БОЯРИНЦЕВЫ. ДЕТИ Часть вторая На летние вакансии семья Бояринцевых собиралась в полном составе. А зимой у них появился новый член семьи – маленький Паша. Малышей в доме не было давно: после умершей Жени, которую трёхлетняя Тоня накормила жёваной сушкой, Устинья несколько лет не могла выносить ребёнка: беременности заканчивались выкидышами. И вот – радость, мальчик, второй сын! К лету младший братик подрос, и старшие дети с удовольствием нянчились с ним. Мальчуган рос улыбчивым, здоровеньким, крепким.
Летним утром, когда Устинья хлопотала у печи, вынимая свежеиспечённые хлебы, дети сидели вокруг стола и завтракали. Пашу держал на коленях Серёжа. Ребёнок ещё только-только проснулся и заспанными, но весёлыми глазками смотрел вокруг. Коротенькая рубашонка даже не прикрывала его попку, розовую и румяную после сна. А Серёжа от переполнявших его чувств, приподнял братика над столом и поставил его ножками прямо в тарелку с кашей! Дети засмеялись. Устинья, оглянувшись на смех, тоже заулыбалась, вытирая фартуком разгорячённое от жаркого дыхания печки лицо. Крохотные ножки, погрузившись в тёплую, мягкую кашу, потоптались в тарелке, вызывая восторг старших детей – Паша заливисто смеялся! И вдруг произошло неожиданное: прямо в тарелку с кашей полилась тоненькая горячая струйка! Старшие дети замерли, боясь в такой «ответственный» момент спугнуть братика, а когда «процесс» завершился, громко расхохотались. Серёжа сконфуженно спросил: – Мам, а чего теперь делать-то? – Да ничего, – смеясь, ответила Устинья, – выложи кашу в бадью для поросёнка!
Подросшие дети стали ощутимыми помощниками для Устиньи, которая, как всегда, старалась успеть везде: и со скотиной управиться, и в доме прибрать-постирать, и огород обиходить. А ведь ещё надо было успеть заготовить на зиму грибов да ягод! В те дни, когда не надо было печь хлеб, Устинья, забрав с собой девочек, уходила в лес по ягоды. Очень далеко ходить не приходилось: лес начинался буквально за огородами крайней улицы станционных домов, где жили семьи железнодорожников. Семья Бояринцевых не так давно переехала в Зуевку, продав за бесценок свой деревенский домик. На станции дома, конечно, стоили дороже, поэтому Алексею и Устинье пришлось выложить все свои сбережения. Необходимость переезда встала очень остро после зимней истории с Тоней. Родители, напуганные этим случаем, не раздумывая долго, пришли к единодушному решению: переехать жить на станцию. Материальное положение семьи резко ухудшилось, пришлось даже расстаться с коровой, купив – временно – вместо неё козу, чтобы было чем прикармливать маленького Пашу. В первую зиму случались такие голодные дни, когда семья усаживалась у горящей печки и ела «лёщики»: надевали на длинные тонкие палочки кусочки хлеба и подсушивали их на открытом огне до зарумянивания.
Поэтому заготовка ягод и грибов считалась святым и нужным делом…
Выпустив козу за огород и привязав её покрепче к колышку, вбитому в землю, Устинья, Нюра и Тоня, низко повязав головы белыми платочками от лучей солнца и подхватив берестяные бурачки и лыковые корзинки, отправлялись в лес. Сочную ягоду брали только в бураки: они были сделаны из цельного куска берёсты, поэтому не пропускали влагу. Даже если сочная малина и даст сок под своей тяжестью, он не протечёт на землю – останется на дне бурака. Лыковые корзинки тоже были довольно плотно сплетены, но всё же маленькие дырочки в них были.
Малина поспевала в самую жару, в июле, поэтому выходили из дома рано, по холодку. Но утренняя прохлада быстро сменялась зноем, хотелось пить, да и пустой желудок давал о себе знать. Малинника было много: станция строилась, вырубались деревья для постройки домов, и на этих-то вырубках и разрастался малинник. Попутно ягодницы рвали листья иван-чая, который был просто незаменим при простуде, придавая больному силу и помогая восстановить организм: зимой всё сгодится!
