автор Инна Фидянина-Зубкова

ДОБРОМИР ИЗ КИТЕЖ-ГРАДА

/ Из книги «Взыскание о граде сокровенном Китеже» /

О запустении града того рассказывают отцы, а они слышали от прежних отцов, живших после разорения града и сто лет спустя после нечестивого, безбожного царя Батыя, ибо тот разорил всю ту землю заузольскую, а села да деревни огнем пожег. С того времени невидим стал град тот и монастыри его.
Сию книгу-летопись мы написали в год 6759 (1251)

/ Легенда о славном Китеж-граде, который покоится на дне озера Светлояр близ села Владимирского в Нижегородской области /

В конце 12 века повелел князь Юрий Всеволодович Владимирский построить на берегу озера град Большой Китеж. За дело принялись немедленно, и народ потянулся туда жить. А в 1237 году на Русь вторглись монголы. Услышал хан Батый о богатствах, что хранились в граде Китеже, послал он войска на город. Вел татар предатель Гришка Кутерьма, которого взяли в соседнем городе, Малом Китеже (нынешний Городец). Но в тот день близ Большого Китежа несли дозор три богатыря. Увидев врагов, один из них приказал мальчонке бежать в Китеж и предупредить горожан, тот кинулся к городским воротам, но стрела врага догнала его. Со стрелой в спине добежал малец до стен, крикнул: «Враги!» и упал замертво. Богатыри пытались сдержать ханское воинство, но погибли. На том месте, где они сражались, появился святой источник Кибелек. Монголы же осадили город. Горожане вышли на стены с иконами в руках и молились всю ночь. И тут свершилось чудо: зазвонили церковные колокола, затряслась земля, и Китеж стал погружаться в озеро Светлояр. Потрясённые монголы бросились врассыпную, но божий гнев настиг их: они заблудились в лесу и пропали. А город Китеж исчез. Но увидеть его может любой, в ком нет греха: отражаются церковные маковки и белокаменные стены в водах святого озера Светлояр.

/ моя Сказка /

Ой, о славном Китеж-граде много было сказано, да не всё выговорено.

От сиянья куполов
каждый китежец готов
свои глазоньки тереть
да о мирной жизни петь:
«Ай ты, бог всех миров,
всех церквей и городов,
защити и обогрей,
отведи врагов, зверей,
нечисть тоже уведи
да во дальние земли»!»

И чтобы эта песня
казалась интересней
в Светлояр венки кидали.
Венки плыли и звучало:
«Динь-дон, динь-дон!» —
колокольный перезвон.

Ну, то что бог услышал похвальбу жителей славного города Китежа, сомневаться нет причины, но понял он её, однако, по своему: у доброй матери Амелфии Несказанной народилось дитятко богатырское, личиком аки солнце ясное, и на третий день жизни он ростом был, как семилеточка. Ходили люди дивиться на младенца невиданного, головами качали, говорили:
— Добрый мир при нём будет, добрый!
Так и назвали богатыря Добромиром. Рос Добромир не по дням, а по часам, не успела луна обновиться, как он в совершеннолетие вошёл, наукам разным обучился: письму да чтению. И науки те впрок ему пошли: начитавшись о подвигах небывалых русских сильных могучих богатырей, заскучала наша детинка, затосковала.

Добромиру дома сидеть было плохо,
о «Вавиле и Скоморохах»
читать уже надоело.
— Не наше бы это дело
махать кулаками без толку.
Но если только…
на рать, пока не умолкнет! —

захлопнул Добромир книгу, пошёл во двор дрова колоть, но богатыри из заветных писаний всё нашёптывают и нашёптывают:

«Выйдем, мечами помашем,
домой поедем с поклажей:
копий наберём браных,
одёж поснимаем тканных
с убиенной нами дружины.
Хошь и тебе половину!

Дома тебе не сидится?
Не сидится, бери дубину!
И про тебя напишут былину.»

Эх, за обидушку, за злобушку пробрало младого сына Добромира от сих намёков воинственных! И побрёл он к матушке своей Амелфии Несказанной, да стал жалиться: мол, хочу всяким военным наукам обучаться, удалью молодецкой хвастаться, не к лицу добру молодцу взаперти сидеть в светлой горнице, на бел свет глядеть сквозь письмена заветные.
Вздохнула матерь добрая Амфелия Несказанная и сына жалеючи, спровадилась за советом в палаты белокаменны к городской голове, посаднику княжескому. Заходила она к нему в гриденку, кланялась низко, челом била, речь держала:
— Гой еси, отец ты наш Евлампий Златович, не вели со двора гнать, вели слово молвить за чадо своё ненаглядное, младого Добромира, единственного богатыря во всём великом граде Китеже. Нунь стал свет ему не мил без дела ратного! Отправь-ка ты его на год-другой в стольный Киев-град, на заставушку богатырскую, военному делу обучаться, к тем богатырям воеводушкам, что на весь честной мир славятся подвигами своими да делами ратными.
Нахмурился Евлампий Златович, ничего не ответил он честной матери Амелфии Несказанной. А как ушла она прочь со двора, так и задумался посадник думой тяжкою: неохота ему единственную силу-силушку в чужие края отпускать, ой да переманят Добромира богатыри киевские к себе в дружинушку и жди-пожди, ищи-свищи его опосля, пропадай святой град без защитушки! Вздохнул городской глава и вышел во двор для раздумий. Глядь на голубятню, а там почтовые голуби гулят, крылышками машут, на мысль хитрющую толкают: «А и то верно, — подумал Евлампий Златович, — пошлю-ка я грамотку скорописчую на заставушку в стольный град, к богатырям тем киевским. Пущай сюда сами идут да научают нашего Добромира делам воинским!»
Сказал — сделал! Написал писарь Яшка на пергаменте сию просьбу великую. Привязали эту грамоту к самой жирной голубке и отправили с богом.
Долго ли коротко, но добралась голубица до самого Киева-града, до заставушки богатырской, нашла богатыря самого жирного и села ему на шелом. Не шелохнулся богатырь, не почувствовал незваную гостьюшку на своей голове могучей. Зато другой богатырь заприметил неладное на шеломе у Ильи Муромца и говорит:
— Чи Илья сидит передо мной, чи голубятня? Не пойму никак! А что наша дружинушка зрит-видат?
Обернулись дружиннички на своего воеводу и захохотали что есть мочи!
Ну, нам на их смех по боку, мы и не такое видали.

Ходят слухи по Руси: на Луну летали
баба Яга да три разбойника,
и гуляли они там преспокойненько!

