было отчаянно жаль себя, его, всего, что никогда уже не вернуть. Наконец догадалась закрыть кран, одновременно с водой почему-то закончились слезы и включился «автомат» многолетних утренних сборов на работу.
     «Слава» бежала впереди нее, выяснилось это сразу у турникета проходной: 
    – Говорят: муж бросил, – шелестело за спиной. «Уже знают… Так скоро, откуда? – и спина ее выпрямилась. – Крокодилицы!» 
    Начальник с жалостью взглянул на нее и предложил взять отпуск: 
    – Немного отвлечетесь. 
    – Нет, что вы! – Обдало ее жаром от унижения: и этот знает. 
    «Как в липкой паутине – не выбраться: все знают, все советуют, все сочувствуют. Надо что-то делать! Делать… Стать другой? Да! Долой длинные волосы, юбки «миди» и отсутствие макияжа – всё то, что ему нравилось. Да, прямо сейчас, немедленно», – схватив сумочку, ринулась из офиса и, боясь передумать, помчалась по улице, отыскивая парикмахерскую.
    На просьбу постричь очень коротко, а лучше – налысо парикмахерша удивилась: «С вами всё в порядке?», но принялась за дело. Она же, невидяще уставившись в зеркало, прощалась, прощалась, прощалась… Пряди волос падали на пелерину, на пол… а ей было невыносимо больно, словно это ее резали, кромсали на куски, но она терпела эту боль и из опасения впасть в истерику лишь периодически всхлипывала, пугая этим мастера. 
    – Оказывается, вы были правы: стрижка действительно стильная, очень вам к лицу и молодит. Вы совсем другая, – щебетала парикмахерша. 
    Отреагировав на «другая», безучастно взглянула на свое отражение, но «увидела» какую-то корягу, черную, почти истлевшую. «Наверное, я схожу с ума, – от страха не в силах произнести ни слова, хватала, как рыба на суше, ртом воздух. – Другая? Да меня вовсе нет!»
    Яркое солнце встретило за дверью салона, что удивило и возмутило ее одновременно: «На душе сумерки, сама как в черной яме, а вокруг такое сияние!» Потопталась у входа, решая, куда дальше. Домой… ни за что! Там одиночество, воспоминания, ожидания… В гости... и там жалельщики, свидетели душевных мук. Предательскую мысль: вдруг он дома, вдруг позвонит, отогнала прочь. Побрела по бульвару и, выбрав свободную скамейку у пруда с утками, присела. «Утки все парами…» – с горечью припомнила слова песни и вновь погрузилась в невеселые размышления – изматывающие «качели»: моя вина – он предатель, почему – что делать.
    Одни вопросы… Впрочем, чего делать она не будет, так это участвовать в отвратительном спектакле, изображая стойкость, когда хочется выть в голос, кипучую деятельность, когда одно желание – лежать и не думать и не говорить ни о чем. 
    «Никак не изменят мою жизнь новая прическа и наряд… Может, воспользоваться предложением начальника об отпуске, поехать на дачу, побыть одной… Наконец вскопать, как положено, все грядки и клумбы? На вопрос «почему?» ответа, похоже, не найти. Или всё просто – надоела, или сложнее – полюбил другую и счастлив… Счастлив? Как прежде были мы?.. Никогда даже не подозревала, что он может быть таким жестоким: почему не объяснил, почему не звонит? А как же наше взаимопонимание долгие годы? Или это было заблуждением, обманом?» 
    Она чувствовала, что отчаяние сменяется злостью, которая заползает в каждую клеточку и распространяется на всех: на него за возможное счастье без нее, на подругу с отличным от ее мировоззрением, на дочь, которая ждет объяснений и надеется, что мамочка, как всегда, найдет решение, и на себя, не умеющую его принять. Она не в силах больше копаться в прошлом, отыскивая приметы, причины, подозревая обман в каждом его поступке, каждом дне! И на волне этой злости набрала сначала номер подруги: «Люська, ты, конечно, лучше знаешь, как мне жить дальше, но я предпочитаю свое решение: беру отпуск и еду на дачу. Одна. И коньяк я не люблю!» С дочерью постаралась говорить мягко, сработал материнский инстинкт – оберечь, увести от боли, почти ворковала: «Такая чудная погода, да и мне повезло: начальник отправил в отпуск. Побуду на даче. Конечно, позвоню. Всё хорошо, родная моя». Оставалось договориться с начальником лично, который еще не знал, что его предложение принято. Придется возвращаться на работу. Отчаянно не хотелось идти домой, переступать порог, за которым всё было и всё закончилось. «Одежда найдется на даче, ноутбук захвачу на работе…» – мысли метались, ускоряясь с каждой секундой и вынуждая с невероятной скоростью преодолеть дальнейшее: работа, машина, дорога… Замерла только у дверей террасы, испугавшись: вдруг он здесь – но через мгновение повернула ключ и, помоги, господи, перешагнула порог.
    …Цвета и запахи она начала различать к концу второй недели затворничества: сердце как-то трепыхнулось при виде капельки росы, готовой сорваться с листка осоки. «Неужели...» – еще раз шевельнулось в груди. И подставила ладонь...