Набрав ягод и обвязав сверху бураки и корзины чистыми тряпочками, чтобы не растерять ягоды и не набрать в них лишнего мусора, мать и дочери выбирали тенистое место и садились передохнуть перед дорогой домой. Устинья доставала три кусочка хлеба, круто сдобренных солью – вот и весь перекус. Хотелось пить, но девочки знали, что малиной жажду не утолишь. Устинья просила их потерпеть до первой канавки. И вот – на счастье – отыскав подходящую чистую колею, заросшую мелкой травой и наполненную водой, Устинья снимала с головы платок и, расстелив его в лужице, приминала серединку, делая ямку. Девочки пили из этого своеобразного фильтра.
Поэт
Автор: Рябина
Дата: 17.04.2015 10:01
Сообщение №: 104618 Оффлайн
Письмо, ожидаемое долго и с нетерпением, пришло всё же неожиданно. Да и не письмо это вовсе было, а какой-то бесформенный клочок бумаги из школьной тетради в клеточку, не имеющий ни конца, ни начала, исписанный вдоль, поперёк и по диагонали. Неровные, пляшущие строчки, рваные фразы напоминали речь человека с не совсем здоровой психикой. Мы – бабушка, мама и я – долго поворачивали его, пытаясь по смыслу понять, где начало, где конец…
С Марией Семёновной Киприяновой наша семья была знакома давно: это была бабушкина подруга юности. Дружба была крепкая и бескорыстная, не смотря на то, что достаток в семьях был разный. Бабушкина подруга была «машинистихой», как звали у нас жён машинистов паровозов, а семьи машинистов жили очень обеспеченно. Киприяновы имели свой дом. Правда, для нашего маленького городка наличие своего дома не диковинка – почти весь город был застроен частными домами. Но их дом – особенный. Это был пятистенок (пятая, капитальная, бревенчатая стена, делила его на две части) с прирубком – пристроем, с большой верандой. И, что было главным отличием того времени, – дом имел паровое отопление. Семья Михаила Васильевича и Марии Семёновны была немалая: супруги, две дочери и сын. Но места в большом доме хватало всем.
Маруся, как всегда звала её моя бабушка, почти всю жизнь не работала, посвятив себя дому, мужу, детям и хозяйству. Даже во время войны они жили сытно, благодаря хорошему пайку мужа-машиниста. Кроме того, имея связи, они получили разрешение держать корову. А что такое корова в хозяйстве – рассказывать не надо! Это не только все свои продукты, но ещё и деньги, вырученные от продажи молока или масла. Корову держали год-полтора, а после пускали на мясо. И опять же, знакомый ветеринар за умеренную мзду выдавал фальшивую справку о том, что «корове в сене попалась иголка, и потому её пришлось прирезать».
Во время войны через нашу станцию, расположенную на главной магистрали Москва – Владивосток, шли многочисленные эшелоны: с военной техникой – на фронт, на Урал – поезда с искорёженными танками и пушками; шли санитарные эшелоны… Технику сопровождали военные – не только рядовые. Офицеров, одетых в зимнее время в нагольные, не крашенные овчинные полушубки, жители станции прозвали «бело-шубниками». Женщинам ходить вдоль железнодорожных путей было небезопасно: изголодавшееся по бабам офицерьё не на шутку представляло опасность для молоденьких женщин и девушек. И пожаловаться было не кому и не на кого: эти «голуби залётные» срывались с места по первому приказу и свистку паровоза!