/ Но это из другой уж сказки.
А ты, Егор, раскрой-ка глазки,
и слухай всё про Китеж-град.
Что-то ты не очень рад? /

Так или не так, но прочли богатыри киевские просьбу горожан китежских. Посочувствовали граду беззащитному да стали решать: кого на выручку спровадить? Жребий пал на Добрыню Никитича и младого Балдака Борисьевича, от роду семилетнего (чтобы Добрыня зазря времени не терял, а зараз двух мальцов обучал). Ну и спровадили их обоих в славный Китеж-град, с глаз долой — из сердца вон!
Сели добрые витязи на своих верных боевых коней Бурушек и поскакали, быстры реченьки перепрыгивая, темны леса промеж ног пуская. Во-о-он и озеро Светлояр виднеется, блином на сырой земле лежит, гладкими водами колыхается, голубой водицей на красном солнышке поблёскивает. Рядом град большой стоит, златыми куполами церквей глаза слепит. А на рясных площадях ярмарочные гуляния: люд честной гудит — торгуется, ряженые скоморохи народ забавляют, а игрушки Петрушки, как могут, детишек развлекают. Приземлились наши путники на самой широкой площади, прямо в телеги с товаром плюхнулись. Вот так взяли и опустились с небушка на землю. Народ в рассыпную:
— Велканы-буяны! — кричат. — Великаны-буяны! Сзывайте войско охранное, бегите за городской головою!
Кинулись, бросились горожане, а войска охранного то и нет. Стучатся к Евлампию Златовичу, тот вышел из терема на крыльцо, в ус подул, квасу испил, подумал, подумал и люд честной успокоил:
— Похоже на то, что энто засланцы к нам прибыли, богатыри киевские, научать нашего Добромирушку вести бои оборонные, свят град от ворогов защищать!
— У-у-у! — народ остыл-отошёл и кумекать поплёлся: как прокормить тако громадное убожище, всех троих богатырей, в общем.
Добрались слухи о прибывших добромировских учителках и до самого Добромира. Сорвался он с печи, прихватив с собой калачи и понёсся быстрей ветра до гостей воеводушек. Вот уж они обнимались, целовались, братьями назваными нарекались! И отдохнувши да поспавши, на пирах почёстных погулявши, заладили они бои, драки, учения. Учились год, учились другой, а на третий год народ не выдержал, зароптал: дескать, ждать устали мы, когда все эти поединки закончатся. А и неспроста, вино богатыри хлебали бочками, мёд ели кадками, гусей в рот клали целиком, глотали не жуя, хлебов в один присест сметали два пуда!

— И ни день, ни два,
не желают боле
крестьяне такой доли.
Отправляй, царь батюшка,
обоих в обратушку! —

припёрся сплетничать, наушничать к Евлампию Златовичу мужичок-бедовичок.
— Гыть, проклятый! — осерчал посадник княжеский. — Ни одной доброй вести не принёс ты мне за всю свою жизнь горемышную. Пошёл вон из града, с глаз моих долой! Иди-ка ты в малый Китеж-град, там и шляйся, ищи-свищи себе позорище на буйну, глупу голову.
Деваться некуда, приказа барского никак ослушаться нельзя. Собрал мужичок-бедовичок котомочку, взял посох каличий и побрёл житья-бытья просить в малый Китеж-град. А как ворота городские за ним захлопнулись, тут же большой Китеж навсегда забыл про оборванца, лишь маковки на церквях посерели. Тёр их, тёр игумен Апанасий, да всё без толку, так блеклыми и остались. Развели руками монахи, разбрелись по своим кельям, чертей с опаской проклиная, ведь с бесовщиной яро спорить и по сей день никто не отваживается.
Но оставим те дурны приметы да вернёмся в гридню княжескую, где на лавочке резной сидит Евлампий Златович и раздумывает: «Нет, оно то оно — оно, мужик стонет, но пашет. Но и мужика, как ни крути, жалко. Опять же, казна городская пустеет.»
Вдруг ставни от ветра распахиваются и в окошечко влетает Белая баба, опускается она на пол, подплывает к посадничку княжьему, садится рядом на лавочку, ласково заглядывает в его очи ясные, берёт белы рученьки в свои руки белые и слово молвит мудрёное:
— Погоди, не спеши, милый князь, не решай сумбурно судьбу народную. Не пущай богатырей в родну сторонушку. Я пришла за ними, яки смертушка, як воля-волюшка. Коль оставишь их при себе ещё на год-другой, то отойдут они со мной в мир иной на бытие вечное, нечеловечное. А коль отправишь их взад на заставушку, так и не видать тебе большого Китежа: сбягёшь вослед за мужиком-бедовиком ты в малый град да там и сгинешь навеки! — сказала, рассмеялась и исчезла.
— Нежить треклятая! — прошептал Евлампий Златович, опустился на коленочки и пополз в красный угол к святой иконочке. Челом побил, перекрестился ровно дюжину раз и пополз обратно. Залез, кряхтя, на полати и уснул в муках на перине мягкой, под одеялом пуховым.

А наутро издал указ:
«С Добрыни и Балдака слазь.
Велено кормить, кормите.
И это… боле не робщите!»

Послушались мужики приказа боярского, разошлись по полям, по огородам: сеять, жать, скотину пасти.
Проходит год, проходит два в крестьянских трудах тяжких: ироды былинные на выдумки спорые, принудили они народец китежский не токо себя кормить, а ещё и заставушки богатырские недалече у стен городских поставить. А сами забавляются в боях потешных, перекрёстных, да мечи куют, мужикам раздают, те их в руки брать отказываются: мол, господь нам завсегда поможет! Богатыри на поговорки эти дивились, доселе они с таким людом не сталкивались ни на прямоезжих дорожках, ни на путаных, заковыристых. Добрыня Никитич нахмурился, грозну речь держал:
— На Русь печальную насмотрелся я да с такой горечью, что не утешился. Сколько ж ворогом народу топтано, и не счесть уже даже господу! На своём веку нагляделся я на самых на дурных дуралеев, но таких, как вы, по всей сырой земле ни сыскать, ни отыскать, ни умом не понять!
Да уж, то чудной народец был, блаженный: разумом как дитя, а мыслями где-то там, в сторонке. Лишь Евлампий Златович и Добромир понятие имели, ну им и положено по чину да по званию.

* * *

Вот ту пору тяжкую и прознал злой хан Батый о златых куполах церквей в граде великом Китеже, и послал он в Малый Китеж воинов всё покрепче разузнать. Гонцы возвратившись, докладывают: дескать, богатств немерено, но укреплён град заставушкой, в которой три сильных русских могучих богатыря службу несут, в чисто поле зорко глядят. Пообещал Батый трёх богатырей на одну ладошку положить, а другой прихлопнуть, как мух. И повел на Большой Китеж огромное войско.
А на заставушне богатырской несёт караул сам Добромир, да всё вдаль глядит, под нос бубнит песнь народную:

— Мы душою не свербели,
мы зубами не скрипели,
и уста не сжимали,
да глаза не смыкали,
караулили,
не за зайцами смотрели, не за гулями,
мы врага-вражину высматривали,
да коней и кобыл выглядывали:
не идут ли враги, не скачут,
копья, стрелы за спинами прячут,
не чернеет ли поле далече?
Так и стоим, глаза наши — свечи.
Караул, караул, караулит:
не на зайцев глядит, не на гулей,
а чёрных ворогов примечает
и первой кровью (своею) встречает.

Но вот приметил он тучу чёрную, тучу чёрную не от воронья, а от силы несметной Батыевой! Сила чёрная надвигается, сердце воина, нет, не мается, а биться перестаёт, Добромир приказ отдаёт:
— Скачи, Балдак свет Борисьевич, к воротам городским, стучись что есть мочи, кричи зычным голосом: пришла беда откуда не ждали, магол прёт — берегов не видать!
Прыгнул Балдак Борисьевич на коня вороного и помчался в славный Китеж-град, но стрела калёная чужеземная нагнала его в неровен час и ранила смертельно. Не упал младой богатырь на травку колючую, а доскакал до ворот и успел принесть вести горькия:

— Тянет рать Батый сюда,
закрывай ворота
держи оборону,
коль не хочешь полону!

И упал замертво на мураву со стрелой в спине могучей.

Павши замертво, не ходи гулять,
тебе мёртвому не примять, обнять
зелену траву — ту ковылушку.
Не смотри с небес на кобылушку
ты ни ласково, ни со злобою,
не простит тебя конь убогого:
«Ой святая Русь — то проста земля,
хороша не хороша, а огнём пошла!»

Эх, побежали белые лошадки перед глазами у воина. И явилась ему Белая баба такая красивая, что глаз не отвести. Хохочет она и манит, манит за собой дитятку богатырскую. Встал Балдак и пошёл Балдак за ней следом, кликнув своего Бурушку верного, но тот фыркает, копытом бьёт, стоймя стоит, тело хозяина оплакивает. Вот так и ушёл былинничек в страну былинную, туда где сбудутся все его мечты отроческие о странах заморских.
Нет, народ, он не урод, ворота хлоп на запор и айда молится, у бога защитушки просить. А в ту пору богатырь киевский Добрыня Никитич и богатырь китежский Добромир билися, силу чёрную раскидывали: махнут налево — улица, махнут направо — переулочек, а как прямо взмахнут, так дорожка прямоезжая из тел мангольских выстилается. Но ворогов меньше не стало, они всё прибывают и прибывают! Вдруг небо тучей застлало, а солнце красное к закату пошло, плохо видеть стали наши витязи. Одолела их сила чёрная, упали, лежат два воина, не шелохнутся, калёны стрелы из груди торчат. А над ними уж баба Белая летает, усмехается, чарами полонит, с земли-матушки поднимает и уводит их вдаль не на посмешище, а в легенды те, что до сих пор поём.
Но вернёмся в Китеж-град, как же там народ? Нет, он не врёт, не пьёт, а всю ночь молится святым и господу, прося защитушки для малых детушек.

Эге-гей, где же ваши дубинушки,
мечи булатные да копья вострые?
Лежат защитнички, истёкши кровушкой,
и больше помочи вам ждати нечега.

А народ молится, ему всё по боку! Блаженный тот народ, что с него взять ужо?
Войска Батыевы уже близёхонько, и стрелы вострые пускают в крепости.

Но вдруг накрыло покрывалом
то ли белым, то ли алым:
Светлояр с брегов ушёл —
Китеж под воду вошёл,
и трезвон колоколов
лишил монголов дара слов.

Онемело вражье войско, приужахнулось и врассыпную: в леса, в болота кинулись, там их и смерть нашла.
А святой Китеж зажил своей прежней жизнью, только уже под водой: купцы торговали, скоморохи плясали, крестьяне сеяли да жали, попы венчали, отпевали, а Евлампий Златович за всеми зорко следил, указы всяки разные подписывал, баловней на кол пытался сажать, но не получалось что-то. Говорили… нет, ничего не говорили, больше молчали — трудности в воде с разговорами.
Только матерь безутешная Амелфия Несказанная всё слёзы лила по сыну убиенному богатырю русскому Добромиру Китежскому. И наплакала она целый святой источник, который до сих пор из-под земли бьёт.
Поди-ка, умойся в нём, авось со своей хари грехи и отмоешь.

Вот написала былину.
Ну что же вы в горе, мужчины?
Не плачьте по сотоварищам мёртвым,
они рядком стоят плотным
на небушке синем-синем,
и их доспехи горят красивым
ярким солнечным светом!
Оттуда Добрыня с приветом,
Вавила и Скоморохи.
И тебе, Добромир, неплохо
стоится там в общем строю.
А я про тебя спою.

/ 2013 год, одно из сёл вблизи Городца (Малый Китеж) /

В магазин зашёл старичок-бедовичок с длинной, окладистой бородой, в суконной рубахе и лаптях. Попросив хлеба, он протянул старинные монеты времён монголо-татарского ига и спросил:
— Как сейчас на Руси? Не пора ли восстать граду Китежу?
Изумлённая продавщица не нашлась с ответом, а старичок-бедовичок взял хлеб и ушёл восвояси.

автор Инна Фидянина-Зубкова

БЕЛАЯ ЛОШАДЬ ЕВПАТИЯ КОЛОВРАТА

/ Сказание о Евпатии Коловрате /

 Некий вельможа рязанский по имени Евпатий Коловрат гостил в Чернигове с князем Ингварем Ингваревичем. Услышал он о нашествии злого хана Батыя. И выступил из Чернигова с малой дружиною да помчался быстро. Приехал в землю Рязанскую, увидел её опустевшую: города разорены, церкви сожжены, люди убиты. И вскричал Евпатий в горести души своей, распалялся в сердце своем. Собрал небольшую дружину - тысячу семьсот человек, которых собрал вне города.  Погнались они за ханом, едва нагнали его в земле Суздальской и напали на станы Батыевы.  Начали сечь без милости так, что смешались полки татарские. Тут поймали татары из полка Евпатьева пять воинов, изнемогших от великих ран. И привели их к Батыю, хан их спрашивает: «Какой вы веры, с какой земли и зачем мне много зла творите?» Воины отвечали: «Веры мы христианской, служим великому князю Юрию Ингваревичу Рязанскому в полку Евпатия Коловрата.» Усмехнулся хан и послал своего шурина Хостоврула на Евпатия, а с ним сильные полки татарские. Обступили Евпатия татары, стремясь его взять живым. И съехались Хостоврул с Евпатием один на один. Евпатий был исполнен силою и рассек Хостоврула пополам до седла. И пошёл дальше сечь силу татарскую! Многих богатырей Батыевых побил: одних пополам рассекал, а других до седла разрубал. Испугались татары, видя, какой Евпатий крепкий исполин. И навели на него множество орудий для метания камней: били по нему из бесчисленных камнеметов. И убили его, а тело принесли к Батыю.

/ Поверье о белой лошади /

В рязанской губернии, на кладбищах старинных, расположенных вблизи болот, слышны бывают песни да свист. Выбегает белая лошадь, оббегает всё, прислушивается к земле, раскапывает её и жалобно плачет над покойниками. Ночью над могилками появляются огни и перебегают на болото. Горят они так, что видно каждую могилку, а как засверкают, то видно, что на дне болота лежит. Поселяне говорят, что здесь когда-то было побоище. Сражались русские князья с татарами, бились не на живот, а на смерть. Татары уж было начали одолевать князей, как откуда ни возьмись, выезжает на белом коне неведомый богатырь со своими сотнями. Бьет да колет татар, направо и налево, и добил их чуть ли ни всех. Тут подоспел окаянный Батый, убил он богатыря, а белого коня загнал в болото. С тех пор белый конь ищет своего хозяина, а воинские сотни поют, свистят — авось откликнется удалой богатырь.

/ Сама сказка /

Пела б я вам старинку,
да закончились песни у Иннки,
а посему
слушай былинку мою.

Ну так вот, по самой глухомани рязанской, по болотам топким да по кладбищам старинным бродит призрак белой лошади, а за нею следом войско сотенное тучей чёрною, ищут они хозяина своего — богатыря воеводушку Евпатия Коловрата, но всё не сыщут никак. Невдомёк им, душам умершим, знать правду суровую о том, что богатыри бессмертием обладают: павшие в бою богатыри переходят в мир сказочный и живут там вечно, гуляя по былинам, потехи мелкие перепрыгивая, а байки про меж ног пуская!
И бродила так белая лошадь с войском сотенным еще б целую тыщу лет, а то и вовсе две, да прознал Евпатий Коловрат, что воины его верные и кобыла белая Зорюшка по кладбищам шастают, в болотах-топях вязнут, его, воеводушку, кличут. И стал он искать способ на землю грешную ненадолго вернуться, с собой в сказку дружочков милых забрать.
Кинулся-бросился былинный, но никак из своего света белого выбраться не может! Бился, бился он с пространством тягучим, но всё зазря. А лошадь белая ржёт на болотах рязанских, копытом стучит, и его сотня смелая по кочкам пробирается, Евпатия кличет не докличется.
Стал думу думати богатырь: как в мир неласковый пробраться? Год думал, другой, третий. Заболела от дум у него голова, и решил он идти выспрашивать совета у сильных русских могучих богатырей. Выслушали богатыри горе Евпатьево, почесали свои бошки мудрые, развели руками аршинными, пожали плечами, теми что с косую сажень, и отправили Коловрата за помощью к Бабе Яге, а более не к кому!
Надел Коловрат свою кольчужку-рубашечку, взял булатен меч и отправился в чащу дикую к бабе Яге на велик поклон. Дремучий лес сказочный и расстояньица несусветные! Три года пробирался пеший богатырь к избушке на курьих ножках. Дошёл, наконец, поставил окаянную к себе передом, к лесу задом и стучится:

— Открывай, бабуся,
я к тебе несуся
со своей кручиной!