Но мать и дочери Киприяновы как-то не слишком были обеспокоены принципами морали и целомудрия. С удовольствием пускали в дом на постой офицеров – пусть ненадолго, на неделю, на три-четыре дня, зная, что от них даже за лёгкий флирт перепадут продукты: хлеб, тушёнка, а иногда и табак, спирт. Всё это богатство с лёгкостью можно было обменять на рынке на что-то другое, например, на керосин, овощи, хорошую одежду и даже золото…
Закончилась война. Старшая из дочерей – Соня – вышла замуж за одного из тех офицеров, что когда-то квартировали у них, и уехала с ним в Ленинград. Город к тому времени уже почти залечил свои раны, свободных квартир для комсостава после смерти блокадников хватало. К тому же семья фронтовика пользовалась льготами и была хорошо обеспечена. Саша – её муж – со временем закончил военную Академию, но Соня в силу своей природной лени или ещё каких обстоятельств, никакого образования так и не получила, оставшись навсегда в «почёт-ном» звании офицерской жены. Постоянной работой себя тоже не обременяла, а стаж для начисления пенсии «подгоняла» себе временными подработками. Вскоре Бог послал им огромную радость в виде двух сынишек-близнецов. Но, не привыкшая отдавать себя людям, Соня одного из мальчиков быстрёхонько сбагрила к матери, Марии Семёновне. Так и росли близняшки, разлучённые друг с другом: один – ленинградец, баловень родителей, другой – провинциал и бабушкин помощник. Перед отправкой детей в школу, Соня привезла своего сына-подкидыша в Ленинград. Но мальчик навсегда сохранил привязанность к бабушке и тому маленькому городку на просторах Кировской области, где вырос.
Младшая дочь Киприяновых – Нина – окончила высшую милицейскую школу и работала в детской комнате милиции в одном из райотделов Риги, имея звание майора. Получила однокомнатную благоустроенную квартиру почти в самом центре Латвийской столицы. Была замужем, но муж, страстно желавший детей, ушёл от неё по причине бесплодия жены. Как объяснила Мария Семёновна моей бабушке, – у Нины была детская матка (было ли так на самом деле или это маленькая ложь – я не знаю).
Менее успешным в жизни оказался сын Руфа – средний из детей. Он уехал жить на маленькую станцию, находящуюся в 120 километрах от родного города. Работа на железнодорожном транспорте его вполне устраивала и морально, и материально. Как положено – женился, построил дом, вырастил сына (про посаженное дерево история умалчивает). Жена Руфы – Вера – была нелёгкого характера, но это, скорее всего оттого, что муженёк частенько прикладывался к водочке. Сынишка у них рос смышлёным и очень хорошеньким. Мальчик был какой-то лёгкий, незлобивый, всегда добродушно и приветливо улыбался миру, тёмно-карие глаза смотрели умно и весело.
Итак, дети Киприяновых выросли, разлетелись из родного гнезда, а старички остались одни в большом доме коротать дни на пенсии. Имели крохотный огородик, который служил подспорьем в пропитании. Скотинку никакую уже не держали – здоровье не позволяло ухаживать за животиной. У Марии Семёновны ещё в молодости был повреждён позвоночник – зажало её как-то между буферами товарных вагонов маневрового поезда. Горба не было, но искривление было сильным, давало о себе знать при работе в наклон и поднятии тяжестей. Михаил Васильевич берёг свою Машу, от тяжёлой работы отстранял…
Прошло несколько безмятежных лет, и Михаил Васильевич слёг – рак желудка. Много дней и ночей провела жена у постели обречённого мужа. Говорили. О многом говорили, вспоминали молодость, вспоминали, как растили и ставили на ноги детей… Дочери не приехали помочь матери ухаживать за больным отцом, только Руфа бывал наездами, помогая по хозяйству. Да пришлось Марусе пустить на постой квартирантов – молодых мальчишек, учащихся ПТУ: было кому напилить и наколоть дрова, принести воды и убрать снег. Михаил с горечью сознавал, что дети, особенно дочери, не помощницы будут для матери, когда его не станет.