— Пишет сказку Инна! —
выглянула баба Яга из окошка. —
Знаю, знаю я твою беду,
увяз по самую бороду:
безлошадный по свету бродишь,
покоя себе не находишь!

— Так что же мне делать, бабка?
— А ты, касатик, в дом зайди, поешь, попей, там и верное средство найдётся.
Устал богатырь, проголодался, полез, кряхтя, в избушку. Заскрипела изба, застонала, просела до самой земли от тяжёлых доспехов богатырских, да и затаила на Евпатия обидушку чи злобушку.
А баба Ёжка уже привечает былинничка, наливает иван-чай и супец из мухоморчиков подносит. Но Евпатий неловок оказался, пролил супчик нечаянно на пол, достал из сумочки серую уточку перелётную и велит карге добычу ощипать да на углях поджарить.
Усмехнулась старая и сделала почти так, как велел Коловрат: ощипала серую уточку да щей с утятинкой наварила, немного мухоморчиков добавила на всякий случай. Наелись они оба, напились. Прикорнул Евпатий, а баба Яга достала большущую волшебную книгу и давай её читать, перелистывать:

«Адамовы дети.
В Смоленской губернии рассказывали, что Ева посоветовала Адаму, прежде чем идти к богу, спрятать часть детей в камышах, дабы тот не отобрал их в своё услужение. А как шел Адам обратно, так и думает: дай зайду, возьму своих детей из камышей! А их там уже и след простыл, сделались они тёмной силою: домовыми, лесовыми, водяными да русалками.»

Тут злыдня избушка стала раскачиваться, усыплять бабушку, но Ягуся не унималась, продолжала читать:

«Адамова голова — цветок.
Растет кустиками с локоток, цвет рудожелт, красен, как головка с ротком. Трава эта облегчает роды, укрепляет мельничные запруды, внушает храбрость, помогает в колдовстве. Расцветает к Иванову дню. Нужно положить его в церкви под престол, чтобы он пролежал там сорок дней, после чего цветок получает такую чудодейственную силу, что если держать его в руке, то будешь видеть дьявола, чертей, леших — всю нечистую силу. Тогда можно сорвать с лешего шапку, надеть на себя и станешь так же невидим, как он.»

Но избушка всё раскачивалась и раскачивалась. Баба Яга, наконец, устала читать, зевнула и сказала:
— Всё, баста! И эта травка сойдёт. Пущай сорвёт детинка цветок Адамовый, найдёт лешака, покрадёт его шапочку и исчезнет в мир иной на веки вечные!
Тут избушка на курьих ножках перестала раскачиваться, одобрительно крякнула и замерла. Ведьма растолкала богатыря, напела ему сладких песен про цветок Адамову голову, выпроводила вон со двора и завалилась дрыхнуть. Возрадовался Коловрат добрым советам бабы Яги и побежал быстрее ветра Адамову голову искать. Но Адамова голова — растеньице редкое. Бегал, рыскал он по тайге три года. Нет, не сыскал цветочка заветного. Уселся у ракитова куста, рыдает. Ай, пробегал мимо зайчишка: косой взгляд, большие уши. Увидал он слёзы горькие богатырские, сжалился над детиной, подкрался близко-близко и спрашивает:

— Пошто плачешь, воин ратный,
потерял свой меч булатный?

Удивился богатырь на смелость заячью, вытер слёзы горючие и отвечает зверёнышу малому:

— Не терял я меч булатный.
Путь проделав семикратный
не сыскал цветок волшебный,
маленький такой, заветный.
Нужен мне он позарез,
чтобы в мир иной я влез!

— Что за цветочек? — навострил уши зайчишка. — Я про любую сказочную траву много чего знаю!
Обрадовался Евпатий, рассказал про свою беду, да про Адамову голову и ещё много чего лишнего сболтнул. Аж ворон, дремавший на ветке, встрепенулся и заслушался.
— Знаю, знаю я такую травку! — воскликнул заяц. — Она неподалёку растёт, пойдём покажу.
Поднялся богатырь на резвы ноженьки, поскакал быстрёхонько вслед за заюшкой, и ворон за ними увязался — следить да вынюхивать. Нашел косой травку волшебную в овражке у ручья. Глядь, а та зелёная, токо-токо цветочки увяли. Эх, до Иванова дня ещё долго, почти год ожиданьица. Но серчать да жалобиться некогда, надобно место нежилое обживать, избу рубить да баню строить.
Вот так день за днём и потекли: справил Евпатий дом, поставил баньку. Живи да мойся, в лес на охоту ходи. Ну и повелось: заяц в доме прибирается, щи варит, капусту в огороде выращивает; человек в лес за добычей хаживает; а ворон на ветке сидит, зорко за братьями назваными приглядывает, к бабе Яге туда-сюда с докладом летает.
Ой и понравилась зайцу такая жизнь! Уютно, тепло в избе жить, и опять же, под охраной могучей. Вот и задумал косорылый неладное: пошёл как-то ночью к ручью и выкорчевал всю мураву волшебную, корешки погрыз, пожевал да по ветру раскидал.
Не сразу хватился богатырь Адамовой травки, а как хватился, так уж поздно было: стоит сыра земля у ручья, лопухом да борщевиком зарастает. Заревел богатырь на весь лес от злобушки лютой! Затрепыхалась на древе ветка с вороном, взмахнула птица чёрная крылами, закружилась над Евпатием да за собой в лес зовёт. Выругался детина богатырская и вслед за вороном отправился «на авось», а тот летит прямёхонько к хозяйке своей, к ведьме бабке Яге.
Зайчишка же трусливым сказался, сперва в хате спрятался, а потом и вовсе в тайгу сбежал. С тех пор так от людей и бегает: как завидит охотника перехожего, замрёт в испуге, а отмерев, текает прятаться в чащу!

* * *

Эх, не месяц на небе блином повис — окошко у бабы Яги светится, ждёт Евпатия в гости. Знает старая ведьма о проделках хиторомудрого зайца, да не по наслышке, а от ворона верного. Двери отворила, ухи из жаб наварила, пол метёт да песни поёт.
Злой, яки пёс, влез в её хату русский могучий богатырь. Опять просела избушка на курьих ножках до самой сырой земли, закрякала, заскрипела враждебно! Но хозяйка уже воркует, потчует гостя и утешает как может:

— Ты поешь, попей, Коловратий,
да поспи, отдохни на полатях.
Знает пташка моя дорожку
к волшебной траве. Поможет!