– Маруся, – говорил он, – к детям не переезжай, живи лучше одна. Дом не продавай ни в коем случае – обдерут тебя дети, как липку. Да и не сможешь ты жить в большом городе. А вот лучше пускай к себе мальчишек-квартирантов: они все деревенские, к физической работе привычные, они тебе всё сделают. А денег за постой – не бери, пусть только помогают тебе…
У Марии Семёновны изредка выпадали не очень хлопотные дни, и она приходила к нам, к моей бабушке: как-никак – подруга юности! Посидев с пол часика и выплеснув нам, без стеснения, свои невзгоды, снова возвращалась к своему Мише, которому с каждым днём становилось хуже и хуже. И она, и мы знали, что Киприянов – обречён…
Умирал Михаил Васильевич очень тяжело, как и все раковые больные. Бабушка неустанно находилась в их доме, поддерживая подругу морально и помогая ей в работе по дому. В конце сентября Михаила не стало…
Приехали на похороны обе дочери, зять и сын с семьёй. Дети – оплакивали отца, а состояние жены сравнимо было с прострацией: отчуждённый взгляд, односложные ответы на вопросы, а то и вовсе молчание…
Вот говорят, что время лечит. Нет, оно не лечит, оно просто притупляет боль. То же самое было и с Марией Семёновной. Её визиты к нам участились и длились дольше. Мне нравилось, когда она приходила: бабушка выставляла на стол самодельную вишнёвую наливочку (как вариант – черносливовую), на столе появлялась копчёная колбаска, баночка шпротов, и начинались у них задушевные разговоры с неизменным: «Тоничка, а ты помнишь?.. Маруся, помнишь?..» Я в такие дни вся превращалась в слух, впитывая в себя их воспоминания. А потом я, ублажая бабулек, играла для них старинные вальсы… И снова сыпалось: «Ой, Тоничка, как хорошо Танечка играет! А ведь мы с Мишенькой когда-то танцевали под этот вальс!.. Помнишь, вечера были в железнодорожном клубе?.. А как оркестр духовой заиграет, так у меня сердце останавливалось…» Мне было приятно дарить такую маленькую радость двум старушенциям, у которых только и осталось в жизни, что воспоминания. Щёчки моих бабулек после пары рюмочек величиной с напёрсток становились румяные, морщинки разглаживались, а глаза смотрели лукаво и молодо: видимо, каждая вспоминала что-то настолько сокровенное, что заставляло розоветь их щёки…
«Столичные» дочери изредка приглашали свою провинциальную мамочку в гости. Полковница-Соня работала в то время в одном из Ленинградских театров костюмером – просто выдавала артистам костюмы и следила за их чистотой. Мария Семёновна, получая от дочери контрамарки, побывала на многих спектаклях. Рижанка Нина знакомила мать с высокими милицейскими чинами, говорившими с латышским акцентом и непременно при встрече и прощании целующими руку старушке… И только Руфа приезжал помочь с заготовкой дров и с весенне-осенними работами в небольшом огородике…
Прошло года два-три, и дочери стали уговаривать мать переехать к ним. Мария Семёновна долго не соглашалась, спрашивала совета у моей бабушки, на что та неизменно отвечала: – Маруся, ты помнишь, что тебе муж завещал? Не переезжать жить к детям! Та согласно кивала головой, но, видимо, силён был соблазн пожить красивой столичной жизнью, и решение всё же было принято: продавать дом! Бабушка моя, узнав об этом, ужаснулась: – Маруся, ты уверена в том, что тебя доходят в случае твоей болезни? Ты ведь знаешь, что делать по дому ты ничего не сможешь из-за своего позвоночника! Но та была непреклонна в своём решении…
И вот огромный дом, который с такой любовью строил Михаил, продан за пять тысяч. Деньги по тем временам (конец шестидесятых – начало семидесятых годов) были немалые. На делёжку отцово-материнского наследства слетелись все дети. Мария Семёновна, как она считала, раздел произвела по справедливости: Руфе – больше, потому что он, в своё время, рубил пристрой к дому, вложив и средства, и труд; дочерям – поменьше, но поровну. И оставила две тысячи себе. Дочери переглянулись: не по нраву пришёлся им такой расклад, но промолчали. Как выяснилось впоследствии – до поры, до времени!