Не стал Коловрат душу самому себе травить, поел бабкиной ушицы из жаб да лягушек, испил чай зелёный валерьяновый, а после завалился на лавку и захрапел. Спал, однако, не долго. Избе надоело в землю проваленной стоять: ни побегать тебе, ни поплясать — лапы куриные поразмять! И давай она качаться да трястись быстро-быстро.
Вскочил богатырь с испугу, плюнул в угол, да и выбежал вон! Встрепенулся от сна и ворон на сосне, взмахнул крылами и полетел, зазывая за собой воина. Шли они долго, почти год. Евпатий на друга бывшего чертыхается и обещает на весь заячий род сезон охотничий объявить, чего ранее делать роду людскому никак не дозволялось. Ворон же поодаль летит, в друзья к богатырю не набивался, глазами хитрыми поблёскивает, добычу сам себе добывает.
В аккурат к Иванову дню подошли они к быстрой Ильмень-реке. Глядь, а вдоль бережка растёт Адамова голова, и той травы у речки видимо-невидимо, вся пошла цветом алым! Обрадовался Коловрат, благодарит птицу чёрную, кланяется, на колени припав, и цветы волшебные рвёт. Нарвал охапку и бегом в ближайшую церковь, пока не завяли.

А церква — колокола, колоколища,
вкруг неё стоят осиновы колища,
изнутри духовный льётся цвет!
Чёрну ворону туда и ходу нет.

Разминулись походнички в разные стороны: ворон к бабе Яге полетел доклад держать, а Евпатий прямиком в златую церковь! Крест кладёт по-писаному, поклон ведёт по учёному, входит в святилище к алтарю, прячет под престол Адамову голову, да и уходит на сорок дней выжидать обряда-таинства. Но образа святых на иконках хмурятся, как будто сказать чего хотят, но не могут. Замерла церковь на долгих сорок дней. Поп батюшка вернулся с обеда, ничего понять не может: свет духовный подевался куда-то, иконки сирые висят, мироточить перестали.
А Евпатий в деревеньку пожить да постоловаться отправился, вдовушек ласковых поцеловать. И время полетело быстро-быстро! Вот уже и пора за магическим цветком верстаться. Дождался Коловрат, когда церква опустеет, пробрался тихонечко к алтарю, вытащил из-под престола Адамову голову, засунул за пазуху и восвояси! Вздохнула церковь облегчённо, выпустила на мир божий свой духовный свет, который и по сей день тебе глаз слепит. Али не чуешь?

* * *

Теперь другая задача встала колом перед былинным богатырём: как лешака в лесу найти да шапку с него содрать? Ведь леший, говорят, невидим, на зов не откликается, а если и покажется кому, так токо деткам малым, бабам робким иль мужичкам трусоватым. А наша детина никаким боком в эти списки заветные не был вхож. Сел Евпатий на пенёк думку думати. Ворон тут как тут, грамотку скорописную от бабы Яги в клюве держит. Кинул он её в руки богатырю, тот развернул берестянку и давай читать:

«Ну и дурак же ты, Коловратий,
на тебе пахать и пахать бы!
Ну-ка, вытащи траву из-за пазухи
и узришь всю нечисть, что лазает
по лесам, полям и оврагам,
по пням да злющим корягам.»

Что ж, вынул Евпатий зачаровану Адамову голову из кармашечка нагрудного, повертел в руках, покрутил, и вдруг бел свет вокруг него помутился, посерел от нечисти всякой! Ой, не знал доселе богатырь, не ведал, что на миру столько злых духов живёт: летают, ползают и ходьмя ходят. Как же в этом месиве лешего то разглядишь?
Вздохнул ворон, кивнул вояжке, мол, за мной ступай, да и полетел лешего сыскивать. Поднялся с пня Евпатий и потелепался за ведьминой птицей. Бродили они среди зла поганого три дня и три ночи, забрели в бор далёкий, лес тувинский, в тот что стоит к монголкам передом, а к матушке Руси задом.
А как зашли они в лес тувинский, так сразу и развеялся от нечисти белый свет. Хотя свету белого богатырь так и не узрел: всё елки да ели — темно кругом от хвои.
— Ну вот, — вздохнул Евпатий, — пропала волшебная сила у Адамовой головы, токо выкинуть её и осталось, проку от муравушки никакого!
— Погодь добром раскидываться! — заговорил ворон человеческим голосом. — Чуешь, глаз дурной следит за тобой?
Нахмурился Коловрат, поверил птице, плечи расправил, достал булатен меч и закричал во весь голос:

— Выходи, колдун-ведун, битися!
А коль ты змеевич, то махатися!
Негоже прятаться, не по нашему
за кустом сидеть. Иду скашивать!

Задрожал от страха ракитов куст, и выходит оттуда голый, тщедушный старикашка с длинной бородой, серо-зелеными запутанными волосами, в которых торчат листья да ветки. Кожа у него серая, на лице ни бровей, ни ресниц, большие зеленые глаза светятся бесовским светом, а на голове старая широкополая шляпа. Это и был лешак.
Заметил леший, что богатырешка в руках сухоцвет Адамовый держит, а сам на шляпу его поглядывает. Разозлилась нежить, осерчала и вдруг стала расти: росла, росла и достала головой до верхушек самых высоких деревьев, захохотала и зовёт Евпатия битися да махатися. И пошёл на лешего Евпатий мечом булатным, но не тут то было: колет нечистого в ноги, а меч сквозь призрачное тело проскальзывает, так что толку от этих уколов — ничуть. Нет, не одолеть Коловрату духа лесного!
А ворон, полюбовавшись на сие зрелище часок-другой, спокойненько так подлетает к голове лешего и своим клювушком срывает заветную шапочку, да кидает её на голову воеводушке. Как оказалась шляпа лешего на голове богатыря, так нечистый дух уменьшаться пошёл, ростом стал ниже травы, ай и вовсе в ней затерялся. Ворон же каркнул ехидно да в обратку к бабке Ёжке направился.

* * *

Коловрат и вовсе исчез из сказки: попал он, наконец, в наш мир да в твоё время. Огляделся по сторонам, никаких особых перемен в лесу тувинском не приметил. Зато хлоп-хлоп себя по бокам, а те прозрачные стали: гуляют руки по телу, сквозь плоть проскакивают. Ой, не любо тако диво богатырю! Чи духом бесплотным наш вояка заделался?
Но делать нечего, поплёлся былинничек к болотам рязанским да к кладбищам старинным. Как дорогу чуял, сам не знал, но шёл правильно, путём-дорожкой прямоезжей, напролом сквозь дерева и горы высокия.
Худо-бедно, но наконец добрался бестелесный дух Евпатия к болотам рязанским, к тем кладбищам старинным аж на тридцать третий день. А в дороге ни есть, ни пить не хотел, всё твердил имя лошади своей да дружинушку любимую поминал.
Ну вот и болота те заповедныя да кладбища жуткие, брошенные. Кликал, кликал воеводушка дружину свою верную да кобылу Зорюшку, никто на его зов не откликается. Устал, лёг спать под крестиком могильным.
Наступила ночка тёмная. Зашуршали дерева, заколыхалась мурава, заморгал на небе месяц ясный, послышался гул, свист да топот копыт! Пробудился Коловрат, поднялся на ноженьки резвые, побежал в ту сторону, где шум гремит. Добежал, видит: лошадь белая скачет, а за ней сотня богатырская, и кличут они его, Евпатия. Закричал тут воевода зычным голосом:

— Гой еси, моя сотня семисотенка,
гой еси, моя Зорька родненька,
вы пойдите же ко мне обниматися,
верой, правдою служить да брататися!

Кинулись они, бросились в обьятъя дружеские, рыдали от счастья, друг на друга не нарадовались. А белая лошадь копытом бьёт, спину хозяину подставляет. Когда ж поутихли да поугомонились страсти на болоте рязанском, позвал Коловрат с собой в мир сказочный всю дружинушку верную. Прыгает он на кобылушку, велит войску смелому за ручки белые ухватитися, а сам одну руку положил на плечо воина первого, а другой рукой сорвал с себя шляпу широкополую. И…
Провалился Евпатий обратно в сказку. Встал, ощупал себя: жив, здоров, в теле плотном да в разуме добром. Огляделся кругом: нет нигде ни дружины его, ни лошади белой. Осерчал, надел шапку лешего на голову. И оказался вновь в реальном мире рядом со своей сотней верной да с кобылой боевой Зорюшкой. Хмыкнул от удивленьица богатырь и снова снял шапку волшебную. Опять воплотился у болота сказочного Коловратий несмышлёный, избушкой на курьих ножках заговорённый.
Десять раз шнырял туда-сюда могучий русский богатырь, а на одиннадцатый раз устал, да и в понятие вошёл, что перед ним стеною встал выбор велик: либо духом прозрачным остаться с любимой лошадью своей да с дружиной беспомощной, либо одному взад верстаться. Думал богатырь день, думал ночь, на одну чашу весов укладывал подвиги свои ратные, на другую — бродить по болотам, шлятися, бестолку удаль молодецкую хоронить-ховать.
И стало казаться богатырю, что лошадь белая на него пустыми глазами смотрит, и сотня семисотенная какая-то неживая, а бесчувственная, яки солдатики деревянные — как поставил, так и стоят, не шелохнутся. «Иль просто сильно хотят со мной уйти: стараются, строй держат?» — подумал.
— А-а-а! — вскричал от отчаянья Евпатий Коловрат и сдёрнул с себя шапку в последний раз. Да и ушёл в свой мир навсегда, туда, где монгол до сих пор покоя русским людям не даёт, туда, где баба Яга вредности честному путнику чинит, где леший на малых детушек страх наводит!
А что лошадь? Белая лошадь и поныне по рязанским заброшенным кладбищам гуляет, ищет хозяина своего, плачет. Иди-ка её поищи! А коль домой не вернёшься, значит, тебя сотня богатырская срубила, и лежать тебе на дне болота. Нам не сыскать!

А ты спи, Егорка,
ведь по свету долго-долго
сказке Иннкиной носиться!
Говоришь, тебе не спится?

автор Инна Фидянина-Зубкова

О том как курица свиную лохань искала

Жила-была курица, обычная такая курица. Наелась она как-то куриной слепоты и ослепла.
Ослепла и квохчет:
— Ко-ко-ко, ко-ко-ко (не вижу, мол, я) никоко!
А увидеть то хочется, ну и пошла курица куда глаза не глядят.
Дошла до сарая, наткнулась на свинью и подумала: «Корыто.» Стала клевать.
Свинья разнервничалась:
— Поди кошку поклюй, она меня вчера цапнула ни за что, ни про что.
— Ко-ко-ко, ко-ко-ко, я не вижу никоко! — ответила птичка.
Свинья разнервничалась ещё больше:
— Ну тогда из моей лохани поешь чего нибудь, может и пройдёт.
Пошла курица лохань свиную искать. Дошла до собаки, споткнулась об неё, клюнула на всякий случай:
— Ты лохань?
Собака забеспокоилась:
— Чья лохань?
— Свиная, — объяснила рябушка.
Собака ещё больше забеспокоилась:
— Нет, я не лохань. Лохань там дальше вдоль забора.
Побрела курица дальше. Заморосил дождь, промокла пернатая, замёрзла вся, заплакала:
— Ко-ко-ко, ко-ко-ко, жалкая я, слепая, мокрая курица, до свиной лохани добраться не могу!
Услышал её плач ветерок, пожалел жалкую, слепую, мокрую курицу, подул сильно-сильно и подбросил её прямо в свиную лохань.
Увязла птичка в помоях, стала совсем уж жалкой, мокрой, грязной и слепой, закудахтала с горя:
— Ко-ко-ко, ко-ко-ко, жалкая, жалкая я квочка, мокрая, грязная и слепая, не могу до свиной лохани добраться!
— Ты в ней стоишь, — хрюкнула свинья из под навеса. — Покушай, мне не жалко!
Возмутилась курица, захлопала мокрыми крыльями, а они не хлопаются — в помоях все.
— Ну вот, — заплакала птица, — теперь я мокрая, грязная, слепая и нелетячая. Где тут можно удавиться?
Хрюшка хмыкнула:
— Вон чурка стоит и топор рядом, а хозяин в доме спит. Позвать?
— Зачем это? — закудахтала курица нервно.
— Как зачем? Выйдет, башку тебе отрубит, сама ведь просила, — зевнула свинья.
Курица в ужасе замахала крылами, задёргала ногами и побежала! Добежала до навозной кучи и увязла (казалось бы, навсегда).
Но тут вернулась хозяйка из магазина, увидела, что её пернатая задыхается в навозной куче, вытащила несушку сачком, выкупала в бочке, дала по заднице и отпустила во двор гулять, обсыхать.
Высохла курица и поняла, что она уже не мокрая, не грязная и не вонючая, но всё ещё слепая! Мелькнул у неё в памяти разговор со свиньёй: мол, надо из свиной лохани поесть, попить и всё пройдёт. И пошла курица опять свиную лохань искать.
А скотина дворовая изумляться да перешёптываться:
— Надо же, вроде бы и не свинья, а всё туда же!
— Куд-ку-да, куд-ку-да туда же? — удивлялась рябушка, в третий раз заканчивая свой путь в навозной куче.
И всем обитателям скотного двора уже казалось, что всё это безобразие может прекратить только хозяин с топором. Но не тут-то было! И вот, когда в четвёртый раз в куриной голове мелькнул разговор со свиньёй… Это жутко не понравилось чувствительной до чужих мыслей кошке. Она подошла к дурёхе и очень осторожно коготком сняла с куриных глаз плёнку. И ряба, наконец, прозрела!
Но тут в куриной голове мелькнул самый первый разговор со свиньёй: «Как увидишь кошку, заклюй её до смерти!»
Набросилась птица на кошку, заклевала её чуть ли не до смерти. И весь скот дворовый, глядя на это дело, стал хором звать хозяина с топором.

Нет, я не сомневаюсь, что хозяин вышел. И вышел непременно с топором. Я другого никак не пойму: отчего так трагически всё закончилось — от тупости куриной или от скотости скота?