Мария Семёновна паковала чемоданы с вещами, ящики и коробки с книгами и дорогими её сердцу вещицами, хранившими память о тех счастливых годах, когда они с Мишей были молоды и полны сил, когда каждая мелочь хранила тепло тех лет. Но дочери, пересмотрев и перетряхнув все вещи, были неумолимы: выбросить! Мать плакала, пытаясь объяснить им, как ей дорого всё это «барахло». Даже шерстяные, вышедшие из моды платья, не позволили ей взять с собой: «мама, ты только позорить нас будешь своими «нарядами»! И – «не переживай, мы тебе всё новое купим, по моде!» И Мария, в очередной раз поддавшись на уговоры и доводы «разумных» дочек, так и побросала всё в кучу, доверив новым хозяевам распоряжаться этим добром по своему усмотрению…
Рига встретила низко нависшими облаками, тёплой влагой и мелким сеющим дождиком. Конечно, в однокомнатной квартире было тесновато вдвоём, но Нина, получив свою долю наследства, уж очень быстро как-то «выкрутилась». Фиктивно устроив дворником – по паспорту матери – родственника какого-то влиятельного знакомого, она убивала сразу двух зайцев: прописку в Риге для матери, получение двухкомнатной квартиры (в благодарность за оказанную услугу) и дополнительный доход. Не прошло и трёх месяцев, как мать и дочь справляли новоселье. Новая квартира, новая мебель, ковры, хрусталь… Нине захотелось насладиться всем этим великолепием, но старая мать, приехавшая из глухой провинции, никак не вписывалась в интерьер. И тогда прозвучало: – Мама, а чего ты всё у меня да у меня живёшь? Съездила бы к Соне, у них квартира больше, да и не договаривались мы, чтоб ты жила у меня постоянно! Слова дочери больно царапнули сердце Марии Семёновны, но она, улыбнувшись, сказала: – А и правда, Ниночка, я же ещё у Сони-то и не была! Поди-ка, соскучились они там без меня, да и внука повидать хочется – я же, почитай, семь лет его растила! И, не предупредив дочку и зятя о своём приезде, отправилась старушка в Ленинград.
Соня была несколько шокирована «бестактностью» матери, но вида не подала, только вечерами, перед тем, как уснуть, долго-долго шушукалась с Александром – с мужем. Свою долю наследства, подаренную матерью, они успешно пристроили, купив под Ленинградом дачный участок с домиком. Домишко был плохонький, больше похожий на сарайчик, но в нём всё же можно было укрыться от внезапно нахлынувшего дождя, на которые так щедра Балтика, а при острой необходимости можно было даже переночевать – в походных условиях. Но, конечно, это было не то, чего желали Соня и Саша: нужен был дом! Хороший, добротный дом, который соответствовал бы их положению: полковника и полковницы. Ждать, пока накопятся деньги, супруги не хотели. А зачем? Ведь у матери осталась её доля!
И началась «психическая атака» – уговоры Марии Семёновны: дай, дай, дай… Соня с мужем по очереди рисовали заманчивые картины безмятежной жизни матери на даче: – Мамулечка, – это Соня, – тебе там будет хорошо и спокойно на свежем воздухе. Ты всю неделю будешь отдыхать от нас, от городского шума, а мы на выходные и в отпуск будем приезжать к тебе. А на зиму ты снова можешь уехать к Нине в Ригу. А если захочешь, то можешь и к Руфе поехать, мы не противимся! – Да, мамаша, правда, – вступал зять, – для Вас там будет привычная обстановка: морковка, лучок, цветочки… Делать ничего не надо, разве что поливать почаще…
И Мария Семёновна поняла, какую ошибку совершила, не послушавшись наказа покойного мужа! Она наотрез отказалась отдать свои последние деньги дочери и зятю, чем вызвала с их стороны неприкрытую вражду. Согласиться с их предложением она не могла. Во-первых, искривлённый позвоночник не позволял ей заниматься огородничеством, во-вторых – и она это чётко осознала – не нужна она будет детям после того, как отдаст им все деньги! Отношения обострились до предела, и бедная женщина решила вернуться в Ригу, к Нине. Там у неё был не просто угол, там была прописка, а значит, – надёжность. Не раздумывая долго, свято веря в то, что Нина примет её с радостью, Маруся собрала свой чемоданчик, купила билет и, ничего не сказав Соне, не попрощавшись, уехала.