Карась Ивась

В озёрах глубоких, во морях далёких жили-были караси-иваси. И жирнее тех карасей-ивасей не было и в помине! А ходили они пузом по дну, да говорили с набитым ртом: о чем говорили — никто не знает, только от их разговоров озера глубокие дыбились, а моря далёкие пенились. И был среди них один карась по фамилии Ивась, а по прозвищу… Пока не придумали. Вот вздумалось тому карасю Ивасю среди других карасей-ивасей выделиться: по заграницам погулять, травы-муравы понюхать, во поле чистом побегать, на людей посмотреть, себя показать.
И пошёл карась Ивась! Шёл, шёл он из озера глубокого, из моря далёкого. Долго шёл. Но наконец вышел. Глотнул воздуха чистого, расправил жабры, встал на хвост и поплыл, танцуя, по полю чистому, по мураве колючей. Доплясал он то ли до деревни, то ли до города и в первую же хату постучался.
Открыли ему хлопцы Бойкие дверь и за стол зовут ужинать. А на столе караси-иваси да плотва жареные.
Заплохело карасю Ивасю: «Мне бы тины морской!» — просит он.
А хлопцы Бойкие и отвечают:
— Так что ж ты молчишь, как рыба? Мы тебя вмиг до болота подбросим!
Отказался карась Ивась от болота, распрощался с хлопцами Бойкими и дальше побрёл — себя показывать да на людей посматривать.
Доковылял он до города большого, шумного. Видит, дедок Ходок на ярмарку едет. Запрыгнул карась Ивась к нему в телегу и начал разговоры вести пространные про жизнь в озёрах глубоких, морях далёких, да про то как они, караси-иваси, друг с другом смешно разговаривают: ртами шлёпают — пузыри идут! Слушал дедок Ходок, слушал и плюнул: скинул назойливую рыбину с телеги.
Угодила та прямо на лавку торговую. А на лавке караси-иваси грудами лежат. Обрадовался карась Ивась, целоваться со своими полез. Пощупал, потрогал рыб, а они все мёртвые. Заплакал карась Ивась горько-прегорько, скатился с лавки на мостовую, и от телег да от ног людских шарахаясь, запрыгал куда глаза глядят.
Допрыгал он до речки Горючки, присел у кустика и опять зарыдал. Но долго плакать ему не пришлось. Заметили карася мужички Рыбачки и к себе зовут порыбачить. Подкатился к ним карась Ивась с надеждой великой, уселся на свой хвост и в воду уставился. А в воде удила клюют, мужички Рыбачки про уловы свои невиданные рассказывают, а в ведре караси-иваси да рыбы-лещи плещутся — на свободу просятся, задыхаются.
У отважного карася Ивася глаза кровью налились. И пошёл он на мужичков Рыбаков ругаться, кидаться, да просить, чтоб те карасей-ивасей и рыб-лещей выпустили в речку Горючку на свободу. Засмеялись мужички Рыбачки и пообещали самого карася Ивася в ведро посадить надолго! Нет, карась Ивась уже на всё насмотрелся, не пожелал он участи поганой, прыгнул в речушку буйную и поплыл обратно в озёра глубокие, моря далёкие — к себе домой.
А как домой воротился, так стал ко всем рыбам приставать: про жизнь земную рассказывать, пугать и стращать животных морских людями да человеками! В общем, ртом шлёпает, пузыри идут — ничего не понятно. Так и прослыл карась Ивась в морях далёких, озёрах глубоких дурачком великим — не от мира сего!

Вы таких дурачков среди своих друзей не встречали?
А мои подружки встречали — на меня кивают почему-то.

Автор Инна Фидянина-Зубкова

Сила Сильная и планета обетованная

Раздавить меня, увы, не получится.

Долго Ворон на земле будет мучиться,

забирая сердца и души.

Ты былину новую слушай.

Жила-была Сила Сильная, сила мощная да неприкаянная. И некуда было этой Силе деваться. Бродила она несчастная по полям, по долам, по горам, красным солнышком опалённым. Но вот прилепилась Сила Сильная к богатырю киевскому великому, прилепилась, не отстаёт и отставать не собирается.

И богатырь встал, расправил плечи и пошёл рубить, сечь: «Мой топор — твоя голова с плеч!»

Срубил он, значит, одну силу чёрную, вторую, Мамаев покосил ой немерено! Но Мамаи имели свойство заканчиваться, и тогда руки до князей русских стали чесаться, до бояр, да до купцов. А также до девок красных: оных он не сёк, а «топтал», яки петух. За что богатыря и побили, да крепко так побили. Так побили, что воин умом и тронулся. Вот и ходил он до конца дней своих по дворам — курей стрелял да от дубинушек мужицких уворачивался.

Посмотрела на всё это дело Сила Сильная, плюнула и вылетела из богатыря киевского, да побрела себе новое пристанище искать. И нашла таки! Понравилась ей поляница удалая, похожая на мать Русь. Погрузилась Сила Сильная в поляницу с головой и осталась в ней жить. А долго ли проживёт? Время покажет.

И вот оторвала пляница удалая с печи свой зад богатырский, вздохнула воздух лёгкими недюжинными и в путь отправилась: одному мужику бровь посекла, второму... Да и призадумалась: «Что же это я, всех мужиков без бровей оставлю?» — ей и самой эта затея не нравилась.

Думала она, думала и придумала баб без бровей оставлять: «А пущай уродками по земле ходят, никому не достанутся!» — и отправилась бабам брови рубить.

Ой и как же плохо потом вышло всё! Бабы в силки поляницу заманили, верёвками скрутили и помирать оставили. А также слух по земле пустили: «Подвиги поляниц ни в былины, ни в сказки не слагать!»

И не слагали ведь, послушный у нас народ. А потом и последние поляницы сгинули от тоски нечеловеческой. Одни богатыри остались, да и те, все сплошь дурные да киевские.

Так вот, не дура наша Сила Сильная оказалась, не отважилась она сидеть в полянице помирающей, а вышла из девицы и дальше в путь пустилась — следующую жертву себе приглядывать. Долго летала или нет — не знаем. Но встретился ей на пути заяц. Одолела Сила Сильная косого: влезла ему в дых и сидит, не шевелится.

И тут заяц стал расти. Рос, рос и дорос он до неба синего. И поскакал! Одной ногой накрыл славен град Москву, другой — стольный Киев-град. Ну и всё. История планеты как бы на этом и закончилась.

Повздыхала мать Сыра Земля без людей, повздыхала да и зацвела буйным цветом: деревами проросла и травами, кустами да хлебами, мышами и крысами, животиной пышной да гадами ползучими!

А зайцу то на одном месте не стоится, он прыг-скок, прыг-скок — и запрыгал, и побежал! Передавил богатырский зайчище все дерева и травы, кусты да хлеба, мышей и крыс, животину пышную да гадов ползучих. И заплакала мать Сыра Земля, затряслась вся вулканами да разломами. И прокляла она Силу Сильную на веки-вечные!

С тех пор каменных не видали мы ни богатырей киевских, ни поляниц удалых, ни зайцев-великанов. Да и сама мать Сыра Земля крепко спит, не просыпается. Лишь Зло Лихое по свету носится — народ топчет да зверьё стреляет. А люд больной плачет, не знает кого на подмогу звать: богатырей киевских или гусельников развесёлых? Ай и то, и другое с каждым днём всё смешнее!

Закрывай Егорка глазки и спи крепко-крепко,

а не то Сила Сильная придёт,

в твой дух войдёт,

и ты весь мир погубишь в который раз. Баю-бай.

Безымень и поляница удалая

Вырастай скорей, Егорка, ждет тебя конторка,

а в ней писарь Яшка. Но сказка-разукрашка

тебе поможет. Нет, не бумаги сложит,

а научит себя не мучить. Баю-бай, засыпай.

Ой да в той Московии далёкой, в тёмных лесах подмосковных, где намертво засели наши ёлки, ели... Жила, гуляла да прохлаждалась могучая, русская богатырша, поляница удалая Настасья дочь Микулична. И дела её хороши были — бошки богатырям отрывать да тела на кулак наматывать. Но наступили невесёлые для поляницы годы. Богатыри занятие себе нашли. Ёлки, ели шибко разрослись по всему граду стольному Москве, совсем житья от них не стало! Позвали мужички московские былинничков на подмогу: ёлки вырубать, ели от кремлёвских стен отколупывать —  великие, то бишь, подвиги совершать. Ну и пришли богатырешки на помощь — лесорубничать, пильничать, леса непотребные валить. А вокруг них люд простой косяками вьётся — в подмогу, якобы. Не подступиться полянице никак к врагам своим, народ затопчет!

Вот и заскучала Настасья от безделья. Ну, коль её вражины работой мирной занялись, надумала и она мирскими делами побаловаться — замуж пойти, пока в соку и возраст не вышел. Уж больно ей дитятку захотелось понянчить, по попке легонечко пошлёпать, в холодной реке пелёнки прополоскать. Решила, сделала! И всё для этого приготовила: выстроила в лесу терем высокий, вострый меч в ножны спрятала, палицу тяжёлу в землю вогнала, крепок щит на стену повесила; у могучего шелома маковку сплюснула, насыпала внутрь перегной и посадила в железну шапку рассаду, да у окошка поставила. И уселась за работу: распашонки шьёт, на тропинку поглядывает:  не едет ли мимо добрый молодец, чи охотник, чи стрелец?

Сидела, сидела, глядела, глядела. Нет, не скачет мимо добрый молодец, чи охотник, чи стрелец. Устала Настасья Микулична шить, вышивать, встала да за дело взялась: сняла с себя платье богатырское, одела одёжу женскую, кликнула коня Бурку верного и поскакала в соседний лесок к колдуну-ведуну за советом.

А колдун порядочным оказался, он окромя злых духов, за тыщу вёрст никого не знал. Развёл ведун руками, пожал плечами, но всё же согласился помочь деве красной в её беде. Нашёл осинку столетнюю, встал подле неё лицом на запад и стал кликать, призывать Безыменя — злого духа пола мужеского. Мол, приди, помоги бабе русской не засохнуть, в девках не сдохнуть.

Покликал колдун Безымень, покликал, поворожил, поколдовал и к полянице вернулся:

— Будет, Настасья свет Микулична, тебе жених хороший! Надо токо святок дождаться, сесть тёмной ноченькой подле трёх зеркал, зажечь свечку сальную да много раз проговорить: суженый, ряженый явись ко мне наряженный! Он к тебе и явится. А как увидишь жениха своего, так прикрой зеркала рушником, свечу задуй да спать ложись. И весь ближний год жди. Дружок, судьбою даденный, должон в твой терем постучаться.

Поблагодарила поляница колдуна, поклонилась, простилась с ним, да и поскакала в свой высокий терем зимушку ждать. А чтоб в ожидании не засохнуть, выстроила дева себе  постоялый двор, скотный двор с овином, амбаром и сараюшкой. Землю чёрную вспахала, засеяла её пшеницей белоярой. В огороде посадила репу, в саду — деревья плодовые. И всё, уселась, святки ждать: то грядки прополет, то пшеницу пожнёт, то яблочки наливные с дерев сорвёт, то скотину обиходит. За заботами не заметила, как Рождество наступило, а за ним и святки пришли. Села тёмной ноченькой Настасья Микулична гадать. Три зеркала на дубовый стол поставила, свечечку сальную зажгла, косу русу расплела и приступила к гаданию.

— Суженый, ряженый явись ко мне наряженный! Суженый, ряженый явись ко мне наряженный! — повторяла она слова заветные так долго, пока ни привиделся ей в зеркале добрый молодец, собой хорош, лицом пригож, статью богатырскою. И как бы к Настеньке плывёт, белы рученьки протягивает, губы пухлые к поцелую готовит. Раскраснелась дева, размечталась и забыла про наказ колдуна. Не прикрыла она зеркальца рушником, а как заворожённая, продолжала повторять:

— Суженый, ряженый приди ко мне наряженный! Суженый, ряженый приди ко мне наряженный!

И ряженый к ней пошёл. Вышел он из зеркала да ручками белыми берёт Настастеньку за тело крепкое, а губами пухлыми целует губки алые девичьи. Зацеловал он её чуть ли ни до смерти! А потом взял, да и понёс на кровать мягкую. С этой то ноченьки и началась у поляницы новая жизнь, семейная, с духом бестелесным, нежитью безымянной.

— Как звать-величать тебя, жених мой, богом данный? — смущённо вопрошала Настасья.

— Зови меня Безымень, — усмехался дух.

— Ну, Безымень, так Безымень, всё одно, любимый!

Но счастья от этого союза девица так и не познала. Прошёл год и её стало не узнать: с лица спала, осунулась, исхудала, румянец со щёк сбежал, огороды свои забросила, скотину голодом заморила, верный конь Бурка на вольные хлеба убежал. А сама Настасья кушать и спать почти перестала. Всё в постели лежит да бредит.

* * *

Скакал как-то раз мимо терема поляницы великий русский богатырь Добрыня Никитич. Искал он супротивничка-поединщика себе равного для боя смертного иль потешного. Едет Добрынюшка на добром коне дорогами прямоезжими, тропками лесными, да орёт во всю глотушку:

— Э-э-эй, э-ге-гей! Выходи, вылезай, добрый молодец иль поляница удалая! Будем битися, махатися, до первой кровушки дратися!

Затрепыхало сердечко у Настасьи свет Микуличны, вспомнила она своё предназначение великое — богатырям бошки скручивать да тела на кулак наматывать. Слезла баба, кряхтя, с кровати и поволоклась искать своё платье богатырское, шелом могучий, вострый меч, палицу тяжёлу да крепок щит. Отыскала. Шелом от землицы избавила, одёжу от пыли отряхнула и на себя напялила. В зеркало на себя перед дороженькой глянула, расстроилась. Велики ей стали доспехи те, на тощих мослах болтаются, кольчужными колечками гремят, с ума сводят: «Дзынь-дзынь, хозяйка, есть хотим, пить хотим, хотим Безыменя твоего, хотим, хотим…»

— Ничего-ничего, и умом поправлюсь и телом! — буркнула богатырша и бегом во двор.

Свистнула она Бурку верного. Оторвал конь голову от травы сочной, прискакал к своей хозяйке юродивой и смотрит с укором. Ан нет, радость свою скрыть не может: мордой о Настеньку трётся, ржёт, спину конскую под седёлко подставляет. Оседлала поляница друга верного и поскакала догонять Добрыню Никитича. Нагнала богатыря и ткнула ему в спину вострый меч.

Оглянулся Добрынюшка:

— Что за комарик меня в спину укусил?

А «комарик» этот с коняжки свалился и чуть ли ни в обмороке валяется, траву-мураву глазами поедает. Склонился богатырь над девицей, хотел её в чувство привести, да не удержался, в губки поцеловал.

Прикрыла глазки Настенька, зашептала сладко:

— Безымень.

Добрыня хрясь её по лицу! Безымень и выскочил из тела девичьего, да в лес побежал. Взял былинник деву, в бою павшую, на руки крепкие, взвалил её на Бурушку верного и повёз домой, во терем тот высокий. Выходил он бабу русскую, вылечил, откормил, как умел, а как не умел — пришлось научиться. Двор, скотину в порядок привёл, огород поправил, сад обиходил, поля вспахал да засеял. Тут и Настенька поправилась, на ножки встала, повеселела. Добрыня не стал медлить, зовёт девушку замуж. А поляница ему и не отказывает: идёт за богатыря замуж. Вот выходят они вдвоём из леса дремучего и едут во стольный град Москву. Там же и свадьбу сыграли: закатили пир почёстный для всех поляниц удалых, могучих русских богатырей, князей да бояр. А люд простой на пирование забыли позвать. Да и бог с ним, с людом тем! Чего ему, окаянному, будет?

Ой люли, люли, люли,

летите в небушко, гули.

Не мешайте курям

шастать по чужим дворам!