Подойдя к дому ранним погожим осенним днём, решив не тревожить дочку, открыла дверь своим ключом, тихонько переобулась в прихожей и на цыпочках прошла в спальню… Глазам предстала картина, которая никак не желала укладываться в голове: рядом с Ниной на широкой кровати спал… внук, Руфин сын! Юноша приехал поступать в один из Рижских ВУЗов и, чтобы не расходоваться зря на съёмное жильё, остановился у тётки. Мария Семёновна тихо охнула и, схватившись рукой за сердце, сползла по стене на пол. От произведённого шума любовники проснулись. Внук, сконфуженно натягивая брюки, пытался что-то объяснить бабушке, Нина – орала на мать…
Целую неделю длилось молчание в этом доме. Внук в этот же день переехал жить в общежитие, Нина на упрёки матери никак не реагировала, либо грубо просила не вмешиваться, а однажды сказала: – А чего ты всё у нас с Соней живёшь? Поезжай к Руфе, он же у тебя любимый сыночек, денег ты ему больше выделила – пусть он и принимает тебя! Мария Семёновна горестно принялась укладывать вещи…
По пути к Руфе она заехала к нам повидаться и поделиться с подругой юности (моей бабушкой) своим невесёлым житьём. Мы молча, в тягостном молчании слушали её исповедь. Бабушка плакала, я кусала пальцы, туго зажатые в кулаки. Невероятность происходящего и бессилие чем-либо помочь душили нас. Мария Семёновна, глядя куда-то мимо нас глазами, обведёнными тёмными кругами, говорила: – Вот, Тоничка дорогая, а у меня уже и слёз нету, чтобы плакать. Погощу несколько дней у племянницы, у Феклиньи, схожу к Мише, на могилку, да и поеду к Руфе. Только вот как Вера примет? Сама знаешь её бешеный характер. Мы знали. Слишком хорошо знали…
Месяца через два Мария вернулась в наш город и поселилась жить к Феклинье, в её маленький покосившийся домик. А невдалеке, через квартал, красовался ещё по-прежнему крепкий родной дом, ставший чужим… Ничего не вернуть, ничего не исправить!..
Вскоре я уехала с родины почти на самую западную границу страны, через год приехали ко мне жить и мама с бабушкой. Изредка приходили письма от Марии Семёновны – полные горечи и раскаяния. Жила она у старшей, Сони, но отношения были не просто натянутые, а откровенно враждебные. Сонин сын, которого Маруся воспитывала и растила почти семь лет, окончил военно-морское училище и ушёл в плавание. По возвращении должен был получить квартиру, часто писал об этом своей любимой бабуле и в каждом письме только просил дождаться его, никуда не уезжать – хотел взять её к себе. Но дочери «расстарались» – стали оформлять документы на мать, чтобы отправить в дом престарелых, даже не поставив её в известность: что ж, полковничьи звёзды на погонах зятя открывали все двери!..
И вот мы сидели втроём, читая и перечитывая изменившийся почерк Марии Семёновны, и в ушах звучала её бессвязная речь обезумевшего человека: «… Тоничка, мне страшно здесь… тут такие старухи страшные… А Нина с Соней ко мне не бывали ни разу… раз только Саша приезжал, спрашивал, не хочу ли отдать им деньги на дачу… Тоничка, а старики здесь умирают по три-четыре человека в день… Тоничка, как старухи-то зло смотрят на меня, и спать я не могу – боюсь я их… А хоронят здесь, Тоничка, всех в одной яме, без гроба, в мешках полиэтиленовых… Тоничка, писать боюсь – наругают, Соне сообщат… Тоничка…» Больше писем не было…
19. 04. 2015 года.
Поэт
Автор: Рябина
Дата: 18.04.2015 20:09
Сообщение №: 105025 Оффлайн
– Любишь дом деревянный? – Люблю. – Абажур чтоб – из шёлка? – Угу! – Чтобы стол круглый был? – Как ты мил! – А в углу чтоб горел... – Камин?! – Хочешь – сад за окном? – И сирень? – И навес над крыльцом... – Чтобы – тень? – И качели в саду... – Для детей? – Дверь открытой держать... – Для гостей! – Мыть полы и подушки взбивать? – Для те-бя!!!
Поэт
Автор: Рябина
Дата: 27.04.2015 15:09
Сообщение №: 106955 Оффлайн
Когда леса и рощицы Вновь полыхнут пунцово, Мне кажется: полощется Опять метель свинцовая, Что каплями кровавыми Трава и мох облиты... Погибли парни бравые, Лежат, землёй укрыты.
Костром горят по осени Рябина и калина В краю моём болотистом, Где зреет журавина.*
Веками крепость Острова Врагам отпор давала, Булатом, пикой острою И пулей привечала. И, множа славу гордую, Сынов своих теряя, Обильно ягод гроздьями Округу озаряла.
В чеченской битве с ворогом За честь родной Отчизны Погибли дети города – Стал Остров местом тризны. Застыли в скорбной горести Не венчаны подруги... Полны калинной горечи, Стоят леса в округе.
Костром горят по осени Рябина и калина В краю моём болотистом, Где зреет журавина.
_______________________________________
*Журавина - так на псковщине называют клюкву.
Поэт
Автор: Рябина
Дата: 03.05.2015 17:09
Сообщение №: 108463 Оффлайн
Стоит на западной границе, На рубеже земли родной, Вдали от суетной столицы Мой городочек небольшой. Проходит строго перед нами Его история в веках, А на заре играет пламя В соборных ясных куполах.
А над Великою рассветы Всегда величия полны, И крики чаек, как приветы Из нашей псковской старины.
Всё повидал мой Остров древний: И войны, и салют побед, И как свершал свой путь последний России преданный Поэт. Встают рассветы над Великой, Последний разгоняя сон, На куполах играют блики, Плывёт над речкой мирный звон.
Поэт
Автор: Рябина
Дата: 03.05.2015 17:10
Сообщение №: 108464 Оффлайн
Пришла и я сюда, Поэт! Увы! Свиданья горче нет, Когда одно лишь видит взгляд: Пустынный дом, притихший сад...
И вот уже экскурсовод, Слова глотая, нас ведёт Из зала в зал... Но скучно мне: Ах, помолчать бы в тишине!
Побыть бы с НИМ наедине В провинциальной стороне; Дышать бы воздухом одним, Глотать порой табачный дым;
Присесть за ломберным столом И обыграть ЕГО притом И, тайной негою томясь, Смотреть, как пишет ОН, склонясь,
В "уездной барышни альбом"... Но нет, не слышит больше дом ЕГО стремительных шагов И нежных женских голосов.
Здесь пусто. Тишина, покой, Как за кладбищенской стеной... Лишь каждый день десятки раз Проходят вереницы глаз Пред взором строгим и простым, И недоступным, и земным.
Поэт
Автор: Рябина
Дата: 14.05.2015 11:28
Сообщение №: 110557 Оффлайн
Ты с чего, Россия, начиналась? По ночам звезда в окне качалась, Ива косами в пруду купалась, Песня пионерская взвивалась – Так моя Россия начиналась.
Как она, Россия, познавалась? Повесть о Маресьеве читалась, Детское сердечко содрогалось, Коль с несправедливостью встречалось – Так она, Россия, познавалась.
Как же ты, Россия, сохранялась? Дочь твоя, я в счастье не зазналась, В горе – на тебя лишь опиралась, Для тебя всю жизнь свою старалась – Так ты для меня и сохранялась.
Поэт
Автор: Рябина
Дата: 14.05.2015 11:35
Сообщение №: 110563 Оффлайн
Вновь застыли минутой молчанья Часовые у братских могил. Маршируют полки, шаг чеканя… В небе голубь кружит, белокрыл, Словно чья-то душа прилетела Посмотреть с высоты на живых… На гранит опустился – на стелу. Встрепенулся – и тоже притих… Не оплакивать будем – гордиться Каждым павшим в далёких боях, Каждым, ставшим прекрасною птицей, Что застыла на серых камнях. Видно, так суждено для России: Самых лучших терять сыновей, В горьком трауре черпая силы, Становиться добрей и сильней.
15.05.2015
Поэт
Автор: Рябина
Дата: 15.05.2015 19:05
Сообщение №: 110845 Оффлайн
Словно звонкие капели Заглушили свист метели, И запели, зазвенели Переливчато свирели. Это в город прилетели С хохолочком свиристели, На рябину дружно сели, Красных ягодок поели.
Поэт
Автор: Рябина
Дата: 23.05.2015 08:25
Сообщение №: 111854 Оффлайн
Мы в соцсетях: